История одной семьи

1

Это был один из последних дней в университете перед рождественскими каникулами. В актовом зале весело болтали студенты, ожидающие приезда профессора средневековой истории. Я еще не успела обзавестись здесь друзьями, только иногда перекидывалась парой слов с Робертой, которая училась со мной в лицее, как и Алессандро; оба тоже поступили на литературный факультет. К счастью, мы с Алессандро посещали разные лекции, поэтому шанс встретиться в огромных университетских коридорах был невелик. Я все еще думала о матери, когда увидела, как в аудиторию заходит Микеле. Сердце забилось быстрее, ведь до этого дня мы встречались только у него дома, тайно, и мысль о том, чтобы поговорить с ним на глазах у стольких людей, повергала меня в смятение. Я собрала свои вещи и пошла ему навстречу.

— Что ты здесь делаешь?

У него было счастливое лицо, глаза горели.

— Сюрприз! — воскликнул он, прежде чем поцеловать меня. — Я хочу отвезти тебя в одно место и кое-что показать.

— Ты и я? Уверен? — Я уже привыкла к нашей тайне.

Он не ответил. Микеле, человек дела, ненавидел лишние слова, поэтому взял меня за руку и повел к выходу. Нас ждал сверкающий черный мотоцикл. Мои познания в автомобильных марках были весьма поверхностны, но он напомнил мне один из мотоциклов, которые я видела в каком-то американском фильме, одном из тех, что дарят чувство свободы.

— Запрыгивай и держись крепче. — Он заметил мои колебания. — Не волнуйся, никто не увидит, мы поедем далеко. Или у тебя какие-то дела утром?

Я чувствовала себя, как в тот раз много лет назад, когда согласилась пойти с ним к морю. То же ощущение опасности и волнения. Мне тут же захотелось спросить, как ему удалось купить такой мотоцикл. Меня терзали и другие вопросы: чем он занимается, как зарабатывает на жизнь. Но всякий раз я предпочитала увильнуть и ничего не узнавать. Я села в седло и крепко прижалась к Микеле. Мы с огромной скоростью пронеслись по центральным улицам и выехали на набережную. Быстро заскользили в потоке автомобилей мимо уличных торговцев, раскладывающих товары на тротуарах, мимо цыганки, продающей цветы на светофоре, мимо пары проституток в шубках возле Торре Кветты. Потом потянулись заброшенные поля и море, серое море зимнего утра. Стоило вдохнуть горький декабрьский воздух, и я внезапно почувствовала себя полной энергии и надежды; невинность молодости наполнила меня ожиданием и далеко идущими планами. Небо было чистым, солнце сияло, и этот большой черный мотоцикл мог отвезти нас куда угодно, только нас двоих. Мы добрались до Полиньяно. Я некоторое время постояла, любуясь на дома, прилепившиеся к скале, затем повернула голову к морю, которое плескалось в конце узкой улицы, вымощенной белым камнем. Открытые прилавки по обеим сторонам мостовой были завалены безделушками.

— Предлагаю выпить чего-нибудь горячего. Ты замерзла на мотоцикле.

Я кивнула, но на самом деле Микеле мог предложить что угодно: я согласилась бы на все. Я последовала за ним, охваченная внезапной радостью, пытаясь похоронить под эйфорией крошечное слабенькое сомнение, своего рода предчувствие — может быть, возникшее из-за унаследованной от отца привычки всегда находить несовершенство в идеальном. Это ползучее и едва заметное ощущение шептало, что счастье окажется иллюзией, а жизнь продолжит идти по кругу, что все хорошее выскользнет из рук. Потягивая превосходный шоколад в кофейне в историческом центре, я восторженно смотрела на Микеле, на его оливковую кожу, крупный рот в форме сердца, темно-зеленые мавританские глаза.

— Я никогда не оставлю тебя, — сказала я, нащупывая его руку.

Он слегка двинул челюстью и долго смотрел на меня, затем сжал мне пальцы.

— Идем, — позвал он, улыбаясь. — Хочу тебе кое-что показать.

Взявшись за руки, мы побежали к пристани для яхт. У берега плавали нити гниющих водорослей и куски пластика вперемешку с другими отходами.

— Закрой глаза.

Я послушалась, крепко сжимая его руку, чтобы не оступиться.

— Помнишь, в детстве я говорил тебе, что хотел бы поплыть на другую сторону моря?

— Помню, конечно. И ты спросил, брал ли когда-нибудь мой отец меня с собой в море. Знаешь, брал, и совсем недавно.

— Далеко ходили?

Я покачала головой.

— Открой глаза, — прошептал Микеле.

Перед глазами у меня появилась лодка, рыбацкая лодка, выкрашенная в чистый белый цвет, на фоне которого резко выделялось полированное дерево.

— Какая красота! — воскликнула я.

— Посмотри внимательно, как она называется, — предложил Микеле, указывая пальцем на буквы.

— «Малакарне»! — выдохнула я. — Что за чудеса?

— Лодка моя, Мария. Я отремонтировал ее своими руками и назвал так, потому что она напоминает мне о нашем детстве. Что скажешь? Может, пойдем на ней вместе, посмотрим, каково там, за морем?

Я обняла его со слезами на глазах. Он приподнял мне подбородок пальцами и поцеловал меня. Поцелуй длился очень долго, перетекая в следующий, словно карусель, которая касается земли, а затем опять начинает крутиться. Я слышала вокруг только тишину. Когда наши губы разъединились, я прочитала в глазах Микеле силу чувств, которые он испытывал ко мне. Звуки начинали проявляться, постепенно становясь объемнее, словно к нам возвращался мир: хор чаек, автомобильный гудок, соло воробьев, прячущихся в кронах оливковых деревьев, порывы ветра, от которых поверхность моря шла рябью.

— Если ты решишь обойти весь мир на «Малакарне», я последую за тобой, — призналась я с сияющими глазами.

— Считай себя помощником капитана! — ответил он. Затем подхватил меня на руки: — Но ты слишком тяжелая, мне придется укрепить лодку.

Мы упали на песок и разразились беззаботным смехом, не желая отпускать друг друга.

— Ты сумасшедший, сумасшедший, — повторяла я, смеясь, а он молча смотрел на меня.

Его взгляд вдруг стал очень серьезным.

— Не смотри на меня так, — прошептала я.

Мы целовались с открытыми глазами, легко касаясь губ друг друга, а потом Микеле отстранился и сказал:

— Я люблю тебя. Что бы ни случилось, никогда не забывай об этом.

Мы вернулись в город на черном мотоцикле. Я слезла с седла в нескольких кварталах от дома Микеле, опасаясь, что нас увидят, а потом украдкой проскользнула в его дом, надеясь когда-нибудь войти туда открыто. Некоторое время мы лежали на кровати, играя и ласкаясь, как две кошки. Он смотрел на меня, пока я рассеянно перебирала пальцами волоски у него на груди и одновременно едва заметно двигала бедрами, перебирала ногами по свежим душистым простыням, с тревогой ожидая, когда он начнет касаться меня. Я смотрела на Микеле, пока не поняла: если сейчас не поцелую его, то умру. Поцелуй, поначалу застенчивый, легкое касание губами; потом еще один и еще. И чем крепче теплые губы Микеле прижимались к моим, тем явственнее я замечала, что каждый новый контакт между нами становится все более откровенным.

Я покраснела, когда он проник внутрь меня пальцами и стал двигать ими вперед и назад, пока между ног у меня не стало мокро и горячо. Стыд и желание смешались в сладком танце. Микеле тяжело дышал, подталкивал, но еще не был внутри меня. Он замер, как будто хотел насладиться мной. В переплетении ног и рук я почувствовала, как его щетинистый лобок давит на меня. Меня ошеломила необходимость дотронуться до него, пройти весь путь до пупка, почувствовать, каков он на ощупь. Когда он вошел в меня, то двигался медленно, каждый толчок был нетороплив и расчетлив, пока боль не смешалась с удовольствием, а стоны не стали сладкими, словно колыбельная. В тот день мы занимались любовью очень долго.

Никто из нас двоих не знал, что этот раз — последний.

2

Несколько дней спустя я гуляла с мамой по виа Спарано, где было много магазинов, уже украшенных к празднику. Десятки колючек жалили мое нутро. Стоило вспомнить о «Малакарне», пришвартованной в порту, как меня поглотил поток волнения, смешанного со счастьем. Веки у мамы были накрашены зелеными тенями, губы — помадой морковного цвета, а еще она недавно покрасила волосы и выглядела на десять лет моложе.

— Я хочу, чтобы ты жила в одном из этих домов, Мари, — вздохнула она, показывая мне элегантные здания со строгой архитектурой и красивыми пузатыми балконами. — Как дети адвокатов, врачей, профессоров. Даже брат Магдалины не может позволить себе квартиру в таком доме, но моя доченька должна жить тут.

Пока я слушала сказку о моем будущем, перед глазами сгустилась тьма, словно на голову надели мешок. Мне стало ясно: я больше не просто ее дочь, а олицетворение некоего выкупа. Мама восхищалась элегантными дамами, их дорогими сумками и одеждой, вдыхала шлейф парфюма в воздухе и представляла на их месте меня. С бурно вздымающейся грудью она смотрела на этих женщин, она цеплялась за мою руку, и если какой-то крошечный червячок сомнения заползал в ее душу, она тут же отбрасывала его подальше. Наконец она глубоко и спокойно вздохнула.

— В нашем районе все лопнут от зависти, — сказала она больше для себя.

Мы смотрели в окна кондитерской на виа Мело, когда я задала вопрос, который уже давно вертелся на языке:

— Мама, что ты сделаешь, если я признаюсь, что влюблена в Микеле Бескровного?

Она не обернулась ко мне, а продолжила разглядывать торты и заварные пончики бенье:

— Я уже знаю, доченька, но тебе не стоит цепляться за это чувство. Взращивай его, если хочешь, но ищи в другом месте.

— Что ты имеешь в виду?

Мама заговорила очень медленно, как будто ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы сдержать отчаянно рвущиеся наружу слова.

— Послушай, Мари… — Она повернулась и посмотрела на меня. — Микеле — хороший парень, пусть и Бескровный, но я уже говорила: он не тот, о ком тебе стоит мечтать. Он не сможет предложить тебе ничего сверх того, что у тебя уже есть. Я тебе уже объясняла, не так ли? Что яблоко от яблони недалеко падает. Помнишь, что ты сказала мне на днях? — Она, конечно, говорила о тех словах, которые довели ее до слез. — Ты была права. Я выбрала твоего отца, и я здесь. Я не могу повернуть время вспять, но у тебя целая жизнь впереди. — Она вздохнула, взяла меня за руку и, улыбнувшись, потянула за собой: — Идем, Мари, давай купим что-нибудь вкусненькое к Рождеству.

Я пошла за ней, сбитая с толку небрежностью, с которой она закрыла тему, словно мои чувства были просто милой детской игрой. Я шла за матерью, а по рукам у меня бежали колючие мурашки, начиная от кончиков пальцев и дальше, накатывая и отступая неровными волнами. Наконец я выпустила воздух из легких и задышала медленно, как можно спокойнее.

Никогда раньше я не чувствовала такой ностальгии по детству. Лето, бег наперегонки с Микеле до Торре Кветты, погоня за ящерицами; солнце, заливающее руки и ноги, коричневое, как земля; уроки синьора Каджано; бабушка Антониетта, готовящая вкуснейшие соусы; Винченцо, по нескольку раз пересчитывающий свои сбережения в коробке. Аллея, по которой мы с Микеле каждое утро шли до театра Петруццелли, и всю дорогу нас сопровождал аромат свежевыпеченных круассанов. И там, дальше, — море. Тот долгий летний день, который был длиной во все мое детство, когда мы с Микеле, изумленные и молчаливые, слушали шум воды, доверяя друг другу тайны и обмениваясь взглядами, сулящими обещание. Мне даже показалось, что я слышу слова маленького Микеле: срывающийся детский голосок тянулся через пропасть лет невидимым мостом. Теперь, когда мы оба стали взрослыми, все стало сложнее.

Мы купили угря, чтобы приготовить его с лимоном и лавровым листом, а еще соленые сардины и мелкую рыбешку, маринованную в уксусе. Мама осталась довольна, и мы не спеша пошли домой. Я чувствовала себя сказочной принцессой, запертой в неприступной башне. Добравшись до площади дель Феррарезе, мы заметили людей вдоль улицы и на перекрестке. Перед домом Микеле толпились зеваки. Мама увидела тетушку Наннину, ведьму и Цезиру.

— Что случилось? — спросила она и вытянула шею.

Тетя Наннина сначала перекрестилась, затем медленно проговорила:

— Господь решил, что его час настал. Никола Бескровный умер.

Новость меня изумила. Хоть я и видела, что с ним сотворила болезнь, но все еще смотрела на него глазами ребенка. И в моих глазах, глазах ребенка, Бескровный-старший был злобным людоедом из сказок, навечно запертым в темнице на страницах книги. Мои мысли, однако, устремились к Микеле. Ведь и злодея, негодяя и преступника оплакивают, если это твой отец. Я попыталась пройти к дому, протискиваясь в толпе.

— Если ты ищешь Микеле, его здесь нет. — Голос ведьмы пригвоздил меня к земле, словно звук из иного мира, тонкий звон купы-купы[19].

Я приняла ее замечание, хоть и с толикой раздражения, и отошла в сторону. В домах было тихо, и люди на улице ждали, пока появится кто-нибудь из семьи Бескровных, чтобы узнать место и время погребения; все хотели присутствовать на похоронах, даже если ненавидели и проклинали покойного.

— Давай, Мари, пойдем домой.

Я кивнула маме, но не смогла перестать думать о Микеле. Мне надо было увидеться с ним. Вспоминая все хорошее и плохое, что со мной случилось в те годы, я вижу тот день как водораздел между «до» и «после».

Я снова встретилась с Микеле только в день похорон, который запомнился мне скорее как праздник, охвативший весь наш район. Оркестр исполнял Ave Maria Шуберта, следом шла толпа женщин в черном; лица закрыты кружевными вуалями. Мужчины надели воскресные костюмы, и даже дети выглядели нарядными. Гроб несли трое старших сыновей и племянник Бескровного. С окаменевшим лицом Микеле шагал позади Танка: черный костюм, белая рубашка, черный галстук. Следом звенел эхом цокот копыт по булыжникам. Четыре белых коня, красивых и сильных, как молодой Бескровный; на спинах у лошадей — четверо детей во взрослой одежде. До Рождества оставалось три дня, но даже сильный северо-западный ветер мистраль не мог выбить ни волоска из прически вдовы Бескровного. Она держала за руки близнецов, и под распахнутым черным пальто сияли золотое ожерелье и перламутровая брошь на груди. Базилика была переполнена, двое служек полосовали воздух кропилами. Гроб установили перед алтарем в окружении хризантем и ваз с синими агапантусами.

Появился священник с восковым лицом; глаза у него были невыразительными и тусклыми, а голос дрожал. Я вспомнила, как бабушка Антониетта настойчиво призывала меня исповедаться в грехах, иначе дьяволы придут, заберут меня и будут истязать: насадят на вертел, бросят в огонь, а потом отправят в ад. «Мадонна, ты даже не представляешь, как ужасен ад», — говорила она, непрерывно крестясь. И теперь я ощущала себя там, в месте, очень близком к аду. Десять молитв «Аве Мария», пара десятков «Отче наш» и «Сокрушение о грехах», сопровождаемые ударами кулаком в грудь, — так бабушка избавляла меня от грехов. Но как избавиться от греха любви не к тому человеку? «Господи Боже, прости меня, потому что я не хочу каяться. Я не верю в ад, и я не верю в Тебя. Если Ты действительно существуешь, порази меня молнией, накажи, но не отворачивайся от меня».

Священник начал проповедь с выражением глубокой печали на лице. Он вставлял в речь много диалектных слов и склонял голову направо, когда добирался до конца каждого предложения. Вдова подносила платок к сухим глазам каждый раз, когда священник называл очередную добродетель ее покойного мужа.

— У этого дона лицо как задница, — буркнул мой отец, когда священник назвал усопшего добрым христианином.

Папа не отказался присутствовать на похоронах, не мог их пропустить. Думаю, это была жалкая пародия на месть. Мама жестом велела ему замолчать: здесь не то место, где позволено отпускать такие замечания. Время от времени Танк обнимал мать за плечи одной рукой. Его габариты все еще удивляли меня, хотя и не так, как в детстве, когда я увидела старшего сына Бескровных в первый раз. Он был огромен — высокий, большие ступни, мощные ноги, мускулистые широкие грудь и плечи, — однако сложен далеко не так гармонично, как Микеле. Я могла видеть Танка только в профиль и пыталась заметить влажный блеск слез в глазах, но в его взгляде была только спокойная сила, уверенность в каждом жесте. На гробе стояла фотография Бескровного: на несколько лет моложе, лицо благообразное, горделивая улыбка, грудь выпячена, словно броня. Я подумала о том времени, когда папа называл его «дон Никола». После смерти Винченцо Бескровный-старший стал для него просто «гребаным засранцем».

3

Два следующих дня в дом Бескровных тянулась вереница женщин. Моя мама тоже пошла и настояла, чтобы я сопровождала ее. Похожие на вату волосы вдовы были уложены так же, как в день похорон. Тщательный макияж; серебряные приборы и хрустальные бокалы на столе; близнецы всегда рядом с матерью. Но я не могла отвести глаз от ее сухих морщинистых рук: казалось, что только над этой частью ее тела поработало время, а все остальное, как по волшебству, осталось нетронутым, сделав эту женщину заложницей молодости. С нами были тетушка Наннина, тетушка Анджелина, ведьма и Цезира — наша местная компания кумушек. Пока женщины говорили о том о сем, вдова вдруг предстала перед нами дивой, живущей инкогнито: она принялась рассказывать о своей юности, о путешествиях с мужем, о том, как он привез ее в Рим, чтобы посмотреть на съемки фильма, где суетились члены съемочной группы и актеры, одетые как древние римляне. Она много жестикулировала, а все сидели и слушали ее с открытыми ртами. Затем, как будто ничего не произошло, вдова взмахнула рукой перед лицом и наконец вернулась к реальности.

— Я сделаю вам кофе, — предложила она, улыбаясь, и медленно прошлась по кухне, открывая дверцы шкафов и вытаскивая печенье.

Через два дня вереница гостей иссякла, и все забыли о Бескровном. Все, кроме меня и моего отца.

Утром в канун Рождества Микеле появился у нас дома. Папа собирался разделывать большеголового угря на деревянной доске — сперва вылавливал скользкое извивающееся тело из голубого тазика, потом втыкал в рыбий глаз железный штырь, чтобы угорь не выскользнул и можно было без проблем отрубить ему голову одним ударом. Я помогала маме: мыла кусочки рыбы, выкладывала их в керамический горшок вместе с лимоном и лавровым листом. Две последние ночи я думала о Микеле, мысленно повторяя слова, которые собиралась ему сказать, когда снова увижу. У меня было время просчитать каждую фразу, каждую паузу, каждую запятую, но я никак не могла предположить, что Микеле объявится у меня дома.

— Какого хрена ты здесь делаешь? — рявкнул папа. Руки у него были заляпаны кровью, и выглядел он неряшливо из-за неопрятной бороды и растрепанных волос.

— Я должен поговорить с вами, синьор Де Сантис.

Похоже, Микеле пришел сказать, что теперь, после смерти отца, он волен сам распоряжаться своей жизнью. А раньше в определенном смысле был всего лишь ребенком в мужском теле.

— Да вот только мне недосуг тебя слушать, — сказал отец, вытирая руки полотенцем.

Мама пригладила волосы и, сняв передник, вышла вперед, чтобы выразить Микеле соболезнования.

— Слушай, парень, — продолжил папа, — я знаю, ты только что потерял отца, и родителей мы не выбираем, но мы вправе решать, кого хотим видеть в нашем доме, а тебя мы видеть не хотим.

— Я люблю вашу дочь, — сказал Микеле, притворяясь, что ненависть моего отца его совсем не ранит.

— Прекрасно. Но кто дал тебе право приходить и говорить мне это?

— Мария тоже меня любит, — добавил Микеле, глядя мне в глаза.

— Что, черт возьми, за чушь он несет, Мари? Это правда?

Я кивнула, но не осмелилась издать ни звука.

Вместо меня заговорила мать: она сказала много слов о молодежи, захваченной чувствами и не думающей о последствиях; о том, что у нас с Микеле разные судьбы. Но это была лишь длинная череда бессмысленных предложений, которые и близко не оказывали того эффекта, на который она рассчитывала, поэтому мамина тирада оборвалась так же внезапно, как и началась.

— Слушай меня внимательно, Мике, — спокойно сказал папа, жестом заставив жену замолчать. — Смерть Винченцо тут ни при чем, дело в моей дочери. Я ее не для того столько лет учил, чтобы сейчас с твоей помощью спустить все в унитаз. Так что, если ты пришел просить у меня разрешения встречаться с ней, вынужден сказать тебе «нет», и это окончательное «нет», потому что я не собираюсь возвращаться к этой теме.

Я посмотрела на Микеле, потом на маму. Может быть, я надеялась, что она, снова нарушив приказ папы, вступится за меня и заставит его передумать.

— Вот и все, а теперь прошу тебя убраться из моего дома.

Норовистый, как породистый конь, вспыльчивый, печальный — на лице Микеле в этот момент проступила вся его сущность. Мы с ним несколько секунд смотрели друг на друга, а потом он вышел и захлопнул за собой дверь.

— Собирайте чемоданы, мы едем к моей маме в Чериньолу. Встретим Рождество в деревне, — заключил папа почти шепотом, будто внезапно очень устал.

Я думаю, он хотел поскорее покончить с этой историей и боялся, что Микеле вернется. Не говоря ни слова, я пошла в комнату собирать вещи. Я была в смятении, рассержена и обижена, но в вихре эмоций не сразу поняла, что за чувство тлеет в самой глубине сердца: я ненавидела отца, ненавидела всем своим существом.

Мы ехали по шоссе. Я молча сидела на заднем сиденье машины, чувствуя себя опустошенной. Деревья без полива на засушливой и каменистой почве засыхают, даже не осознавая этого. Такой я видела и нашу с Микеле историю любви.

Мы добрались до Чериньолы поздним вечером. Тетя Кармела и бабушка не ждали нас. У них не было телефона, поэтому мы не смогли предупредить их, что приедем.

— У меня в багажнике вино, масло, банки с солеными сардинами, перец чили, кастрюля с угрем и хлеб, — сказал отец, словно извиняясь.

У бабушки Ассунты на глаза навернулись слезы, и она не переставала благодарить Деву Марию за приятный сюрприз. Потом принялась торопливо целовать меня и восхищаться моей красотой.

— Моя внучка похожа на святую, моя внучка — настоящий цветок, — повторяла она, целуя кончики собранных в горсть пальцев и прикладывая их мне к щекам.

Я крепко прижалась к ней, чего раньше никогда не делала при встрече. Мне бы хотелось, чтобы она тоже увидела Микеле, чтобы тетя Кармела и все, кого я знала, увидели его, чтобы они поняли, что он совсем другой, что он рожден для другого мира, совершенно противоположного нашему, — мира, где каждый может убежать от бремени своего прозвища. Потому что, запертые в ловушке диаметром в пятьдесят шагов, мы с ним так и останемся Малакарне и Бескровным, не сумеем вырастить ничего другого, кроме сухих и насквозь прогнивших деревьев.

Бабушка поселила меня в комнате на первом этаже, где я жила во время летних каникул, когда уезжала подальше от района Сан-Никола. Летом, однако, из окна моей комнаты открывался замечательный вид на огород и оливковые рощи, ряды камелий у дома и цветущие олеандры. Зимой же природа увядала и засыпала, а в этом крыле дома бабушка Ассунта обычно складывала старую одежду, еще годную для весенней работы в поле. Поэтому моя спальня напоминала склад продавца подержанного платья или гримерку бедной театральной труппы. По стенам на гвоздях висели соломенные шляпы, выцветшие заношенные комбинации с истрепанными кружевами, старые подтяжки и брюки, залатанные в нескольких местах. Везде сильно пахло нафталиновыми шариками.

Мама пришла предложить мне помочь разобрать вещи. Я знала, что она просто хочет утешить меня, как делала всегда. Мама села на кровать и сделала вид, что с любопытством осматривается. Погладила бахрому на покрывале, провела пальцами по сплетению роз, нарисованных на подушках.

— Прости, Мария, твой отец хочет тебе только добра.

Я повернулась к ней спиной, собираясь развесить в шкафу одежду. Там, как и много лет назад, висели элегантные вещи дедушки Армандо: куртки, жилетки, льняные и фланелевые рубашки. Все осталось нетронутым, словно их владелец должен скоро вернуться из долгого путешествия.

— Я не знаю, почему Бог забрал Винченцо, — твердо сказала я. — Он должен был забрать папу.

— Что ты говоришь, Мария?

— Я говорю, что желаю папе смерти.

Я повернулась к маме, прикусив нижнюю губу. Хотелось плакать, но я сдержалась.

— Как ты можешь говорить такие вещи? Ты его дочь. — Мама была великолепна в своем нисхождении до роли королевы бедняков: красные губы, зеленые тени для век, подчеркивающие яркие глаза, волосы со свежим перманентом. В ту секунду я подумала: отчасти она тоже виновата, что отец стал таким — авторитарным, несговорчивым, упертым. Виновата в том, что наша жизнь вертится вокруг него.

— Ты когда-нибудь думала, что, возможно, Винченцо не погиб бы, если бы папа был другим человеком?

— Это не твой отец убил Винченцо.

Я вытащила дедушкин костюм и положила на кровать, чтобы хорошенько рассмотреть. Я никогда не видела таких костюмов на отце, хотя в детстве мне этого хотелось бы.

— Отец вырастил его в насилии. Винченцо ничего другого не знал. Ты сама так говорила.

— Мария… — Голос мамы затих, как если бы ей не хватило сил на дальнейшие споры.

Тогда продолжила я, холодно и напористо, как научил меня наш район. Позднее я поняла: хочется мне или нет, эта манера стала неотъемлемой частью меня. Она пряталась где-то на дне и время от времени всплывала на поверхность, взбаламученная моими мыслями или какими-то событиями. В такие моменты возвращалась и злость, а с ней — язык и повадки, усвоенные на улицах.

Я почувствовала, как внутри разгорается гнев.

— И если мы говорим честно, мама, это и твоя вина тоже, ведь ты всегда знала папины повадки, но даже не попыталась уйти, забрать детей и бросить его. Ты осталась с ним, разрешая ему срываться на тебе по любому поводу, даже если ветер вдруг подул не в ту сторону, куда ему хочется.

Сердце колотилось так сильно, что от его грохота мир грозил рассыпаться на части. Обстановка вокруг нас — шкафы, одежда, кровать — померкла, словно ее заволокло дымом. Я надеялась, что мама снова закатит мне пощечину и мы будем квиты, но вместо этого она мешком свалилась на кровать. Постепенно я почувствовала, что дыхание становится спокойнее, а мир вокруг обретает прежнюю форму.

— Тебе не понять, Мария. Знаешь, все не так просто. Есть много вещей… — Мама запнулась, но было видно, что она изо всех сил пытается следовать логике и подыскивает правильные слова. Сейчас я думаю, что правильных слов, наверное, и не было вовсе, ведь понять другого человека слишком сложно. Можно только терпеть и прощать.

— Дети, годы, проведенные вместе, возраст… — Мама попробовала снова, но все опять застопорилось. Она немного помолчала, а потом сказала лишь одно слово: — Прости.

Это прозвучало очень убедительно.

В тот момент я не могла попросить у нее прощения, но поняла, что моя жизнь должна продолжаться в другом месте. Я оставила маму в спальне, на цветочном покрывале, и присоединилась к тете Кармеле и бабушке.

Перед окном красовалась рождественская елка, вся в ярких огнях, а на столе стояли панцеротти, лук кальцоне, салями, соленые сардины и несколько бутылок домашнего красного вина, виноград для которого дядя Альдо, муж тети Кармелы, выращивал неподалеку от фермы — большого и светлого дома, похожего очертаниями на шляпу в окружении зеленых полей. Я подумала, что Чериньола — неплохое место для жизни, особенно в сравнении с хаосом и шумом города. Вскоре пришла и мама. Она подправила макияж и переоделась. Тетя Кармела тем временем вытащила проигрыватель, и теперь по комнате разносилась рождественская классика — «Ты сошел со звезд». По случаю торжества стол накрыли в просторной гостиной с синими стенами, мебелью из каштана и большими окнами с занавесками, которые делали комнату похожей на парусник. Дядя Альдо выступал в роли хозяина дома, поднимая бокал и произнося тосты в честь гостей. Мой отец отвечал с искренней радостью, что было очень не похоже на него. Вот она, подумала я, другая сторона Антонио Де Сантиса — возможно, именно та, что околдовала когда-то мать, которая околдовывала и меня в детстве.

— Мария учится в университете, — сказал папа. — Готовится к первому экзамену по средневековой истории.

Бабушка кивала и время от времени целовала кого-то невидимого, стоящего прямо перед ней, — может, призрак дедушки, кто знает.

— Мария хорошая дочь, — добавила мама. — И Джузеппе хороший сын. Он празднует Рождество с семьей Беатриче. А знаете, есть один приятный сюрприз. В животе у Биче растет малыш или малышка, маленький Антонио или маленькая Тереза. — Она нащупала пальцы отца и сжала их.

Эта новость застала меня врасплох, и вместо радости я почувствовала раздражение. Мой брат готовился стать отцом. Он был замечательным человеком, но я все равно завидовала ему, хотя сестра не должна испытывать таких чувств. Я любила Джузеппе и верила, что он лучший из всех нас, но завидовала его способности оставаться в стороне, так, чтобы ни отец, ни наш район не влияли на него. Он строил жизнь по собственному усмотрению, а я до сих пор не знала, кем стану. Чтобы отпраздновать радостную новость, дядя Альдо принес еще две бутылки вина из кладовой, поэтому, когда мы добрались до угря с лимоном и жареной рыбы, в воздухе уже витала атмосфера беззаботной легкости, созданная алкоголем. Тетя Кармела сменила пластинку с рождественскими мелодиями на твист. Бабушка Ассунта вынула бинго и наполнила миску сушеной фасолью, чтобы отмечать зернами выпавшие числа. Перед тем как приступить к панеттоне с кремом сабайон, дядя Альдо встал с бокалом вина.

— За жизнь, которая идет, и за тех, кто в нее приходит! — провозгласил он.

— Святые слова! — откликнулся отец с довольной улыбкой.

Я удивлялась, почему он раньше не проводил Рождество в кругу своих родных, ведь сейчас он выглядел по-настоящему счастливым, но ответ был слишком очевиден: отец страстно хотел наказать себя, искупить какие-то грехи.

Остаток вечера прошел в приятной и непринужденной обстановке. Музыка стала медленнее, и после игристого вина папа вытащил свою любимую пластинку Чео Фелисиано из чемодана.

— Послушай, какое чудо, — сказал он зятю и уселся в кресле у камина.

Нежная латиноамериканская мелодия заполнила гостиную почти осязаемым теплом, обволакивая собравшихся.

— Мари, я тебе кое-что покажу, — сказала бабушка, погладив мне щеку тыльной стороной ладони.

Она вышла и вернулась через несколько минут, неся в руках фотоальбом: обложка из толстого картона, золотистые треугольники по краям. Когда бабушка открыла его, заиграла мелодия детской песенки.

— Давай, иди сюда! — Она похлопала меня по ноге.

Мы сели на диване в большой столовой, бабушка Ассунта в центре, я слева от нее. С другой стороны устроились мама и тетя Кармела. Альбом открывал мне страницы неизвестной жизни моих предков. Дедушка Армандо в молодости, очень похожий на папу, и бабушка Ассунта, на каждой фотографии одетая с иголочки. Маленький мальчик, такой красивый, что казался девочкой. Первое фото за партой — на шее большой бант, завитушки волос на голове. Это был мой отец. Меня поразило, насколько мы с ним похожи, хотя раньше мне никто об этом не говорил. Внезапная мысль заставила меня замереть с широко открытыми глазами, глядя на эту фотографию: я плод этого ребенка, ставшего мужчиной шестидесяти лет с темным лицом и морщинами в уголках глаз, очень ярких глаз, привлекающих внимание цветом — перемежающиеся мазки светло-серого и ярко-синего. На другие фотографии я смотрела со странным спокойствием, пришедшим следом за опустошением предыдущих часов. Вот она, та невидимая шелковая нить, которая связывает меня с матерью и отцом; та же самая нить, которая связывает меня и с нашим районом. И как бы я ни старалась разорвать ее, она оставалась все такой же прочной — мягкой, но нерушимой. Бабушка поцеловала фотографии своего покойного мужа и дочери, которую почти не видела, потому что та слишком далеко жила, а потом с такой же ностальгией чмокнула фотографию папы, как если бы она и его потеряла, хотя они находились в одной комнате. Затем бабушка Ассунта улыбнулась через силу и нежно расцеловала меня в щеки.

— А теперь давайте спать: завтра Рождество, и надо будет идти на мессу.

Мы все послушались, даже дядя Альдо и папа, которые с радостью выпили бы еще несколько глотков игристого вина.

— Спокойной ночи, Мария, — прошептала мама, поглаживая мне волосы. Думаю, она ждала от меня каких-то слов, но я промолчала.

Лежа на кровати, подложив руки под голову и скрестив ноги, я смотрела в потолок и представляла, что вижу проектор, который показывает мне по очереди всех, кто что-то значил в моей жизни: бабушку Антониетту, Винченцо, учителя Каджано, сестру Линду, Алессандро, бабушку Ассунту, Джузеппе, маму, отца. Несмотря ни на что, я не могла вычеркнуть его из своей жизни: та невидимая нить крепко связывала нас. Наконец перед глазами потекли образы Микеле, медленно, чтобы я могла насладиться их нежностью. Каждая минута, проведенная с ним, каждый жест, каждое слово проникали внутрь, как осколки разорвавшейся бомбы.

Полночь наступила минуту назад.

— Счастливого Рождества, любовь моя, — прошептала я, прежде чем закрыть глаза, но, когда уже собиралась погрузиться в сон, услышала какой-то звук у окна, похожий на звяканье ложки в чашке.

Я включила свет. Дул сильный ветер, он гнул деревья и крутил листья в бесконечных вихрях. Я подошла к окну и увидела Микеле. Этого не могло быть. И все же он улыбался мне через стекло, живой и настоящий.

— Счастливого Рождества, любимая, — сказал он.

Я открыла окно и принялась целовать Микеле куда попало, ошеломленная счастьем, которое в тот момент представлялось мне незыблемым. Казалось, этот уголок в сельской местности, эта старая комната в старом доме и были тем миром, где мы с Микеле всегда существовали.

— Как ты меня нашел?

И как он нашел мою комнату…

— Это было легко, — улыбнулся Микеле, — я спросил ваших соседей. Посмотрел на них томным взглядом, и они не устояли.

В тот момент я была благодарна маме за привычку рассказывать соседям обо всех наших делах. Я обожала смех Микеле, он внушал мне чувство, что все возможно. Ночь была ясной, в воздухе носился сладкий запах яблок. Белая рубашка Микеле выделялась в темноте ярким пятном.

— Ты там замерзнешь, забирайся внутрь.

Он залез в комнату, мы закрыли окно и крепко обнялись. Я почувствовала, как знакомое тепло растекается по мышцам и делает ноги ватными. Уткнулась лицом в грудь любимому, вдохнула его запах, затем закрыла глаза и отдалась на милость его поцелуев.

— Мне жаль, что так вышло с моим отцом.

— Неважно, я поговорю с ним снова. Рано или поздно мне удастся его убедить.

Я смотрела на него и чувствовала, как по щекам текут слезы. Микеле, конечно, прочитал у меня в глазах страх и отчаяние, потому что попытался утешить меня:

— Не волнуйся, все образуется. — Он только что потерял отца и все же был тут, со мной.

— Ты не знаешь моего папу, он никогда не передумает! — пожаловалась я, смиряясь со своей участью.

Со временем, переосмысливая события моей жизни, я пришла к выводу, что ничто не происходит случайно, каждый шаг является неотвратимой необходимостью, предназначенной мне судьбой с рождения. И мой отец, хорошо это или плохо, тоже был частью замысла. Как грубый неровный мазок на картине, раздражающее пятно, — но художнику необходимо каждое движение кисти.

— Давай убежим вместе, — прошептала я, как будто найдя выход из всех наших затруднений. — Возьмем твою лодку. Посмотрим, как там, за морем. Или поплывем куда захотим. — Чем дальше я говорила, тем больше смысла видела в таком решении. — Я напишу письмо маме. Надеюсь, она сумеет меня понять.

Микеле схватил меня за плечи и заглянул в глаза:

— Мария, я бы убежал с тобой немедленно, но у меня иная ситуация. Для меня побег отсюда стал бы спасением. Теперь, когда мой отец умер, брат сделает все возможное, чтобы втянуть меня в свои дела. Я хочу быть умнее его, держаться подальше и оставаться сильным. Но у тебя есть родители, университет. Я не знаю, Мария, но ты не думала хоть иногда, что твой отец может быть прав? Вдруг я и впрямь не подхожу тебе. Ты сделана из другого теста, ты лучше всех нас. С детства ты была другой, белым цветком среди здешнего мусора. Ты не заслуживаешь такой жизни. — Он остановился перед окном, глубоко засунув руки в карманы: — Иногда я останавливаюсь, и любуюсь дворцом Минкуцци, и говорю себе: «Вот тут самое место для Марии».

Я подошла и крепко прижалась к его спине всем телом.

— Меня не волнуют дома и деньги, — возразила я. — Мне важно, чтобы мы были вместе. Давай убежим, пусть все идет так, словно мы начали все заново с того дня, когда расстались много лет назад.

Микеле повернулся ко мне и сжал мое лицо в ладонях:

— Хорошо, Мария, давай сделаем это.

Я бросилась ему на шею, обняла, поцеловала.

— Убежим в тот день, когда начинается учеба в университете, седьмого января, — решила я, очень взволнованная.

— Увидимся под килем у ланце. Мы с «Малакарне» будем ждать тебя и копить деньги. Нам понадобится немало денег.

Сколько раз я видела, как отец выгружал рыбу из своей лодки прямо там, на пристани Сант-Антонио. Мы, жители Бари, называем это место «под килем у ланце», потому что на диалекте ланце — деревянная лодка. Рядом есть импровизированный рынок: рыбаки раскладывают улов на земле и продают прямо там, возле своих лодок. И вскоре это место станет отправной точкой нашего побега.

— Отец рано уходит на бойню, — добавила я. — Жди меня на пристани в девять часов.

Стоило только нам заключить договор, как внезапно послышался голос мамы:

— Мари, с кем ты говоришь?

— Уходи, или тебя заметят. Седьмого января, в девять часов, — повторила я, то и дело гладя Микеле по груди и щекам, словно пытаясь убедиться, что он мне не привиделся.

— Мы с «Малакарне» будем ждать, и я буду там намного раньше, чтобы все подготовить.

В тот момент я была абсолютно счастлива: уверенные и влюбленные глаза Микеле, наш план совместного побега, зимний пейзаж, желтоватый свет луны, инстинкт, который тем вечером привел моего любимого в пригород Чериньолы, даже ветер, который гнул деревья, и белая рубашка, пятном выделяющаяся в темноте. Это было похоже на новое начало, по-настоящему новое.

4

Остаток рождественских каникул я разрывалась на части между эйфорическим возбуждением и чувством вины. Становилось особенно больно, когда я думала о матери. Не разобью ли я ей сердце? И поймет ли она меня, хотя бы потом? Когда я встречалась взглядом с папой, то уже не испытывала ненависти к нему, скорее что-то сродни триумфу. Как будто говорила: «Вот сейчас я покажу вам, кто тут на самом деле главный». Деревенский воздух оказался целебным для моего настроения и цвета лица. В солнечные дни я гуляла среди оливковых рощ и фруктовых деревьев, издалека наблюдая за курами и свиньями. Я смотрела, как работают дядя Альдо и тетя Кармела, часами гнувшие спину над красноватой землей. В день отъезда мы снова собрались в гостиной, чтобы отпраздновать Крещение. Я чувствовала оцепенение от мысли, что последний раз сижу за столом с мамой и папой. Бабушка вышла из кухни, окутанная облаком запахов: базилик, душица, розмарин, — и когда она подняла крышку большого глиняного горшка, аромат соуса разнесся по всей столовой. Папа пришел следом за бабушкой Ассунтой. Я видела, как он появился из белого квадрата света с кухни с целым блюдом дымящихся отбивных.

— Я добавила немного перца чили: очень уж холодно, надо нам согреться, — пояснила бабушка.

Я помогла ей положить на каждый кусочек мяса зубчик чеснока, щепотку петрушки и тертого сыра, приправленного перцем. Потом свернула рулетики, закрепила зубочистками. Мне нравилось хлопотать с бабушкой на кухне: она всегда была готова поделиться каким-нибудь особенным умением.

— У поваров золотые руки! — воскликнул дядя Альдо, как только попробовал отбивную.

— Мария хороша во всем, — отозвался папа.

Зачем он так себя вел? Почему показывал только свою привлекательную сторону, которую мне трудно было ненавидеть? Мама потупилась, губы у нее мелко задрожали, на глазах выступили слезы.

— Это все перец чили, — сказала она, — такой он жгучий.

Днем взошло теплое, почти весеннее солнце. Мы загрузили машину маслом, вином, домашним мясом и фруктами, и я как никогда крепко обняла бабушку, почувствовав мягкость ее щек и больших грудей, прижимающихся ко мне.

— Приезжай к нам почаще, — попросила она, сдерживая слезы.

Я кивнула, но знала, что не приеду, как знала и то, что странное волшебство, царившее вокруг в последние дни, исчезнет, стоит мне только переступить порог нашего дома.

Почти стемнело, когда мы покинули Чериньолу. Щебетали птицы, словно на дворе стоял март. Едва мы выехали со двора и нашим глазам открылся вид на лес, пейзаж показался почти райским. Мы ехали по шоссе молча. А уже на подъезде к Бари меня охватила дремота. Я бы с радостью легла в кровать и не просыпалась до самой встречи с Микеле.

Но с моим отцом по пути произошла своего рода метаморфоза. Когда до дома оставалось несколько километров, его молчание сменилось обычными высокомерными и самонадеянными фразами. Слова полились отвратительной симфонией, вертящейся вокруг одной темы, монотонно и неприязненно. Стоило оказаться около дома, как папины жесты и выражение лица тоже изменились, стали агрессивными: «Доставай масло, налей вина, иди сюда, положи туда, дура, ты ничего не понимаешь».

Когда я вошла в дом, у меня сложилось впечатление, что последние две недели были всего лишь долгим сном. Я помогла маме расставить по местам продукты, долго умывалась, пытаясь проснуться от этого кошмара. Пожелав матери спокойной ночи, уже в дверях своей комнаты я повернулась к ней. Комок в горле почти не давал мне дышать. Потом я шагнула к маме и порывисто обняла ее.

— Я люблю тебя, — сказала я, явно застигнув маму врасплох.

Она заправила прядь волос мне за ухо и спокойно ответила:

— Я тебя тоже люблю.

Мама не могла знать, что я предам ее, оставлю одну уживаться с отцом и пытаться погасить его гнев. Я зашла в комнату и сложила в рюкзак кое-что из одежды. У меня было всего десять тысяч лир, и я положила их в карман пальто, затем села на кровать и написала длинное письмо матери, надеясь, что она поймет сделанный мною выбор. В конце концов, мне было примерно столько же, сколько и ей, когда она вышла замуж за моего отца. Я не прощалась, я планировала вернуться, но мне нужно было дать папе время смириться с моим решением. Отца я в письме даже не упомянула и, что самое невероятное, сама этого не заметила. Я решила положить письмо в карман юбки, которую мама собиралась надеть на следующее утро, повесив ее на стуле в кухне. Потом я улеглась в кровать, не раздеваясь и зная, что под подушкой меня ждет целый клубок призраков.

На следующее утро я проснулась рано, очень взволнованная, счастливая и напуганная одновременно. Мне было страшно, потому что мы не знали, куда отправимся на борту «Малакарне». Светило солнце. Я сложила в рюкзак все необходимое, чтобы пережить как минимум месяц зимы, и прихватила из комода платок, некогда часть свадебного наряда матери. На нем были вышиты ее инициалы, и я хотела взять его с собой. По той же причине ночью вместе с письмом я положила маме в карман свой детский рисунок, один из тех, что хранились в коробке из-под голландского печенья, нашей шкатулке с памятными сувенирами. На картинке, которую я нарисовала еще в детском саду, мы с мамой держались за руки. Ее длинные нитевидные пальцы сливались в одно целое с моими, обозначенными почти неразличимыми короткими штрихами. Я улыбнулась, заметив, что мамины густые волосы цвета красного дерева получились у меня похожими на ярко-красную шляпу. Мои же волосы, напротив, практически облепляли голову.

Я старалась не думать об отце, ведь он никогда не беспокоился ни обо мне, ни о других своих детях. Или я никогда этого не замечала. Мама крикнула с кухни, что мне стоит поторопиться, молоко готово и скоро начнутся лекции в университете. Для нее это было обычное утро, как и для всех остальных, а для меня — водораздел между юностью и зрелостью, день, которому предстояло изменить всю мою жизнь. Я сделала несколько глотков молока, но больше ничего не смогла протолкнуть в желудок.

Прощаясь у порога, я едва не расплакалась, но сдержалась, представив лицо Микеле, которого скоро увижу. Это меня утешило. Я долго обнимала маму; горло сжималось, как всегда перед началом нового этапа; эйфория сплеталась в узел со страхом. Мать какое-то время стояла в дверях и махала мне рукой, а потом принялась оглядываться по сторонам — нет ли на улице кого-нибудь из тетушек, с кем можно немного поболтать.

— Пока, мама; пока, папа, — сказала я себе с тяжелым сердцем, хотя отец даже не попрощался со мной.

На память о нем у меня осталось звяканье ложки, которой он размешивал сахар в кофе на рассвете, и несколько быстрых и сонных слов, которыми он перекинулся с матерью.

Было восемь утра, еще час до встречи с Микеле. Я решила посвятить оставшееся время прощанию с нашим районом. Светило солнце, но изредка налетали порывы холодного ветра, заставлявшие меня вздрагивать всем телом. Я поежилась, подняла плечи и сунула руки в карманы. Я хотела увидеть свою начальную школу, Швабский замок, площадь у церкви Буонконсильо, где мы в детстве играли с Джузеппе и Винченцо. Я бродила без цели, стремясь запечатлеть в памяти каждую деталь: рассыпающиеся черные здания; тесные закутки, в которых сооружали импровизированные магазины; внутренние дворики, где старые девы присматривали за маленькими детьми работающих женщин; соломенные стулья, ждущие на улице тех, кто присядет на них поболтать. Каждый уголок моего района, ненавистный или любимый, отпечатывался в памяти.

Ближе к девяти я добралась до пристани Сант-Антонио. Микеле еще не было. Я ждала его, уставившись на море и представляя чудесные места, где мы сможем начать нашу совместную жизнь. Услышав приближающиеся шаги, я закрыла глаза и обернулась, готовая оставить прошлое позади, — и с легким разочарованием ответила на приветствие старого рыбака, который уселся на деревянную скамейку и принялся распутывать леску на удочке. Я наблюдала за его осторожными движениями, и постепенно мне стало казаться, что разум освободился от всех тревог. Я прождала еще целый час, но Микеле так и не пришел. В панике я бросилась искать его. Однако дом Микеле, как и дом его матери, выглядел заброшенным, изнутри не доносилось ни малейшего шороха. Потом я в отчаянии бродила по городу, даже пошла к Магдалине, которая поздоровалась со мной с неприкрытой ненавистью, но поклялась, что ничего не знает. В слезах я рухнула на скамейку на набережной, угодив в капкан одиночества, которое не оставляет даже в шумной толпе. Я поняла, что Микеле никогда не придет. Возможно, мне больше не суждено его увидеть. Я побрела домой и застала маму за столом с моим письмом в руке. Не знаю, сколько раз она перечитала его за последние несколько часов.

— Мама, он не пришел. Я не понимаю, — призналась я, прежде чем броситься в ее объятия.

Она позволила мне выплакаться и какое-то время молчала, просто гладила меня по волосам, как в детстве, а затем взяла за плечи. Она хотела заглянуть мне в глаза, прежде чем сказать одну-единственную фразу и посчитать тему закрытой:

— Это значит, что он действительно любит тебя.

Вскоре пришел и папа, немного раньше того времени, когда он обычно возвращался с работы. Мама тут же спрятала мое письмо в карман юбки, а я вытерла слезы. Отец сел и налил себе стакан воды.

— Почему ты дома? — спросила мама.

— Сегодня произошла странная вещь, — ответил он, рукой вытирая губы. — Я был на бойне, и ко мне подошел старый приятель начальника порта, с которым мы знакомы уже много лет.

— Чего он хотел? — Мама села напротив него.

— Сказал, что какой-то тип, которого он никогда не видел, с иностранным акцентом, пришел и в порт и заявил, что должен передать Антонио Де Сантису лодку, красивейшую рыбацкую лодку.

— Что? Лодку? С каких это пор лодки раздают? И почему он не пришел прямо к тебе?

— Я не знаю, Тере, говорю же, что это странно. В любом случае тот, от начальника порта, уже отдал мне документы на право собственности. Лодка моя, тут нет никаких сомнений.

Мама встала и обошла кухню, затем остановилась перед окном, за которым группа детей играла в шарики на белых камнях.

— Название у лодки тоже странное, — продолжил папа. — Она называется «Малакарне». Ну и наплевать: главное, что лодка моя, и я не собираюсь от нее отказываться, — сухо добавил он, как будто пытаясь веским заявлением убедить в первую очередь себя.

Ему было все равно, кто отдал — подарил, завещал или подсунул ради шантажа — эту лодку. Отец знал только одно: он хотел вернуться в море и снова обрести себя. Я подошла к маме и тоже посмотрела в окно на играющих детей. Но на самом деле просто надеялась таким образом скрыть от отца слезы, медленно текущие по щекам.

— Вместе с документами была записка: «Однажды ты расскажешь мне, что там, по другую сторону моря».

Я заметила взгляд, который мама бросила на меня. Она все поняла и, кажется, не ждала объяснений. Мне нравится думать, что она без слов хотела сказать мне: даже если сейчас все кажется беспросветно темным, со временем тьма рассеется и свет вернется, пусть ради этого и придется потрудиться. Лицо у меня продолжало судорожно кривиться, в животе словно собрался комок шипов. Отец вернул себе море, а я потеряла Микеле.

— Мы с Марией пойдем, — сказала вдруг мама. — Сходим на кладбище.

— Да-да, — рассеянно кивнул папа, в очередной раз перечитывая свидетельство о регистрации судна «Малакарне».

Ветер значительно усилился. Это был один из тех дней, когда дул мистраль, а небо было ясным и ярким. Деревья на кладбище сбросили листву, остались только черные кости и горсти иголок, осыпающиеся на стены и живые изгороди. Лишь кипарисы горделиво возвышались во всей красе. Хотя стоял полдень, траву все еще покрывала роса. Смотритель, как обычно, приветственно кивнул нам; какие-то женщины неподалеку меняли воду в вазах и протирали надгробья платочками. Привычная картина, в точности как раньше, хотя теперь я воспринимала ее совершенно по-другому. Мы остановились перед могилой Винченцо. Мама, как всегда, поцеловала фото, протерла его, поставила свежие цветы.

— Если у нас что-то забирают слишком рано, оно дольше остается в памяти. Иногда навечно, — сказала она нам обеим, особенно мне, потом взяла меня за руку, и мы замерли рядом, мать и дочь, глядя на могилу Винченцо. — Не стоит плакать о том, что мы потеряли, Мария; надо радоваться тому, что мы имели.

Я хотела верить, что Микеле попрощался со мной не навсегда, а лишь дал понять, что пришло время мне пожить немного своей жизнью, а ему — своей. А потом мы снова встретимся, став сильнее и накопив целую гору историй, которые будем рассказывать друг другу. Но, может, он и вправду навсегда ушел от меня. Его лицо останется только в альбоме со старыми фотографиями, с которых я время от времени буду смахивать пыль и плакать, как бабушка Ассунта. И все же я знала: однажды я расскажу Микеле, чтó увидела по другую сторону моря, плывя на борту «Малакарне», пока Антонио Де Сантис стоял на носу и внимательно изучал горизонт.