История одной семьи

1

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Кто желает зла этой паре? Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Не помышляет ли кто разрушить этот брак? Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Пусть сгинут прочь. Как было в начале, так есть сейчас и будет всегда, во веки веков. Аминь.

Ведьма, вытирая руки о черную мантию и промакивая разгоряченный лоб белым носовым платком, подошла к кладовой, взяла таз, наполнила его водой и всыпала в воду тридцать три крупинки соли, по крупинке на год жизни Иисуса Христа. Опустила в таз правую руку и хорошенько перемешала.

— Тере, придвинь-ка своего сына поближе.

Мать сосредоточенно повиновалась, и Джузеппе позволил ей это сделать. Он знал, что ритуал проводят по просьбе его матери и невесты, поэтому покорно опустился на колени перед ведьмой, которая начертила мокрыми пальцами крест у него на лбу. Затем старуха повторила ту же процедуру с Беатриче.

— Во имя Отца, Сына и Святого Духа, пусть избегнет эта пара злых языков, злых дел и злых людей.

Когда все было кончено, мама вложила десять тысяч лир в руки ведьмы и добавила корзину свежайшей дорады, которую папа выловил утром.

— Вот увидишь, Тере, это будет благословенный брак, — пообещала ведьма.

Беатриче превратилась в красивую женщину — прекрасные глаза и волосы, изящная линия подбородка, гармоничные очертания бедер и груди. Они с моим братом любили друг друга, и их любовь длилась уже много лет. Свадьбу назначили на 5 июля, следуя страстному желанию моей матери, потому что это была седьмая годовщина смерти Винченцо. Джузеппе смиренно согласился, и Беатриче тоже, движимая искренним состраданием к судьбе будущей свекрови, потерявшей сына почти ребенком. Поэтому Беатриче всегда старалась советоваться с ней во всем, даже в подготовке к свадьбе. Она взяла с собой мою маму выбирать подвенечное платье и свадебные подарки. Беатриче понравилась маленькая хрустальная ваза с серебряными украшениями, но мама предпочла рамку:

— Так все гости смогут вставить туда свадебное фото.

С ней согласились, несмотря на злобные взгляды сватьи, которая плохо скрывала разочарование: мать жениха вдруг обрела такой вес, а на нее никто не обращал внимания.

Меня выбрали подружкой невесты, а когда я попыталась протестовать, мама велела мне не портить праздник.

— Ах, Мария, — бросила она, — не веди себя как обычно! Порадуй брата.

Я знала, что на самом деле этого хочет она, но больше не смела противиться. В последние годы наши отношения с мамой были странными и очень хрупкими. Я помню, как в первую годовщину смерти Винченцо, когда мы пошли на кладбище, мама разразилась безутешными рыданиями. Я обняла ее и почувствовала, как сильно она похудела за последние месяцы.

— Прости, — прошептала она сквозь слезы.

— За что, мама?

— Я потеряла сына и перестала быть тебе матерью. Прости, Мария. Ты сможешь меня простить?

Я взяла ее за руки, затем снова крепко обняла. Давно я не чувствовала себя такой счастливой. Мы прошли остаток пути, наслаждаясь пробуждением мира, срывая цветы на нежных стебельках, чтобы потом вставить их в мои спутанные кудри, смотрели друг на друга и улыбались, не говоря ни слова. Маме все еще не удалось отодвинуть на второй план свою боль, но она сделала первый шаг. Со временем мне пришлось смириться, что она по-своему будет реагировать на страдания, сплетая реальность с фантазиями. Она слушала меня и смотрела на меня, но мысленно была прочно привязана к тайному миру, населенному душами бабушки, тети Корнелии и Винченцо, с каждой из которых она вела нежные и странные разговоры. То, что она беседовала с кем-то из них, было понятно по выражению ее лица: таким же оно становилось, когда ей приходилось производить в уме сложные расчеты.

Папа тоже справлялся с болью по-своему. Он стал молчаливым, сторонился людей, и никто в нашем районе больше не смел называть его Тони Кёртисом. Отец выглядел неряшливо, отталкивающе. Хотя возраст сгладил жесткие черты лица, сделав его более округлым, папа старательно отращивал густую бороду, как у альпиниста, которую сам стриг, когда надоедало заляпывать ее супом. Одевался папа небрежно, в узкие брюки и выцветшие рубашки. Былые увлечения его больше не интересовали. Он смотрел на всех искоса, с мрачным выражением на лице. И по-прежнему, как и всю свою жизнь, был ужасно вспыльчивым: любая мелочь могла спровоцировать его страшный гнев.

Что касается меня, то прошедшие годы превратили меня в женщину. Девочка, всегда казавшаяся мне кем-то маленьким и незначительным, уступила место молодой женщине с мавританской внешностью, томной и текучей. Я не унаследовала пышных форм матери: у меня были длинные стройные ноги и более тонкая фигура. И огромные глаза.

Наш район определенно превратился для меня в незнакомую территорию. Я считала себя чужой, и это чувство, с одной стороны, успокаивало, а с другой — порождало некую неполноценность. Время от времени я встречала на улице Магдалину, Роккино, который стал толстым и неуклюжим, Полубабу или Паскуале, до сих пор поджарого и крепкого, как гвоздь. Но ни разу не видела Микеле. Хоть мы и выросли вместе, я больше не чувствовала связи ни с одним из них. Семь лет я вела жизнь, далекую от прежних друзей. Монахини, затем естественно-научный лицей Энрико Ферми. Наконец, лето с матерью в деревне, в доме бабушки Ассунты, куда нас отправил папа.

— Сельский воздух пойдет вам на пользу, — сказал он.

Потом опять учеба, и так до следующего лета. Словно марионетка, я следовала за судьбой, которая в каком-то смысле больше мне не принадлежала.

2

Утро 5 июля выдалось жарким; белое небо закрывала пепельная пелена удушающей влажности. Я, мама и папа присоединились к невесте в доме ее родителей. Я давно не видела отца таким ухоженным и красивым. Он надел новый, с иголочки, синий двубортный пиджак. Мы втроем ходили его покупать в ателье рядом с театром Петруццелли.

— Пойдем прогуляемся, — предложил отец нам с мамой, когда выбрал костюм и с неохотой согласился платить за него в рассрочку четыре месяца.

И мы отправились на проспект Кавур побродить по магазинами. Папа встретил пару друзей, с которыми не виделся долгое время, похвастался им моими оценками и добротой Джузеппе, хорошего парнишки, который всем нравится. Отец был милым и веселым. Много жестикулировал, часто улыбался и поглаживал бороду. Он показал мне площадь Умберто и университет, который облюбовал для меня, виа Спарано и проспект Витторио Эмануэле, как будто считал, что я не знаю ни одного из этих мест. Но у меня и в самом деле возникало ощущение, что я вижу Бари в новом свете, папиными глазами. Меня привлекали имена, которые он называл, шум дорожного движения, голоса, смех, улыбки, скачущие по лицам прохожих. Неужели эта часть города так отличалась от нашего района? И достаточно сделать несколько шагов, чтобы почувствовать себя другим человеком? Я поняла, что ходила по этим улицам тысячу раз, даже не остановившись, чтобы по-настоящему рассмотреть их. Наконец мы пришли к морю. Вдали медленно полз круизный корабль; рыбы щипали остатки хлеба, брошенного в воду каким-то стариком; на поверхности блестело сияющее покрывало, словно кто-то просыпал там множество бриллиантовых крошек. Я впервые за долгое время наконец-то ощутила покой. Папа подобрал камешек с линии прибоя и швырнул его в море.

— Вот так, Мари: если бросаешь камень в море, ты его теряешь, но смотри, как они прекрасны вместе, на морском дне; смотри, как они блестят. Мы тоже такие, Мари, как камни в море. Мы блестим, только если мы рядом с другими.

Когда мы повернули к району Сан-Никола и уже переходили улицу, папа взял меня за руку, словно хотел уберечь от проезжающих машин. Сердце у меня забилось быстрее, и хотя мне было уже девятнадцать, я почувствовала себя потерявшейся девочкой, как много лет назад; той самой девочкой, которая иногда приходила ко мне во сне, — с торчащими, как ручки сахарницы, ушами, большими глазами и дурацкой стрижкой.

Я наблюдала за отцом в тот день, когда мой брат женился. Папа сбрил бороду и с гладким лицом снова превратился в красавчика Тони Кёртиса. Моя мама по-прежнему была рядом с ним, и волосы у нее все еще оставались густыми, как у актрис из сериала «Дерзкие и красивые», за чьими страстными любовными историями она раньше с таким волнением следила. Ради возможности прилично одевать меня и папу она довольствовалась тем, что находила в секонд-хенде, на рынке, в лавочках, торгующих «американскими товарами», разными подержанными вещами, попадавшими в порт в больших контейнерах. Оттуда бандиты перепродавали их на местные рынки. Женщины часами копались в груде ярких тряпок, поднимали что-то к свету, затем бросали обратно; ткани были очень грубыми, обработанными неизвестно какими красителями; синтетика царапала кожу. Каждая из женщин глубоко запускала руки в кучу тряпья, опасаясь, что соседка вытащит что-нибудь получше. Именно в этом хаосе рук и голосов мама отыскала нарядное розовое платье с кружевами на груди и по подолу.

— Что скажешь, Мари? Вырез не слишком большой?

От радости мне захотелось обнять маму. Она даже не заметила, как только что сняла траур. Потом было мое платье подружки невесты. Тетушки передавали его из рук в руки, глаза у них горели страстным желанием. Никакого розового, серебристого, красного. Кремовое целомудрие, на фоне которого моя темная кожа выделялась, как шоколад на фоне молока. Две полосы ажурного кружева скользили по плечам, а пояс украшала белая роза из ткани.

— Вот моя маленькая девочка, — сказала растроганная мама, огладывая мою фигуру в зеркале.

Я тоже посмотрела на себя, сперва на правый бок, потом на левый, на широкий вырез, воланы ниже колен, и еще раз вспомнила маленькую Марию, черную кляксу в рое женщин, гудящем вокруг.

Мы шли к дому Беатриче с высоко поднятыми головами, с предвкушением на лицах; встречные на улице здоровались с нами, указывали на нас, улыбались нам. А когда мы пришли, то поразились шуму: кричали женщины из нашего района, пришедшие посмотреть на невесту; кричали родственники и сама Беатриче, терявшая то чулок, то сережку.

— Анто, ты помнишь, когда мы поженились?

— Эх, Тере, сколько лет прошло?

Затем, словно смутившись, отец принялся распрямлять складку на брюках, вытащил расческу из внутреннего кармана пиджака и пригладил челку.

— Ты такой красивый, Анто.

— Ты тоже, Тере.

И в этот момент необычный свет, горевший в глазах родителей, показался мне чудом.

3

В церкви Сан-Марко деи Венециани нас ждал дон Вито. Очень простой и довольно бедный интерьер, скудно украшенный алтарь, два букета ромашек и больше ничего. Со стороны ризницы, однако, бросались в глаза великолепные изображения святого Антония, святого Марка и Мадонны дель Поццо.

Все родственники и друзья жениха стояли справа, родственники и друзья невесты — слева. Довольно грузный фотограф непрерывно снимал, меняя угол, облокачивался на алтарь, за что дон Вито прожигал его взглядом, пытаясь упрекнуть в пренебрежении к святости этого места. Дон Вито был старомодным приходским священником. Именно он крестил Беатриче, а теперь выдавал ее замуж.

Невеста была великолепна, в ореоле ослепительной белизны, окутанная фатой с длинным шлейфом. Смелый вырез платья вызывал изумление у гостей постарше, однако невеста не выглядела вульгарно. Ткань оживала на ее молочно-белой коже и подчеркивала все остальное: золотистый сноп волос, алые губы, зеленые глаза.

Все были прекрасны — соседки, родственники, ребята из нашего района, друзья Джузеппе. Он тоже был красив, как кинозвезда: бархатистая кожа, миндалевидные глаза, гладко зачесанные волосы, разделенные длинным косым пробором. В середине церемонии, когда дон Вито углубился в сложную проповедь, заставившую самых пожилых гостей хмуриться и поднимать брови, ко мне подошел Алессандро.

— Чудесно выглядишь, — шепнул он.

— Что ты здесь делаешь?

— Хоть меня и не пригласили на свадьбу, я все равно хотел увидеть твоего брата, и тебя тоже.

Я обернулась к нему с улыбкой. Ярко-голубые глаза, очень высокий лоб. Безупречный цвет лица. Тевтонский облик, поразивший меня еще при первой нашей встрече.

Алессандро Зарра пришел в наш класс на третьем году обучения в лицее. Я не сразу почувствовала к нему симпатию, возможно потому, что он вел себя как избалованный ребенок, и это многих раздражало. Он два года проучился в классическом лицее, прежде чем решил, что это учебное заведение ему не подходит, и перешел в естественно-научный лицей. Очень яркие глаза и высокомерие человека, который считает себя лучше других. Возможно, его раздражал мой ум, или же это был такой способ преодолеть смущение, но Алессандро постоянно дразнил меня и подначивал, и темой для шуток всегда служило мужское превосходство во всем. Именно поэтому я сперва избегала его компании.

Но на вечеринке, устроенной одним из наших одноклассников, поведение Алессандро изменилось. Конечно же, я по-прежнему считала себя другой, не такой, как мои одноклассники: все они были из мира, сильно отличающегося от моего. Чтобы не прослыть неудачницей, я предпочитала держаться особняком, избегая слишком сильных привязанностей. Сверстники смотрели на меня с подозрением. Все, кроме Алессандро: моя непохожесть на других привлекла его.

Это была одна из тех немногих школьных вечеринок, на которую я все-таки пошла, чтобы порадовать маму. Все происходило в очень богатом районе виа де-Маринис, известном всем как район вилл.

Именинницей была толстая и неуклюжая дочь заведующего хирургическим отделением больницы Венере ди Карбонара. Я думаю, она пригласила меня лишь из жалости, иначе я осталась бы единственной, кого не позвали. Я же пошла исключительно из любопытства, чтобы посмотреть на виллу изнутри.

Именно тогда Алессандро пригласил меня на танец. Не могу сказать, почему я приняла приглашение. Возможно, потому, что его нордическая внешность волновала меня, очаровывала, или в тот период моей жизни тело вынуждало разум к поступкам, на которые в других ситуациях я бы никогда, не решилась. Мы были в большой гостиной, обставленной нарядной мебелью из каштана с обивкой в цветочек в колониальном стиле, который в целом мне очень нравился. Два больших ковра покрывали серый мраморный пол, на самой длинной стене красовался гобелен, изображающий сцены охоты.

Мы медленно двигались под саундтрек из фильма «Бум». Свет был тусклым, ноги неловкими, тела одеревенели от чувственности, обжигающей кожу.

— Я должен тебе кое-что сказать, — прошептал Алессандро мне на ухо.

Его светлая кожа была такой теплой, и я чувствовала пьянящий аромат лаванды от его белой рубашки и мускусный запах лосьона после бритья. Необычайно мягкий тембр его голоса обездвижил меня. Теплая дрожь пробежала по коже, как тысячи крошечных разрядов тока.

— Что?

— На самом деле я уже давно хочу поговорить с тобой, — добавил он. Его голос становился все теплее и теплее.

— Тогда говори! — резко сказала я, но ощутила необычное волнение, почти слабость, поэтому остановилась, хотя в большом зале еще не затихла романтическая мелодия.

Алессандро слишком долго медлил. Он еще не знал, какая я, не знал, что я не люблю чувствовать себя на привязи: неуверенность меня ослабляет.

— Мне пора идти, — сообщила я, почти раздраженная его внезапной мягкостью. Под показным безразличием я скрывала — прежде всего от самой себя, — что один вид Алессандро мешает мне справиться с чувствами.

— Уходишь? Сейчас? Еще же рано.

Не для меня. Я должна успеть на автобус, чтобы добраться домой.

— Я тебя провожу.

— Вовсе не обязательно, — быстро возразила я, но часть меня хотела, чтобы он это сделал.

Мы молча шли по улице де-Маринис. В этом районе располагалась школа Пресвятого Сердца. Я искала ее глазами со смесью ностальгии и отвращения. Мне казалось, что эта часть моей жизни закончилась, будто ее прожил кто-то другой.

— Вниз по улице находится школа, куда я ходила в средних классах, — сказала я, ежась в свитере, потому что уже стемнело и похолодало.

И тогда я прочитала в глазах Алессандро нечто новое. Он схватил меня за руку и толкнул к стене. Я попыталась вывернуться, движимая отвращением, но это было не единственное чувство, которое я тогда испытала. В желудке что-то завибрировало, сильный жар прокатился от бедер к животу.

— Я хотел сказать тебе с первого раза, как увидел… — выдохнул он мне в лицо.

Что он хотел мне сказать? Его дыхание на моих губах — вот и весь ответ. Именно тогда Алессандро поцеловал меня. Я ни с кем не целовалась с тех пор, как Микеле прикоснулся ко мне губами на берегу моря.

— Ты просто наглая маленькая девчонка, — прошептал он мне, не прекращая пробовать на вкус мои губы. — Думаешь, что отличаешься от меня, но ты еще буржуазнее, чем все мы.

И чем сильнее он пытался прижаться ко мне, тем сильнее разгоралось его желание. Мне в живот упиралось что-то твердое, прячущееся у него в штанах. Это было противно и волнующе. Я чувствовала стыд и желание одновременно. Ноги внезапно стали ватными, в нижней части живота вспыхнул пожар; огонь пылал на шее, на губах; желание сказать «нет», а потом «да». Оставь меня, держи меня.

Так началась история с Алессандро. Он был сыном полковника, человека, по его словам, честного и скучного. Бунтарь и нонконформист, Алессандро ненавидел иерархию, ненавидел правых, ненавидел подчиняться уставу.

Я была очарована его умом, легкостью, с которой он рассуждал о разных эпизодах истории двадцатого века, его широкими взглядами на мир, настолько отличными от моих. Он был убежденным коммунистом, всегда в первых рядах на студенческих демонстрациях, уверенно выступал на заседаниях школьного совета, размахивал флагом Че Гевары, вещал, что правильно, а что нет. Я шла за ним без какой-либо политической убежденности. Мы обсуждали уроки философии профессора Солдани. После занятий иногда гуляли среди деревьев в парке Второго июня. Алессандро целовал меня, когда я позволяла ему, касался моей груди поверх блузки, но когда пробовал двинуться дальше, я сопротивлялась и решительно останавливала его.

Теперь я знаю, что мне нравилось в нем: он воплощал собой жизнь, максимально далекую от моего района.

4

После церемонии настал черед сложного ритуала с поцелуями, объятиями и осыпанием молодых засахаренным миндалем и рисом. Десятки фотовспышек многократно увековечили эти моменты. Молодожены сели в сверкающий белый «мерседес», гости погрузились в свои автомобили и поехали к банкетному залу.

— Пока! — торопливо попрощалась я с Алессандро, прежде чем сесть в прекрасный автомобиль, который Джузеппе арендовал для нас по торжественному случаю.

Алессандро тоже попрощался, немного разочарованный.

— Кто это там? — спросил папа.

— Никто, друг из лицея.

— Ну, он симпатичный, — сказала мама, которой, конечно, не хватало разговоров о любви со своей дочерью; она ждала их, учитывая мой возраст.

Я только пожала плечами, пока папа смотрел на меня в зеркало заднего вида. Мы одними из первых вошли в зал; следом появились тетя Кармела, бабушка Ассунта и несколько дальних родственников, которых я впервые увидела на похоронах бабушки и Винченцо. Я никого не знала из семьи невесты. В итоге гости с каждой стороны просто исполняли положенный ритуал, словно два отряда, тщательно присматривающиеся друг к другу.

Подали канапе вместе с ледяным игристым вином в высоких бокалах. Я свалилась на стул. Было непривычно ходить на каблуках, щиколотки у меня опухли и болели. Оркестранты занимали свои места на сцене. Певец устанавливал микрофон и распевался. Пожилые гости, уставшие от жары, царящей в саду с пышной экзотической растительностью, усаживались за столики внутри. Они обмахивались салфетками: застегнутые на все пуговицы пиджаки, тщательно завязанные галстуки, которые никто не привык носить.

Мама все еще была на ногах и беседовала с тетей Беатриче, приехавшей из Монополи.

— Моя дочь учится в естественно-научном лицее, — говорила мама. — В следующем году хочет поступать в университет.

У ее собеседницы, красивой белокурой женщины с пышными формами, были такие большие глаза, что они казались вытаращенными от напряжения; над ними трепетали арки длинных ресниц, с виду — а может, и не только с виду — накладных.

Наконец приехали молодожены, и оркестр встретил их свадебным маршем. Гости разразились бурными аплодисментами, когда молодые, сияя, разрéзали атласную ленту и вошли в зал. Я была счастлива за них, но быстро заскучала. На банкете присутствовали и другие молодые люди, друзья моего брата, однако я никого из них не знала. Они заняли столы в глубине зала и болтали о своих делах. Мама была слишком занята, пытаясь подружиться с семьей Беатриче. Было жарко, тафта платья царапала кожу. Меня понемногу охватывало нетерпение. Джузеппе и Беатриче танцевали под «Unchained Melody»[17] в центре зала. Все смотрели на них. Время от времени певец кричал: «Аплодисменты!» Подходящее время, чтобы улизнуть. Я представила лицо Алессандро при виде всей этой показухи: «Вы просто посредственности. Чернь». И эта мысль заставила меня улыбнуться.

Ужасная жара обволакивала красивые белые стулья в стиле модерн, стоявшие в саду; зеленые камелии, ряды самшитов и рододендронов в кадках, расставленных по краям прохода, ведущего к банкетному залу. Треск цикад смешался с мелодиями оркестра. Я закрыла глаза, ожидая, пока дыхание, прерывающееся от жары, не восстановится, чтобы можно было сделать глубокий вдох, глотнуть чистого кислорода. Именно тогда я и услышала этот голос — пронзительный резкий голос зрелой женщины, который пожаловался:

— Говорила же тебе, что мы опоздали!

Я открыла глаза и сразу увидела ее. Она неловко ковыляла на очень высоких каблуках, глубоко вонзающихся в гравий. Я не сразу ее узнала. Меня обманули круглое лицо, пышная фигура и огромная грудь, которую подчеркивало глубокое декольте ярко-красного платья. Кто-то счел бы его вульгарным, но мне оно показалось сногсшибательным. И тут я поняла, кто это, — по длинным черным волосам, спускающимся на спину мягкими локонами.

— Магдалина… — выдохнула я.

Почему-то я невольно вскочила. Мне хотелось встретиться с ней, может, показать, как я изменилась: я теперь тоже была женщиной, а не ничтожной мелкой Малакарне. Она наклонилась, чтобы поправить туфлю на тонюсеньком каблуке, и только тогда я заметила ее спутника. Все мое внимание сосредоточилось на Магдалине, и тот, кто шел с ней рядом, показался мне сперва просто незнакомцем в сером костюме и светлой рубашке, но когда они оба остановились, я присмотрелась внимательнее и замерла, растеряв все слова и мысли. У спутника Магдалины были вытянутый заостренный овал лица, смолянисто-черные волосы и большой рот с жесткой и суровой складкой. Только глаза остались прежними, ярко-зелеными; очень длинные ресницы, густые брови. Мы узнали друг друга за один удар сердца.

— Микеле… — прошептала я.

— Мария.

И, словно в какой-то жестокой игре, прошлое вернулось ко мне. Запах моря, крики чаек. Его рука сжимает мою рядом с мертвым телом Винченцо. Я помнила, в каком месяце какого года мы встретились впервые; помнила, как учитель высмеивал его перед всеми. Жирдяй, жиртрест… Микеле так изменился. Стал красивым: широкие плечи, скульптурно вылепленные ноги, выпуклая челюсть. Каждый килограмм детского веса превратился в мускулы и силу. Но я вспомнила гораздо больше. Как будто, увидев его, я увидела и себя, проложив мост между настоящим и прошлым. Короткая яркая жизнь пролетела передо мной в мгновение ока. Я вспомнила слезы, свои и мамины; бабушку Антониетту, которая заставила меня прикоснуться к твердому комку под мягким маслом ее груди, измученное лицо папы: «Ты больше не должна видеться с ним. Никогда». Бесповоротное решение, невыносимая уверенность. И вот теперь он тут, в нескольких метрах от меня.

— Микеле… — прошептала я снова.

— Вы только гляньте, кто здесь! Маленькая Малакарне!

Ненавистный голос Магдалины вернул меня к реальности, заставил подскочить, будто ночью, когда внезапно просыпаешься оттого, что тебе снится падение. Пронзительная нота, разрушившая тихую гармонию.