История одной семьи

1

Был праздник святого Рокко. Церквосранец пригласил в гости весь район: его сын в следующем году собирался жениться и сегодня отмечал последние именины в отцовском доме. Соседки собрались под балконом поболтать, дети прыгали среди древних колонн площади Буонконсильо. Роккино флиртовал в углу со своей невестой и смотрел только на нее.

— Нехорошо жениться так рано! — отрезала тетя Наннина, глядя на молодых голодным злым взглядом. Возможно, она просто завидовала их молодости и желанию, сквозившему в каждом жесте.

Ведьма выглядела не такой счастливой, как остальные; возможно, привычка сыпать проклятиями заставляла ее чувствовать себя неуютно на праздниках, словно сердце приказывало ей видеть все вокруг в черном свете, даже когда люди смеются и выпивают. Папа с Церквосранцем сидели около двери и разговаривали о рыбалке. Они хвастались подвигами, которые совершили в море, выпили по бокалу примитиво, затем взяли еще. Когда появилась Магдалина, я почувствовала, как сердце забилось сильнее. Я надеялась, что, вопреки всему, следом за ней появится и Микеле. Но она была одна. А мой друг опять стал невидимкой, опять всего лишь воспоминанием.

В доме было полно людей, как в тот день, когда умерли бабушка и Винченцо. Вокруг празднично одетой — красивое платье с кружевами, серебряный гребень в волосах — матери Роккино толпились тетушки, любопытствуя, как будет проходить свадьба, сколько стоят обед и костюм жениха. Из-за болтовни и смеха не расслышать было бы и ружейного выстрела. Тетушка Анджелина рассказала женщинам столько забавных историй, что заработала прозвище Пулеметчица. Дети сидели на низкой стене и отбирали друг у друга сушеный горох и бобы люпина, и каждый, казалось, забыл о своих невзгодах. Ведьма с таким серьезным лицом смотрела на маленькую группку людей, беседующих на углу улицы, словно произошло нечто ужасное. Ведомая очарованием несчастия, она отошла от компании тетушек и направилась к тем людям, тяжело подволакивая ногу, изуродованную артритом. Из какого-то извращенного любопытства я пошла следом, на небольшом расстоянии от ведьмы. На углу улицы стояли два рыбака и несколько стариков, которые только что вышли из здания винодельческого кооператива. Говорили о недопустимом вреде, о том, что многие вещи тут уже давненько не происходили. Остальные слушали, навострив уши, сбившись вокруг в стаю, словно мухи. Пришел и хозяин дома, с тонкими напомаженными усами, грозящими проткнуть воздух насквозь.

— Это что тут такое? — недовольно спросил он, потому что шумная толпа мешала праздновать именины сына.

Ответил старик в красивом воскресном костюме и шляпе-котелке:

— Там, на морском берегу, одну из лодок разломали, разбили на мелкие кусочки.

— А кто это сделал? Знаете? — спросил Церквосранец. Лицо у него стало пурпурно-красным; казалось, вот-вот вспыхнет пожар.

Старик осторожно огляделся вокруг и внезапно понизил голос:

— Они оставили сообщение на листе картона, повесили его на пристани. «Никто не поимеет Бескровных» — вот что там было написано.

У меня кровь застыла в жилах, и Церквосранец тоже насторожился. Ведьма подвела итог одной из своих пророческих фраз:

— Когда дела плохи, уже ничего не исправишь. Лучше пусть сразу положат нас в домовину или выкинут отсюда. Надежды здесь не осталось.

Мы присоединились к остальным гостям, и, пока женщины делились друг с другом соображениями, мужчины быстро пошли к пристани. Я, мама и тетушка Наннина шли следом на небольшом расстоянии; мама волновалась, потому что не знала, чью лодку разбили, а меня терзало плохое предчувствие, никак не желающее исчезать. На пристани оказались и другие люди: какой-то старик, молча стоявший у предупреждения на картоне, и нищий, который качал головой и на любую фразу отвечал «да».

— Ты видел, кто это сделал?

— Да.

— Который из братьев?

— Да.

— Да в задницу тебя, придурка.

— Да.

Именно тогда папа узнал обломки своей лодки и буквы, раньше составлявшие дорогое ему название «До свидания, Чарли». Мама прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать, а отец сотрясал воздух бессмысленными воплями ярости. Тетушка Наннина трижды перекрестилась и тихо пробормотала:

— Бедная семья. На них лежит проклятие.

Церквосранец услышал и смерил ее суровым взглядом:

— Молчите! Вы просто злобная старуха, так что лучше бы вам заткнуться.

Остальные, собравшись у обломков лодки, переговаривались вполголоса, качая головами.

— Я убью его! — рявкнул папа, поворачиваясь ко мне. — Убью твоего дружка. Это наверняка он, ясное дело. Должно быть, не простил мне того, что я сказал ему на свадьбе, и решил отомстить.

— Кто? Микеле? — спросила я больше у себя. И убежденно заявила: — Не может быть.

— Раскрой глаза, Малакарне, все очень просто. В записке так и сказано, четко и ясно.

Отец давно уже не называл меня так. Это прозвище хранилось вместе с другими забытыми вещами из моего детства. Оно было связано с тем временем, когда я таскала за волосы Касабуи или втайне сбегала с Микеле к морю. Мне не верилось, что мой друг мог совершить такое безумство, но если папа не ошибался, то мальчик, которого я когда-то знала, был погребен в прошлом, как и сама Малакарне. От обоих остались лишь блеклые воспоминания.

Церквосранец подошел к моему отцу и попытался успокоить его:

— Подумай, Анто, это мог быть кто угодно, а потом обвинили Бескровного.

— Никто не запачкает рот именем Бескровного. Если я его поймаю, то убью, — отрезал папа. И выдохнул, рухнув на кнехт: — Тере, всему конец. Нет лодки, нет моря, нет денег.

Мама перекрестилась и начала молиться.

С того дня она обрела невероятную привязанность к изображению Богоматери Скорбящей, такую сильную, что уверила себя: длинное тело, лежащее в ногах Мадонны, с черными ребрами и красными от крови коленями, — копия Винченцино. Мама убедила себя, что на нашу семью возложена трудная задача искупить грехи всего района. Возможно, скажет она позже, права тетка Наннина: на всех нас лежит проклятие. Поэтому мама молила и молила о милосердии. Она каждый вечер ходила в церковь Санти-Медичи и молилась возле статуи Богоматери, заработав прозвище Скорбящая Тереза.

Папа взял обломок борта с надписью «До свидания, Чарли» и забрал его домой. По дороге говорила только мама:

— Я уже потеряла сына, я не хочу потерять и мужа. Ты не пойдешь к Бескровным, они убьют тебя. Мы всегда делали все по-твоему, но на этот раз сделаем по-моему.

Оказавшись дома, папа излил свой гнев на окружающую обстановку, на посуду в раковине и вазу на буфете, изрыгая худшие проклятия, на которые только был способен. Потом мы с мамой молча собрали осколки, поскольку обе знали: когда папой овладевает гнев, единственная защита от него — молчание.

— Мари, если я узнаю, что ты все еще видишься с этим ублюдком, больше никогда в жизни не выпущу тебя из дома! — рявкнул он в конце, подняв указательный палец. Папа стоял так близко, что брызги слюны попали мне на лицо.

Мама пыталась вмешаться, но отец заставил ее замолчать скупым взмахом руки. Я кивнула, показав, что поняла каждое слово. Ноги дрожали, меня мутило, терзала мысль о том, как Микеле мог запятнать себя таким злодейством. Я больше не знала его. Каким он стал? Кто он сейчас? Я только чувствовала, что наша встреча стала мостом между прошлым и настоящим, словно вернув к точке, когда наши жизни разошлись.

Мы с мамой и папой долго молчали. В окно я видела группу детей, которые играли, пинали камешки, шутили и смеялись. Слышался и голос Цезиры, которая читала мужу одну из своих гневных филиппик. Старик прошел мимо по улице, ведя рядом велосипед. Легкий ветерок взъерошил листья базилика на подоконнике.

— Мы вступаем в каждый день с надеждой, что он будет лучше предыдущего, — сказала мама, возможно чувствуя на коже дыхание жизни, безмолвную просьбу о счастье, которую, как она надеялась, сумеем уловить и мы.

Папа нахлобучил шляпу и хлопнул дверью.

— Богоматерь Скорбящая, сделай так, чтобы он не пошел к Бескровным.

И в тот раз Мадонна услышала молитву моей матери.

2

Лучи утреннего солнца протискивались сквозь жалюзи, словно диковинные пальцы, и нежно, тепло и ласково касались лица. Я немного поворочалась в кровати, отворачиваясь от них, моргнула и потрясла головой, чтобы избавиться от остатков сна. К счастью, папа уже проснулся; я слышала, как он возится с кофеваркой и ворчит с раннего утра. Я подозревала, что ему придется немало повозиться, чтобы найти другую работу, и этот поиск наверняка выбьет его из колеи. Возможно, именно в тот день я отказалась от мечтаний, связанных с литературой, чтобы внести свой вклад в семейный бюджет. Но мама так гордилась, что я поступила в университет! Литературу мне преподавал известный профессор Ди Риенцо по прозвищу Людоед — очаровательный пятидесятилетний мужчина, бывший военный летчик, знаток литературы, любитель Данте и латыни. Не знаю почему, но он тоже, как и потрясающая мать-настоятельница в школе Пресвятого Сердца, увидел в моих сочинениях искру таланта и, зная мои финансовые трудности, взял за правило одалживать мне книги, которые я жадно проглатывала во время летних каникул в глубинке Чериньолы. Так я выяснила, что люблю Габриэле д’Аннунцио, что меня может растрогать Беппе Фенольо, а Аннина из стихов Джорджо Капрони заставляет грезить наяву. На четвертом году обучения Людоед дал нам очень сложное задание: «Пия де Толомеи и ее значение». Для моих однокашников тема о даме, которой Данте посвятил всего несколько строк, была совершенно непостижимой, но у меня нашлось что сказать о роли женщины в семье и в мире. Именно тогда профессор Ди Риенцо проявил ко мне настоящую доброту. Он не имел леденящих душу привычек учителя Каджано, говорил тихо, у него было красивое лицо актера, ясные и живые глаза, но беспощадные рассуждения сделали его одним из самых требовательных преподавателей.

— Ты родом из старого Бари, не так ли, Де Сантис? — спросил он, возвращая сочинение, за которое поставил «девятку».

Я кивнула, опасаясь, что он считает мою работу слишком циничной и выходящей за рамки общепринятого.

— Для многих это приговор, — спокойно продолжил профессор, — но для тебя, Де Сантис, я думаю, это дар. Нельзя по-настоящему узнать вещи, если раньше не встречался с их полной противоположностью. Прекрасное, которое мы считаем совершенным и великолепным, порождено уродством и несовершенством. Если знаешь, что такое зло, то наверняка распознаешь и добро.

Именно благодаря профессору Ди Риенце мне вскоре предстояло начать учиться на литературном факультете.

А сейчас, сидя на краю кровати, я размышляла о том, есть ли смысл убегать от своей судьбы. Может, Магдалина права и мне лучше найти работу и зарабатывать деньги, чтобы помогать семье. Я скрестила ноги и посмотрела прямо перед собой, нехотя, с трудом готовясь встречать новый день. Вспомнила слова, которые бабушка сказала незадолго до смерти, о том, что внутри меня есть дурное семя, которое я могу использовать для защиты. Вероятно, оно защищало меня не от других людей, а от собственных снов.

Мне надо было увидеть Микеле, потребовать объяснений, плюнуть ему в лицо. Я осмотрелась и задержалась взглядом на пустой кровати братьев, ритмично и медленно моргая, как младенец. Я чувствовала себя одинокой. С кухни доносился аромат шоколадного торта, сладкие ноты с привкусом корицы. Только мама могла решить испечь торт после такого несчастья. Она поцеловала меня, когда увидела.

— Ты рано проснулась! — И продолжила подпевать Бальони по радио.

У меня появилось отчетливое чувство, что случившееся ее порадовало. Возможно, глубоко в душе она наивно надеялась, что папа действительно изменит свою жизнь и превратится в другого человека. Я быстро, без аппетита поела, поглощенная собственными мыслями.

— Куда ты идешь в такую рань?

— В университет, — соврала я, — узнать о начале занятий.

Мама вздохнула два-три раза.

— Ах, моя девочка идет в университет! Бабушка гордилась бы тобой. — И она снова нагнулась поцеловать меня.

Я шла по переулкам, вспоминая, как в детстве шпионила за Николой Бескровным и ждала, что он у меня на глазах превратится в отвратительное чудовище с огненным языком и змеями вместо волос. Оставалось надеяться, что Микеле все еще живет в том же доме. Я больше не искала его и, по сути, ничего о нем не знала. Мне сразу бросились в глаза фасад, совсем недавно выкрашенный в белый цвет, новые рамы, цветущие растения на подоконниках. Дом полностью отремонтировали. Я постучала, пытаясь сглотнуть слюну, сушившую гортань и мешавшую дышать. Мне открыла дверь красивая, ухоженная женщина. Я отчаянно пыталась вспомнить, кто это, и едва узнала маму Микеле. Прическа у нее была как у куклы Барби, черное ожерелье на шее подчеркивало темные глаза. Длинные ногти покрыты ярко-красным лаком, того же оттенка помада на губах. Мать Бескровных тоже изменилась с тех пор, как я видела ее в последний раз. Я сразу заметила контраст между гладкой светлой кожей лица и тонкими морщинистыми руками, единственной видимой деталью, которая выдавала ее возраст.

— Что вам угодно? — спросила она на чистом итальянском, без примеси диалекта.

— Я ищу Микеле.

Она широко улыбнулась своими красными губами:

— Давай, заходи смелее!

Я прошла на кухню, чистую и аккуратную. Белый цвет царствовал и там: стены, мебель, шторы. Хозяйка пригласила меня сесть за стол и предложила кофе с печеньем. Пришли близнецы, которые превратились в двух пухлых детишек. Мальчик очень напоминал Микеле в детстве.

— Ты кто? — дерзко спросила девочка.

— Она подруга Микеле.

— Просто подруга? Потому что у него уже есть девушка. Ее зовут Магдалина, как невесту Иисуса.

— Ты что такое говоришь, грубиянка?! — возмутилась мать. — Идите, поиграйте немного на улице. Не беспокойте синьорину.

Дети послушались, и мы остались одни. На мгновение она посерьезнела и пристально посмотрела на меня, но потом снова стала рассеянной, будто потеряла ко мне интерес, взяла печенье и сделала глоток кофе.

— Вы с Микеле хорошо знакомы?

— Мы были друзьями в детстве, ходили в одну начальную школу, потом потеряли друг друга из виду. Я недавно встретила его на свадьбе моего брата, много лет прошло.

— Ах, у тебя есть женатый брат? Как мило! Никто из моих детей еще не женился. Мы с мужем все время говорим, что пора им заводить семью, но они не хотят и слышать. — Она поправила волосы и снова посмотрел на меня. — Ох уж эта молодежь. У них сейчас другие интересы. В возрасте Микеле у меня уже был новорожденный сын.

Мне стало противно от мысли, что такая молодая девушка вышла замуж за ужасного Николу Бескровного.

Пока я размышляла об этом, в дверях появился сам людоед из моих снов. Он изменился больше жены: лицо опухло, кожа была натянутой и красноватой, глаза превратились в две узенькие щелочки. Он мелкими шажочками брел к столу; ноги у него дрожали, как и руки и шея. Жена поспешно отодвинула стул и помогла ему, поддержав под руку.

— Это подруга Микеле, — представила она меня.

Никола улыбнулся, а потом громко закашлялся.

Раньше я могла без зазрения совести презирать его, но сейчас было трудно оставаться равнодушной, будто это изможденное тело принадлежит кому-то другому. Жена принесла ему чашку кофе, и Бескровный попытался поднять ее, но неловкие пальцы дрожали. Супруга с готовностью пришла ему на помощь.

— Если Микеле нет дома, я не буду вам докучать, — пробормотала я смущенно.

Видеть Бескровного в таком состоянии было слишком непривычно для меня, ненависть и страх разжижались, испарялись с поверхности кожи, словно пот. Несколько секунд Бескровный смотрел на свою неуклюжую руку, наблюдая за собственными неловкими движениями. Как врач, который видит, как болезнь расползается по организму, но не пытается остановить ее, Бескровный смотрел на себя, словно пытаясь наставить свое тело на путь исправления и ругая за неповиновение приказам.

— Прости, дорогая, — сказала хозяйка дома, — попробуй постучать в соседнюю дверь. Сейчас Микеле бывает чаще там, чем здесь.

Именно тот дом показал мне тогда Винченцо. Дом, который Танк сдавал в аренду наркоманам и проституткам. От мысли, что там живет Микеле, меня затошнило, поэтому я быстро встала и глубоко вдохнула, прежде чем выйти. Но не передумала: я все еще должна была увидеться с Микеле, и это ожидание за чашечкой кофе только разожгло мой гнев, вместо того чтобы погасить его. Поэтому я настойчиво постучала в соседнюю дверь. Этот дом тоже был отремонтирован, там пахло чистотой и новизной.

— Мария! — удивился Микеле, увидев меня. На нем были белые льняные брюки, подвернутые до колен, и синяя майка, подчеркивающая мышцы на груди и руках.

Его вид ошеломил меня, дрожь пробежала по позвоночнику, и, возможно пытаясь защититься от силы этого чувства, я тут же бросилась в атаку:

— Ты чертов поносник! Какого хрена ты сделал с моим отцом, поносник?

Все, что вроде бы осталось в прошлом, в одно мгновение вернулось ко мне. Вернулся диалект, вернулся гнев, когда-то заставивший меня укусить за ухо Паскуале. Вернулась бедовая девчонка, расцарапавшая лицо Касабуи, маленькая девочка со стрижкой под горшок и торчащими ушами, изредка навещавшая меня во сне.

— Что ты говоришь, Мария? Я ничего не делал твоему отцу, — возразил Микеле. — Заходи, объясни мне, что случилось.

— Кто-то разбил его лодку вчера вечером и оставил визитку Бескровных. «Никто не поимеет Бескровных» — вот что там было написано. Это ты? Ты не простил того, что мой отец сказал тебе на свадьбе?

Я невольно расплакалась. Всю жизнь я тренировала полуулыбку напускного спокойствия, отстраненности, позволяющую мне прятаться в тихом уголке, оставаться невидимой, отгородиться от остального мира, но в тот самый момент лишилась всей защиты.

— Иди сюда, сядь, — тихо сказал Микеле, взял меня за руку и отвел к столу. Сел напротив, раздвинул ноги, скрестил руки на груди и начал говорить: — Послушай меня, Мария, я ничего не знаю об этой истории. Клянусь тебе, я тут ни при чем, я так не поступаю. Как ты могла подумать, что я способен разбить лодку твоего отца? Ты же меня знаешь.

Я покачала головой, снова и снова утирая слезы.

— Я больше ничего о тебе не знаю, Микеле. Возможно, ты стал таким же, как твой отец. Разве я могу тебе доверять?

Микеле поднял глаза и оглядел комнату.

— Я не такой, как мой отец, — медленно проговорил он. — А потом, отец сейчас болеет, у него больше ни на что нет сил. Теперь обо всем заботится мой брат.

— Твой брат? Который из них?

— Тот, о котором я не хотел говорить с тобой в детстве.

Итак, его секрет теперь раскрыт.

— Танк, — прошептала я.

Микеле кивнул и горько улыбнулся.

— Да, имя говорит само за себя. С тех пор, как он стал заправлять делами папы, все стало сложнее. Послушай, Мария, я знаю, моего отца нельзя оправдать, но поверь мне, у него хотя бы были принципы, была своя мораль, как бы нелепо это ни звучало. Но брату интересно только это… — Он потер друг о друга подушечки пальцев. — Для него важны исключительно деньги, а на людей ему насрать.

— А ты? Какую роль ты играешь во всем этом?

Он посмотрел на меня своими блестящими зелеными глазами:

— Я стараюсь держаться подальше, но иногда неизбежно оказываюсь в центре событий.

— Оказываешься в центре событий… — повторила я со вздохом. — И на этот раз ты оказался среди тех, кто разбил нашу лодку.

Микеле встал, отодвинул стул, наклонился и взял меня за плечи:

— Это был не я, Мария. Кто-то, наверное, передал моему брату слова твоего отца. Возможно, Магдалина. Она всегда болтается в доме моих родителей и не умеет держать язык за зубами. Конечно! — Он принялся ходить по комнате, все больше убеждаясь в своих словах. — Наверняка так и есть, это она. Может быть, ревновала, потому что видела нас вместе. Вот шлюха! — Микеле повысил голос: — Когда я ее увижу, то разберусь с ней.

— И что ты сделаешь? — спросила я со злобой, вскочив и подойдя к нему. — Что ты сделаешь, а? Сломаешь ей что-нибудь, как твой брат поступил с нашей лодкой? Вот так вы, Бескровные, решаете вопросы, верно?

Я сжала кулаки, как будто все еще была Малакарне, мелким дурным семенем, и собиралась укусить обидчика за ухо, но ограничилась тем, что вплотную придвинулась, разглядывая каждую деталь свежевыбритого лица Микеле, его крупный рот.

— Я так не поступаю, Мария! — Он снова взял меня за плечи и встряхнул. — Ты помнишь, как в детстве рассказывала мне о своем отце? О его отвратительном характере, вспышках гнева?

Я кивнула, чувствуя тяжесть, от которой дрожали колени.

— Я всегда знал, — тихо продолжил он, — что ты не такая, как он. Всегда знал. Почему ты не можешь поверить, что я тоже не такой, как мой отец? Когда мы были детьми, ты верила мне. Почему не хочешь поверить сейчас?

И вдруг словно волшебная сила вытащила меня из непроглядной тьмы и перенесла к яркому свету, обещавшему счастье. Хватит с меня нашего района, нашего дома, пользующегося дурной славой, денег, которых всегда мало; хватит моего отца, тетушек-соседок, ведьмы, Магдалины, и хватит меня самой — образцовой ученицы, одинокого книжного червя, послушной дочери-затворницы. В тот момент меня захватила та часть моей природы, которая была ближе всего к Микеле.

Тогда он подошел ко мне и поцеловал, запустил руки мне в волосы и притянул к себе, будто боялся, что я ускользну. Поцелуй длился невероятно долго. И чем дольше Микеле меня целовал, тем сильнее я чувствовала, как рвутся путы и бесплодные земли у меня в душе снова покрываются цветами. Боль, которую я покорно принимала и копила все эти годы, исчезала. Неизвестно откуда взявшаяся боль, хорошо знакомая Микеле, потому что это была и его боль тоже. В тот день мы впервые занимались любовью — так, словно этот раз был одновременно и последним. Словно двое влюбленных под небом, с которого вот-вот посыплются бомбы.

3

После занятий я вихрем неслась по улицам центра, выскакивала на площадь дель Феррарезе, потом на виа Венеция. Микеле оставлял дверь открытой, и я входила, задыхаясь от быстрого бега; сердце колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот разорвется. Я боялась, что кто-нибудь увидит меня, что папа узнает — он убил бы нас обоих, я не сомневалась, что он способен на это.

В один из этих дней, глядя на мое обнаженное тело на кровати, Микеле сказал:

— Вот бы так было всегда.

И хотя его слова обрадовали меня, стало ясно, что надежда на вечную любовь скрывает под собой ужас. Я видела, как Микеле размышляет, разрываясь на части от сомнений: встать и убежать или остаться. Он сидел рядом с моим обнаженным телом, спиной ко мне: пшеничного цвета кожа, маленькая родинка чуть ниже лопатки, мощная шея, в левой мочке блестит серьга. Тогда я не сомневалась, что каждый миллиметр этого тела принадлежит мне. Он был моим одноклассником, мальчиком, который грациозно нырял в море, несмотря на лишний вес; который опаздывал в школу, чтобы проводить меня до автобусной остановки; который слушал мои рассказы, взамен даря свое молчание. Это было мое прошлое: сухие каменные стены, море, летние дни, поцелуй украдкой на камнях. Его присутствие дарило мне грусть и одновременно радость. Ради него я пестовала в душе чувство, выходящее за рамки влечения, за пределы любви — по-другому было просто невозможно. Да, если бы меня спросили, что я чувствую к Микеле, я не колебалась бы с ответом: мне он нужен как воздух, как еда и крыша над головой.

Месяцы, проведенные с ним, были самыми прекрасными в моей жизни. В теплом и гостеприимном доме Микеле мы занимались любовью на кровати, на диване, на одеяле, расстеленном на полу. Пока он пылко меня брал, я иногда что-то рассказывала, шутила, задавала вопросы. Ритм замедлялся, Микеле отвечал мне, целовал мне лицо, волосы, шею. Он был не из тех, кто много говорит, мы не рассуждали часами о политике и философии, как с Алессандро, но я не скучала по тем разговорам. Сворачиваясь клубочком за спиной Микеле, широкой, как панцирь легионера, я знала, что нахожусь в правильном месте.

Я опять полюбила сидеть с мамой на кухне. Она готовила обед, а я занималась; она говорила со мной, а я отвечала. Мы слушали песни по радио и вместе подпевали им. Каждый вечер я ходила с ней помолиться Богоматери, а по воскресеньям — на кладбище.

— Мама, тетя Корнелия больше не приходила к тебе? — спросила я во время одной из наших прогулок.

Она покачала головой, не сбавляя шага:

— У нее много дел в другом мире.

Но я знала, что причина в другом. Мама тоже наконец обрела покой, хотя бы ненадолго. Однако я все равно часто видела у нее в руках старую фотографию маленького Винченцо и слышала, как мама рыдает по ночам. Я сама иногда натыкалась взглядом на пустую кровать братьев и вспоминала время, когда мы жили вместе. Тогда все мое существо внезапно пронзала резкая физическая боль, концентрирующаяся где-то в животе.

Жизнь продолжалась. Папа нашел работу на местной бойне. Возвращаясь домой из этого омерзительного места, он источал не только запах крови, но и отвращение и гнев. Однако платили там хорошо, и мы могли побаловать себя новой одеждой или парой обуви. Не радовался только сам отец. Казалось, он постоянно испытывает душевную муку. Однажды он с безумным лицом зашел на кухню и накинулся на радиоприемник, принялся колотить его, пока не превратил в кучу скрученных проводов и болтов. На следующий день мама купила другой и включала его даже во время обеда. Отец делал вид, что ничего не замечает.

Я с нежностью вспоминала времена, когда была совсем маленькой и побаивалась братьев и отца, ходила за матерью, словно тень, пряталась за ее юбкой, находила убежище в ее ласке и любви. Я восхищалась мамиными яркими глазами цвета крапивы, растрепанными волосами — обычно она собирала их в узел, из которого выбивались мятежные пряди, — белыми руками, изуродованными мозолями; указательный палец был слегка искривлен, потому что мама много времени проводила за шитьем. Я снова могла смотреть на нее любящим взглядом. Однажды, рассказывая мне о молодости отца, она сказала, что знает все его слабые стороны, даже те, что незаметны большинству других. Наверное, так и было на самом деле. Я постепенно училась смотреть на жизнь внимательнее и теперь могла разглядеть другую сторону отца, прежде проявлявшуюся лишь изредка; хрупкую натуру, которую он тщательно скрывал и которую, вероятно, мама давным-давно обнаружила. Вот почему она пережила все невзгоды, простила моего папу и до сих пор любила его. Мне хватило нескольких полунамеков, чтобы стало ясно: рука, которая безмолвно просит подержать мою руку, ностальгия по морю, тайная меланхолия, даже папин гнев по поводу Микеле — все это тоже, возможно, проявления его хрупкой натуры.

Однажды вечером — за десять дней до Рождества — у нас дома появился Алессандро. Мы не виделись с лета, с того ужина, когда он предложил мне отметить получение аттестата зрелости. Я поступила с ним не очень хорошо, исчезнув без следа, но я тогда искала самый простой выход, пусть даже позорный. Я тщательно скрывала от него свой адрес и старалась показывать только лучшие свои стороны, поэтому удивилась:

— Что ты здесь делаешь? Как ты меня нашел?

— Какой прием! — сказал Алессандро с иронией. — А нашел я тебя легко: тут, похоже, все тебя знают.

— Извини, — попыталась я загладить неловкость, — просто не ожидала тебя увидеть.

— Мария, кто там? — Мама выглянула за дверь: в руках кухонное полотенце, пальцы пахнут чесноком. — Алессандро! — воскликнула она. — Так приятно, я Тереза. — Она протянула руку. — Антонио, иди сюда, познакомься с другом Марии. Я уже рассказывала тебе о нем.

— Нет, мама, не сейчас, Алессандро пора идти.

Папа вышел к нам: на лице дежурная улыбка, руки скрещены за спиной.

— Приятно познакомиться. Я знаю, что ты сын полковника, — начал он, показывая, что для него истинная сущность любого человека неразрывно связана с сущностью его отца.

— Я готовлю ужин, оставайся. У нас есть телефон, ты можешь предупредить родителей, — с гордостью заявила мама, потому что телефон был одной из тех вещей, которые появились у нас благодаря хорошей зарплате отца.

Я терпеть не могла, когда она так себя вела, решая за меня ради моего же блага. Алессандро, взглянув мне в глаза, заметил мое разочарование, но принял приглашение. От меня не укрылось, что папа смотрит на него сурово. Алессандро, в джинсах и коричневой кожаной куртке, был очень красив: голубые, почти детские глаза, гладкое лицо. Но мои чувства к Микеле были совершенно другими.

Родители заставили гостя сесть за кухонный стол, и папа предложил ему бокал вина. Я надеялась, что Алессандро примется за одно из своих глубоких философских рассуждений. Тогда, почувствовав себя не в своей тарелке, отец ринулся бы в атаку. Он всегда так поступал в подобных ситуациях, но все получилось иначе.

— Расскажи нам немного о работе своего отца, — попросил папа.

Я знала, что у Алессандро сложные отношения с отцом: тот все время пропадал на службе, был деспотичен и довольно самонадеян, высказывался по любому поводу, когда его сын предпочел бы промолчать.

— Он часто в разъездах, — просто сказал Алессандро. — Я очень скучал по нему, когда был ребенком.

Мама посмотрела на него с нежностью:

— Наверное, трудно тебе приходилось.

Меня захлестнул гнев. Детство Алессандро по сравнению с нашим, моим и братьев, было замечательным. Мне было не в чем его обвинить, но я начинала испытывать беспокойство, которое не могла скрыть, желание обидеть Алессандро, и эти чувства не слабели на протяжении всего ужина.

— Конечно! — взорвалась я наконец. — Он жил в огромном доме с уборщицей. У него всегда была новая одежда, и каждое лето он проводил каникулы на вилле у моря. Ты права, мама, это, наверное, было очень трудное детство!

Я криво улыбнулась Алессандро, затем посмотрела на маму, которая, смутившись, начала ковыряться в тарелке. Внутри у меня начало расти неудовлетворенное желание, оно пузырилось в желудке — неугасимый огонь, голод, который не утолят и самые жаркие минуты любви. Я уже скучала по коже Микеле, жаждала снова ласкать ее, хотя не прикасалась к ней всего несколько часов. Я доедала ужин, почти не обращая внимания на беседу Алессандро с моими родителями. Иногда я чувствовала на себе его взгляд, но отворачивалась. Когда пришло время уходить, я проводила его до двери.

— Когда я снова увижу тебя? — спросил он, беря меня за руки.

Я ничего не имела против него — единственного парня, с которым мне удалось тесно пообщаться в лицее. Я всегда была замкнутой и, если замечала чей-то интерес к себе, изо всех сил старалась держать этого человека на расстоянии. Пусть Алессандро и нравился мне за интеллект, я не любила его. Снова увидев Микеле, я совсем запуталась.

— Мы не можем встречаться, Але. Ты не поймешь, но поверь мне, так лучше.

— Если это из-за того, что произошло у меня дома, клянусь, я буду осторожнее и больше не стану на тебя давить. Пожалуйста, Мария. Я хочу увидеть тебя снова.

— Ты ни в чем не виноват, дело не в тебе.

— Так в чем же?

Я отвела взгляд, пытаясь разом увидеть весь переулок, резкий ветер, который трепал голые деревья вдалеке, вокруг Швабского замка. И подумала, что в одном из тех домов, там, дальше, — он. И тогда я поняла, что готова сделать что угодно рада Микеле. Я вспомнила его руки, сильные, грубые, но такие нежные, когда они скользят по моему телу. Его глаза, всегда немного печальные, его хриплый страстный голос. Мое тело трепетало от огня, становящегося огнем женщины, и сладости чувства, которое все еще окрашивалось невинностью детства.

— Я влюблена в другого, — призналась я, глядя прямо в глаза Алессандро.

Он прикусил губу, пригладил волосы и поднял глаза к небу.

— Ты так уверена? Если ты с ним недавно познакомилась, то, возможно, ошибаешься.

Я не отводила взгляда: мне не хотелось причинить ему боль, но хотелось, чтобы он понял.

— Нет, я всегда знала его.

4

Я смотрела, как Алессандро шагает прочь по улице, вымощенной белыми камнями: одна рука в кармане брюк, другая нервно скользит по лицу к волосам, потом обратно. Когда я вернулась домой, по кухне разливались вкрадчивые звуки великолепной милонги. Папа слишком много выпил, и это привело его в хорошее расположение духа. Я узнала голос Чео Фелисиано, одного из любимых певцов отца. Эту запись, одну из немногих вещей, которую он в молодости привез из Венесуэлы, папа хранил как семейную реликвию. Она напоминала ему о юности, том времени, когда он много мечтал. Однажды отец рассказал нам, что в доме, где он жил с родителями, в Венесуэле, в маленьком городке Пуэрто-ла-Крус, у него было ротанговое кресло рядом с окном в той части дома, где сильнее всего ощущался ветер с океана, напротив зеленых пальмовых рощ. В конце каждого дня он садился в это кресло и наблюдал, как закат вспыхивает красным и оранжевым, а звуки кубинского сона или страстной румбы согревали сердце. Теперь, когда голос Чео Фелисиано эхом отзывался в комнате, они с мамой танцевали, ее губы касались папиного лба. Они выглядели странными, необычными, другими. Они ненавидели друг друга, любили друг друга, отталкивали друг друга и вновь бросались навстречу. Я закрыла глаза и позволила мелодии отрезать меня от мира. На мгновение я ощутила себя свободной, погрузилась в иное измерение, где все казалось возможным, даже то, что отец поймет мои чувства к Микеле. Потом музыка закончилась, папа пошел в спальню, мама радостно принялась за уборку, все еще напевая непонятные слова на корявом испанском.

— Так когда же вы с Алессандро еще раз встретитесь?

Я села у окна и уставилась на луну.

— Нет, мы больше не увидимся, мама. Я сказала ему, что между нами все кончено.

— Как «кончено»? Почему? — Мама уронила полотенце и оперлась ладонями о стол.

— Я не люблю его, вот и все.

— Но он хороший мальчик, — сказала она, — из хорошей семьи. Он может многое тебе дать.

— Мама, я не хочу больше об этом говорить.

Она подошла ко мне и подняла мне подбородок пальцами, заставив посмотреть ей в глаза.

— Это же не из-за Микеле Бескровного? Ты хочешь бросить Алессандро ради него?

Я по-прежнему смотрела на луну, убежденная, что наш разговор не приведет ни к чему хорошему.

— А разве ты не говорила, что некоторые жизни должны переплетаться? — сердито спросила я.

— Да, но я не говорила, что это всегда во благо. Послушай меня, Мария, я твоя мама и знаю, что для тебя лучше. С Микеле ты намучаешься. Я не спорю, он хороший мальчик, но яблоко от яблони недалеко падает.

Эту фразу я уже слышала, но отказывалась принимать во внимание.

— Вряд ли тебе позволено давать мне такие советы. Ты вышла замуж за отца, и ваш брак хорошим не назовешь.

Губы у мамы задрожали, а глаза затуманились слезами. Она с размаху отвесила мне пощечину. В этот момент мне показалось, что она выглядит точь-в-точь как мертвая тетя Корнелия: бесстрастные глаза куклы и лицо пепельного цвета. Я замерла и подумала, как много нас разделяет. Я — молодая женщина в расцвете сил, с томным взором восточных глаз, мягкими и текучими чертами лица. И она — почти шестидесятилетняя мать, увядающая пухлая матрона, с морщинистыми губами, серебристыми нитями в кудрявых волосах. Я недоверчиво коснулась щеки. Через много лет, когда я единственный раз отвешу пощечину собственной дочери, то вспомню этот вечер и лицо матери.

Позже той ночью мне приснился сон: разноцветные огни, которые я никогда в жизни не видела, мое тело раздулось, как воздушный шар, и парило высоко над поверхностью моря, такое огромное, что накрыло собой все и дотянулось до другого берега. Люди стекались к линии прибоя, чтобы посмотреть на меня и помахать рукой. Потом, перед тем как коснуться земли на противоположном берету моря, мое тело стало уменьшаться, еще и еще, потеряло легкость, удерживавшую его в воздухе, и упало. Я внезапно проснулась и инстинктивно ощупала живот, затем голову и глаза. Поняв, что это просто сон, я услышала голос мамы с кухни. Она тихо плакала — словно жалобная мелодия, усиливающаяся и тут же затихающая, как прибой. Мне захотелось подойти и обнять ее, как она обнимала меня в детстве много раз; она положила бы мне голову на левое плечо, я бы ее баюкала. Прижала бы к себе, а мама свернулась бы калачиком, как ребенок. Я бы сказала: прости, я дурное семя, бабушка была права, и ты тоже.

Вместо этого я покрутилась под простыней, затем повернулась лицом к стене, скорчилась и зажала ладони между бедрами. Как улитка, уползающая в свою раковину, я хотела прекратить существовать или, лучше сказать, оказаться в другом месте. Время в комнате тянулось медленно, бессмысленно; на рассвете я заснула, чтобы вскоре проснуться.

Когда я снова открыла глаза, по радио крутили Бальони, на кухне булькал кофе, а мама подпевала песне.