Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

I. На путях к границе.

Тяга на волю. — Способы проезда к границе. — Подготовка к путешествию. — Таинственные исчезновения. — Мой уговор с железнодорожником. — Путевые впечатления. — Быт «протекционного вагона». — В пограничном местечке: типы, нравы, занятия и настроения. — Контрабанда. — Ночная поездка по лесу. — У роковой черты.

Нелегальные отъезды за границу стали в Киеве сравнительно частым явлением начиная с осени 1920 года. К этому времени упрочение большевиков сделалось для всех очевидным, а надежды на интервенцию пали. И вот все, кому советский режим был невмоготу, стали спасаться, кто как мог, за собственный страх и риск.

Кто уезжал за границу? Уезжали все те, кто теперь составляет разношерстные кадры русской эмиграции. Бегство отнюдь не носило классового характера. Жизнь стала невыносимой — и в моральном, и в материальном отношении — для громадного большинства городского населения. И всякий, кто имел малейшую возможность — уезжал, а кто этой возможности не имел, — мечтал об отъезде за границу.

На этой мечте сходились люди самых различных кругов, социальных положений и политических убеждений. Один бежал от политических преследований, другой — от материальной нужды, третий — от невозможности приложить свои силы. Один и тот же гнёт душил всех — от меньшевика до монархиста, от интеллигентного пролетария до разоренного миллионера.

Людям умственного труда жилось во многих отношениях несравненно тяжелее, чем представителям торгово-промышленной буржуазии, хотя гнев коммунистов был направлен главным образом против последних. Интеллигенция была более уязвима, ее горе глубже, ее разочарование трагичнее. И труднее давалось ей приспособление к новому строю, для чего приходилось профанировать свое самое святое и направлять свою умственную работу в новые, насильственно навязанные формы.

С другой стороны, «бывшие буржуи» в большей степени, чем интеллигенция, подвергались личной опасности. На них с особой силой сыпались обыски, аресты, принудительные работы и прочие напасти и скорпионы.

И, в результате, тех и других объединяла мысль об отъезде как об единственном оставшемся пути избавления.

Случаи выезда становились все чаще и чаще. Всю зиму 1920-1921 гг. в Киеве только и говорили об отъездах и попытках отъезда — прошлых, настоящих и будущих. И во всех случаях, когда принято обмениваться добрыми пожеланиями, желали друг другу только одно: уехать, не быть больше здесь, оказаться скоро там…»

Город пустел.

До заключения осенью 1920 г. перемирия с поляками бегство могло происходить только путем перехода через фронт. Однако такого рода экспедиции представляли значительную опасность и были поэтому многим не по вкусу. Впоследствии, когда боевые действия затихли, определились два направления, по которым открывалась возможность отъезда. Первое из этих направлений шло через Бессарабию, ставшую составной частью Румынского королевства. Второй маршрут лежал через Польшу; установленная по окончании войны граница Польского государства проходила через бывшую Волынскую губернию, и некоторые её городки и местечки стали излюбленными местами для переправы.

Переход через самую границу, как говорили, особых трудностей не представлял; и все помыслы невольных эмигрантов были направлены прежде всего на то, как добраться из Киева до намеченного пограничного пункта. Ведь на каждое передвижение по железной дороге требовался пропуск, выдаваемый «Особым отделом Чека». Получение же пропуска в пограничную полосу было связано со специальными трудностями.

Для получения пропуска на любую станцию было необходимо иметь служебную командировку от какого-либо советского учреждения. Когда, летом 1921 г., мне понадобилось съездить по своему личному делу в Москву, я должен был заручиться командировкой от одного, — существовавшего главным образом на бумаге, — учреждения, носившего название «Бюро промышленных разведок». В полученной мною бумаге была очень подробно расписана важность промышленных разведок для советского государства и важность моей поездки в Москву для промышленных разведок. Простояв несколько дней в очереди, я получил тогда из Особого отдела пропуск в Москву.

Но с выездом к границе дело обстояло далеко не так просто. «Особый отдел весьма настораживался, как только вопрос касался пропуска в город, подозрительно близкий к западной границе. Начинались упорные расспросы о цели поездки и чаще всего в выдаче пропуска отказывали. При этом нередко как лицо, хлопотавшее о пропуске, так и учреждение, выдавшее командировку, брались под подозрение, и дело кончалось худо.

Но к счастью взятка издавна служит у нас вернейшей гарантией гражданских вольностей, и благодаря взятке не существует препятствий, которых невозможно было бы преодолеть. В конце концов, после нескольких месяцев практики, выработался целый ряд способов переезда в пограничные пункты.

Операции с фиктивными командировками не всегда сходили благополучно, и поэтому многие не останавливались перед тем, чтобы добыть себе командировки настоящие. Для этого нужно было поступить на службу в какое-нибудь учреждение, имеющее связь с пограничной полосой, а затем добиваться перевода на новую должность куда-нибудь поближе к границе. Конечно, приходилось запастись изрядным терпением, так как тотчас по поступлении на службу такие переводы не давались; кроме того, было необходимо до известной степени заслужить доверие у своего начальства. Все это было и продолжительно, и неприятно. Зато в результате получалась возможность выезда с семьей на вполне легальных началах и при довольно сносных условиях. Приехав на «новое место службы», такого рода сотрудники обыкновенно немедленно переправлялись через границу.

Возможность выдавать командировки в пограничный район создавала для начальственных особ некоторых советских учреждений совершенно для них непреоборимый соблазн. Ведь такая возможность была равносильна патенту на торговлю командировками. Этой торговлей и занялись многие советские магнаты. Всякое коммерческое дело, — даже в коммунистическом государстве, — идет лучше всего при помощи посредников. Поэтому у нас вскоре создался особый тип людей, которых можно назвать предпринимателями или подрядчиками по вывозу за границу. Они устраивали сближение между жаждущим уехать гражданином и жаждущим получить взятку советским чиновником. Они же обставляли самый отъезд и сопровождали уезжающих вплоть до границы.

Самым дорогим и комфортабельным способом отъезда был тот, когда в роли предпринимателя фигурировал гонец, специально присланный за какой-либо семьей ее родными из-за границы. Такие гонцы приезжали в Киев во всеоружии опыта и знакомств с пограничной стражей. И, что самое главное — они привозили с собой из-за границы валюту, от вида которой, как от солнечных лучей, таяли ледяные сердца советских чиновников…

Получением командировки и пропуска не ограничивались хлопоты и приготовления к отъезду. Не менее важным было обставить свой выезд с внешней стороны так, чтобы он ни в ком не возбудил подозрений и не закончился провалом. К этому вел только один путь — опрощение. Необходимо было превратиться в рядового путешественника, отнюдь не могущего обратить на себя внимание злых гениев Чека или Особотдела. Надлежало принять внешнее обличье, ничем не отличающееся от нормального вида публики, какая в то время наполняла поезда и вокзалы. Косоворотка, сапоги, фуражка или картуз — более изысканный костюм отнюдь не допускался…

Внешний вид и содержимое багажа также служили предметом тяжких забот и дум. Первое и главное условие, касающееся багажа, сводилось к тому, чтобы его было как можно меньше. Всякий лишний свёрток, — говорили подрядчики по перевозке за границу — привлекает излишнее внимание, каждый лишний фунт затрудняет передвижение. Отъезжающих стращали рассказами о том, как многие из их предшественников попадались из-за своего багажа, и увещевали их отрешиться от пагубной привязанности к вещам.

То малое, что разрешалось брать с собой, предписывали сложить в простой мешок. Все виды чемоданов считались признаком принадлежности к буржуазии. Кроме того, мешки имели преимущество большей портативности.

Чтобы собрать средства на дорогу, а также чтобы уменьшить предательский объем своего багажа, отъезжающие посвящали последние недели своего пребывания дома усиленной распродаже вещей. Продавали весь остаток своего имущества, — все, чего не продали раньше: квартиру, мебель, шубы, белье и т.д., и т.д. Единственное, что старались по возможности сохранить и во что стремились превратить все свое имущество, это были драгоценности и иностранная валюта.

С ценностями была, однако, новая беда. Возникал роковой вопрос куда их спрятать? Громадное большинство уезжавших были людьми разоренными и обнищавшими. В каком-нибудь одном, купленном ценою величайшего напряжения, камешке заключался экстракт из всего остатка их достояния. На этом же камне или на бумажке в несколько долларов покоилась вся надежда на возможность кой-как перебиться первое время за границей. А вместе с тем, достаточно было обнаружиться какой-либо ценности на обыске, — от какового ни один путешественник гарантирован не был, — чтобы не только деньги пропали, но и сам владелец их оказался пойманным «с поличным» …

Где только ни прятали люди свои миниатюрные богатства! Кажется, не существовало такого укромного уголка человеческой одежды, который бы в этих случаях не служил кому-нибудь сейфом. Камни вделывались в каблуки, золотые монеты обшивались материей и служили пуговицами. Секретными хранилищами для камней служили карандаши со специально выдолбленным дуплом, стеариновые свечки с выскобленным и затем вновь залитым отверстием. Кредитные билеты полагалось зашивать в платье.

Пригодность различных сортов валюты для этой цели учитывалась в их курсе на киевской подпольной бирже.

— Доллары котируются выше фунтов, — говорили наши биржевики, — потому что они не шуршат …

Нужно, однако, сказать, что все эти ухищрения не приносили особой пользы. Если дело доходило до обыска, то обычно, так или иначе, все скрытое обнаруживалось. Чаще всего сам обыскиваемый приходил в такое состояние духа, что ему становилось уже безразличным, до каких пределов он будет ограблен; тогда он добровольно показывал те секретные хранилища, на измышление которых было пущено в ход столько изобретательности. Кроме того, обыскиватели постепенно изловчались и познавали все приемы сокрытия ценностей. В конце концов, пограничные чекисты додумались до следующего радикального и безошибочного способа ограбления: арестованному предлагали совершенно раздеться и затем давали ему полный комплект другого белья и платья. Снятое с него одеяние забирали себе и могли затем на досуге подвергать самому тщательному анализу. Против такого «обыска» не могли помочь никакие укрывательские ухищрения…

Самый отъезд обставлялся глубочайшей таинственностью. Никто в городе не должен был знать, когда именно выезд состоится; редко кто решался проститься с друзьями и родственниками. Уезжали обычно из чужой квартиры; вещи выносились и отправлялись кем-нибудь посторонним заблаговременно.

О проводах на вокзал не могло быть и речи. Мне рассказывали о провале одной уезжавшей девицы, который был вызван единственно тем, что ее мать имела неосторожность не только приехать на вокзал проводить ее, но еще и заплакать в момент отхода поезда. На путешественницу обратили особое внимание, обыскали ее и, обнаружив подозрительные вещи, арестовали.

Вынужденная осторожность уезжавших невольно вызывала у остававшихся какое-то тяжелое чувство. Бывало, видишься с человеком постоянно и ведет он себя как ни в чем не бывало. И вдруг в один прекрасный день передают: уехал. И через некоторое время снова передают: получилось известие, что такой-то уже за границей!

Так, украдкой и таинственно, расставались с нами знакомые и друзья, пускавшиеся в долгий путь беженства.

Нас взялся вывезти один инженер-железнодорожник, занимавший довольно важный пост в Управлении Юго-Западных дорог. По своей должности он имел в своем распоряжении отдельный вагон и мог совершать в любом направлении «служебные» поездки по линии.

Мой уговор с этим железнодорожником состоял в следующем: он даст мне удостоверение на мое имя, как «временному конторщику» при управлении жел. дор., и в то же время командирует меня на лесовозные ветки близ польской границы «для приемки заготовленных шпал». Вместе с тем, он берет нас в свой вагон и довозит до пограничного местечка, где передаст «с рук на руки» людям, занимающимся отправкой через границу. Моя жена будет фигурировать в качестве супруги другого конторщика, также едущего с нами в вагоне.

27 июля 1921 года этот номинальный муж моей жены явился к нам и отвез на вокзал наш багаж. Через час после этого мы вышли из дому и направились пешком на Крещатик. С нами шли двое наиболее близких людей, оставляемых нами в Киеве. Завернув за угол, мы пожали руку провожающим, сели на извозчика и поехали на вокзал.

Поезд должен был отойти только на следующий день утром, но нам было из предосторожности предложено приехать на вокзал не к самому отходу поезда, а накануне. Мы ночевали в вагоне. Утром присоединился к нам наш железнодорожник, приставленный к нему комиссар и еще какая-то девица, функции которой для нас были сначала не совсем понятны. Нам было строго наказано не выходить из вагона и не поднимать штор, чтобы никто с перрона нас не увидел.

Рано утром 28-го поезд тронулся.

Характер железнодорожных путешествий по Советской России был мне уже знаком по поездке в Москву, совершенной двумя месяцами раньше.

Более всего поразил меня тогда громадный контраст между тем, что я слышал про железнодорожные нравы в начальную, демобилизационную эпоху большевизма, и тем, что я увидел своими глазами теперь. Ничего похожего на солдатские толпы, выбрасывающие пассажиров, бьющие окна и захватывающие места, теперь не было. Напротив, все протекало чрезвычайно чинно. Каждый знал свое место в новом общественном строе и соответствующее ему место в советском поезде. И никому не приходило на мысль добиваться другого места или, тем менее, сместить для этого какого-либо «законного» обладателя таковым.

При этом распределение мест в поездах, — отражавшее, как зеркало, распределение жизненных благ вообще, — установилось вопиюще неравномерное и несправедливое. Я ехал в Москву (как и теперь к границе) в особом типе вагона, весьма расплодившемся за последние годы на Руси, а именно в отдельном или «собственном» вагоне. Вагон принадлежал тому самому «Бюро промышленных разведок», которое снабдило меня командировкой. Такого рода вагоны получили у нас весьма характерное название «протекционных»; действительно, и право на вагон, и право на место в таком вагоне получались не иначе, как по протекции. И вот, в то время, когда ни паровозов, ни вагонов не было, когда поезда по важнейшим линиям шли по одному разу в неделю, когда люди месяцами ждали возможности передвинуться с места на место, — в то же время всякое, даже самое мелкое управление и всякий, даже самый неважный комиссар имели по собственному вагону, который прицеплялся к любому поезду.

В обратный путь, из Москвы в Киев, я ехал также в «протекционном вагоне», а именно в вагоне известного дрессировщика и клоуна Владимира Дурова, который получил командировку — съездить за пополнением для своих зоологических коллекций. Понятно, эти последние, как и все вообще в России, к тому времени уже подверглись обобществлению, так что его четвероногие питомцы едва ли не числились на государственной службе.

В пути, — как тогда в Москву, так и теперь, — меня крайне поразило то полное смирение, с которым публика относилась к этому новому кричащему неравенству, олицетворяемому «протекционными вагонами». Толпы народа безропотно валялись целыми сутками по станциям на перронах, в то время как мимо них проходили поезда с полупустыми вагонами новых баловней фортуны. Кондуктора обращались с «простым народом» грубее, чем когда-либо прежде, а для привилегированной публики они вновь обрели самые почтительные, заискивающие интонации.

Страсть к подчинению, — думал я, глядя на эти заполнявшие перроны толпы, — по-видимому, очень глубоко сидит в человеке и только изредка и ненадолго уступает она место бунтарским порывам к свободе…

На этот раз наше железнодорожное путешествие оказалось долгим и томительным. Мы простояли целый день на первой узловой станции, день — на второй и день — на последнем полустанке перед конечным пунктом. В общем, пролет, составляющий менее 150 верст, занял у нас четыре дня.

За это время я мог хорошо приглядеться к внутренней жизни «протекционного вагона». Наш вагон был сравнительно новый и чистый: это была вновь оборудованная, преобразованная теплушка, разбитая на салон и три купе. Ехали в ней, кроме нас, — как я уже говорил, — железнодорожник, комиссар, конторщик, барышня, а также каких-то трое рабочих. Барышня, как потом выяснилось, направлялась в рекогносцировку относительно возможностей перехода через границу в различных пунктах на нашем пути. Она имела в виду какую-то партию выезжающих, которых «взяла с подряда», и готовила им маршрут. Для этого, пользуясь знакомством, пристроилась в служебном вагоне; а чтобы не терять времени, использовала поездку также для некоторых коммерческих операций. Эти последние, видимо, составляли основную цель поездки и нашего инженера, и его конторщика, а, быть может, и комиссара. Во всех пунктах, которые мы проезжали, продукты были дешевле, чем в Киеве. Некоторые станции на нашем пути славились дешёвым маслом, а в пограничной полосе можно было добыть контрабандные товары из Польши: чай, сахарин и т.д. Все это закупалось нашими спутниками и сносилось в вагон. Чтобы всемерно использовать свой вагон, наши железнодорожники взяли с собой из Киева не только деньги, — происхождение которых нам было слишком хорошо известно, — но и нужные деревне товары, напр. серпы и т.д.

Меня поразило, что меновой торг производился ими почти совершенно открыто, без всякого стеснения, хотя железнодорожники не могли не учитывать, что рискуют подвергнуться большим неприятностям и скандалу в виде обыска со стороны страшной «Орт.-Чека»[154], а затем и конфискации товара.

Но соблазн использовать разницу в ценах на продукты был, по-видимому, уж слишком велик. Разница же в ценах происходила исключительно из-за нелепой политики советской власти, всячески затруднявшей перевозку людей и товаров, устанавливавшей «заградительные отряды» и т.д. Благодаря этим мерам, такой продукт как соль, ценился в Киеве дороже сахара и считался деликатесом, в то время как в Одессе, у моря, его было сколько угодно. Перевозить же соль из Одессы в Киев было, конечно, воспрещено. И в результате скорый поезд, курсировавший два-три раза в неделю между Одессой и Киевом, получил название «соляного поезда»: почти все пассажиры этого поезда везли в своём багаже контрабандную соль.

Вопрос снабжения городов продовольствием был в то время на Украине исключительно вопросом транспорта, так как деревня имела продукты, а город мог их оплачивать. Но из-за бессмысленного вмешательства власти в естественный процесс товарообмена получилось то, что разница в ценах на продукты в различных пунктах оказывалась колоссальная. Соответственно велик становился соблазн использовать всякую возможность свободных разъездов. Почти все прикосновенные к железнодорожному мирку люди имели эту возможность. И почти все спекулировали на продуктах.

Протекционные же вагоны были как бы нарочито созданы для таких «деловых» поездок.

Из наших стоянок наиболее томительной была последняя — на маленьком полустанке, в 20-ти верстах от нашей цели. Мы провели там целый день; жара стояла такая, что приходилось скрываться от палящих солнечных лучей, сидя на путях под вагоном.

Инженер с комиссаром уехали на дрезине вперед; они должны были прислать за нами паровоз, который бы отвез им вслед наш вагон. Но часы проходили за часами, и ни ожидаемого паровоза, ни какого-нибудь проходящего поезда не появлялось. Наконец, поздно вечером наши спутники возвратились на той же дрезине, на которой утром уехали.

Мы улеглись в довольно тревожном настроении и не успели заснуть, как в купе появилась ехавшая в нашем вагоне барышня. Она подняла нас со словами:

— Паровоза не будет. Вас сейчас отвезут на дрезине в Х. и сдадут дорожному мастеру. Вагон отойдет утром обратно в Киев.

Вскакиваем, приводим себя в порядок и выходим из вагона. Страшнейшая темень. Стоим на путях и ждем, пока неузнаваемые силуэты каких-то людей выносят из вагона вещи. Откуда-то появляются и оказываются рядом с нами трое рабочих, ехавших в нашем вагоне из Киева. Раздается жужжание приближающейся дрезины. Она останавливается подле нас. С трудом нащупываем в темноте скамейку, садимся. Дрезина трогается.

Мы едем часа три по лесу на одинокой рельсовой колее дороги. Погода сначала кажется приветливой, появляется луна; но затем небо заволакивается тучами, становится прохладно и нас пронизывает предрассветная сырость.

Наконец, доехали. Останавливаемся у домика подле шлагбаума. Идут будить дорожного мастера, который довольно неохотно соглашается принять нас до утра. Рабочие размещаются в пустом товарном вагоне.

Через несколько часов, ознакомившись путем расспросов с несложной топографией местечка, я отправляюсь разыскивать двух представителей местной знати, к которым имею рекомендательные письма. Первого не застаю дома: этот местный Ротшильд пошел выводить корову на выгон. Второй принимает меня довольно сухо, кряхтит, говорит, что переход границы теперь вещь опасная и почти невозможная. В конце концов, он указывает мне адрес, по которому можно найти пристанище.

Возвращаюсь е этими сведениями обратно в домик дорожного мастера. Наш хозяин Михаил Семенович представляет собой тип Чеховского телеграфиста, перешедшего на службу в другое ведомство. Очень аккуратный и чистый, говорит по-благородному, при этом чрезвычайно невежественен и глуп. Проводим в его обществе весь день и ночуем, вместе с рабочими, в его кишащей насекомыми теплушке. Рабочие эти оказываются какими-то бывшими военнопленными, с весьма сомнительным прошлым и не менее темным будущим. Выясняется, что наш инженер взял с подряда их переправу, и они весьма недовольны им за то, что он их бросил на произвол судьбы, едва довезя до пограничного пункта. Мы также имеем основание быть в претензии на нашего железнодорожника, — но что толку в претензиях?

На следующий день мы переехали «на квартиру». Началось наше приграничное житье.

Мы уезжали из России на самой заре НЭП’а. (Название это еще, впрочем, не было выдумано.) Мысль о национализации торговли была в принципе оставлена, но разрешения на частные магазины давались еще туго, и купцы пользовались ими с опаской и с оглядкой. Всякий боялся держать у себя в лавке что-либо хоть до некоторой степени ценное; и действительно, вид сколько-нибудь внушительного запаса товаров приводил непривыкший к новым временам глаз чекистов в весьма дурное настроение. Это дурное настроение обычно изливалось в виде всевозможных, путаных и друг другу противоречащих, приказов, в результате которых товар в той или иной форме от владельца отбирался.

Под знаком этого переходного времени жил, когда мы уезжали, Киев; то же в миниатюре застали мы здесь.

Лавки на базарной площади не были ни закрыты, ни открыты: они были приоткрыты. Внешне это выражалось тем, что выставочное окно было скрыто код ставнями, и дверь и магазин открывалась только на два-три часа в день, а то и вовсе не открывалась. В последнем случае ее успешно заменял чёрный ход. Внутри магазина полки были пусты, а товар держался в более укромных местах. Торговали преимущественно съестными припасами.

Главным нервом деловой жизни местечка была контрабанда. Все рycское было строго запрещено к вывозу, все польское — не менее строго запрещено к ввозу. Благодаря этому, все русское было крайне дешево для Польши, а все польское — заманчиво для России. И в результате в пограничных местах шла непрерывная тайная ярмарка.

В Польшу вывозили лошадей, скот, шерсть, кожу. Из Польши ввозили сахарин, чай, галантерейные мелочи. Взаимный расчёт производился на польские марки либо на «царские деньги». Особенно были в ходу последние, в частности пятисотки, — которые почему-то назывались здесь «та́керами». На советские бумажки существовал изменчивый курс; во внутреннем обороте они свободно принимались, но в международных расчётах эта валюта применения не имела. Советские деньги сокращенно назывались «советами». За один «та́кер» давали при нас 40-50 т. «советов».

Общественные настроения в пограничном районе были сколком с киевских настроений. При этом, к сожалению, не местечко поднялось до Киева, а, напротив, Киев опустился до местечка.

Так же как в Киеве, и здесь население жило пустыми надеждами и наивными слухами. Благодаря непосредственной близости местечка к границе, эти надежды и слухи имели особый источник питания в виде функционировавшей в то время «Комиссии по проведению границы», задачей которой было точное установление линии границы между Россией и Польшей, намеченной по Рижскому мирному договору. Комиссия заседала, осматривала местность и решала судьбу каждой отдельной деревни, причисляя одну к Польше, другую — к России. И вот жители всех пограничных мест с русской стороны втайне уповали на то, что комиссия под тем или другим предлогом передаст их Польше. Отсюда рождались слухи об уже состоявшемся, будто бы, благоприятном постановлении Комиссии относительно нашего местечка, и многие здесь со дня на день ждали эвакуации большевиков. Нам даже предлагали не спешить с отъездом, а лучше выждать, пока мы, через неделю-другую, автоматически окажемся в пределах Польши.

Все эти пограничные надежды были, однако, по существу весьма легкомысленны и тщетны: полномочия «комиссии» были весьма ограничены, и она, конечно, не могла ни в чем изменить постановлений мирного договора. Между тем, судьба всех мало-мальски значительных поселений и железнодорожных станций была в Рижском договоре предрешена.

Мне пришлось впоследствии вновь встретиться с подобными же настроениями — по другую сторону границы, в кругу эмигрировавших жителей пограничной полосы, которым очень хотелось «переманить» на польскую территорию свои родные места. Говорят, что для этой цели пускались в ход даже разного рода приёмы воздействия на большевистских членов пограничных комиссий…

Я всегда вспоминаю об этих настроениях и мечтах по обе стороны границы, когда приходится слышать или читать о «взрыве русских патриотических чувств, вызванном интервенцией».

Хозяин (или вернее: пристанодержатель), у которого мы жили, представлял собой довольно любопытную фигуру. За несколько лет до войны, еще будучи холостяком, он эмигрировал в Америку и провел в одном городке Канады три года. На мой вопрос, чем он там занимался, наш хозяин ответил

— Я служил в «factory» и был там «инспектором над железными кроватями».

Это необыкновенное наименование он, по-видимому, перевел с какого-то английского фабричного термина; повторял он его весьма часто и с некоторой гордостью. Он успел приобрести в Канаде права гражданства и хранил теперь, как величайшую драгоценность, документы великобританского подданного, носящего его же англизированное имя. Несмотря на все эти успехи, его в конце концов потянуло обратно на родную Волынь. Он возвратился домой, женился, родил трех мальчиков и стал снова заниматься местечковой коммерцией.

По своей невольной близости с этой семьей, — мы жили в проходной столовой, а семейство хозяина занимало соседнюю комнату, — мы имели случай присмотреться к его теперешним занятиям. Хозяин водил знакомство с крестьянами из отошедших к Польше деревень, которые несколько раз в неделю наезжали сюда за покупками. Покупали они главным образом лошадей, а иногда и рогатый скот, уводя затем ближайшей ночью все вновь приобретенное через границу. И ни одна покупка не обходилась без «Иоселя», как называли нашего хозяина крестьяне.

Наблюдение за этой контрабандной торговлей само по себе не представляло особенного интереса. Но наше внимание было невольно приковано к каждому приезжавшему с той стороны границы мужику, потому что — как оказалось — с каждым из них могла быть связана наша собственная судьба.

Как мы узнали в первый же день, наезжавшие в местечко мужики-контрабандисты, в качестве подсобного промысла, перевозили в Польшу также «пассажиров». Как выяснилось, это и был единственный способ перебраться через границу, так как все жившие по русскую сторону возчики были в такой мере напуганы советскими скорпионами, что ни за какие деньги не решались заниматься переправкой выезжающих. Их соседи, оказавшиеся на польской стороне, были, естественно, гораздо смелее. Притом наиболее рискованным элементом этих операций была перевозка не людей, а товаров; в случае провала, товар, разумеется, конфисковывали и предприниматель терпел большой убыток. Наличность двух-трех пассажиров почти ничего не прибавляла к этому риску. Поэтому контрабандисты довольно охотно брали с собой, впридачу к лошадям и коровам, также и человеческую контрабанду.

Такова была установившаяся в наше время система переправы через границу. Неприятная сторона этого способа бегства состояла в том, что наша судьба оказывалась в полной зависимости от результата коммерческих операций мужиков. Сторгуется приезжий мужичок с Иоселем, купит лошадь — хорошо; не сторгуется — жди другого случая.

Наша немедленная отправка не лежала, по-видимому, в интересах нашего хозяина. Нам пришлось прождать две недели, пока, наконец, представился подходящий «случай». Несколько раз сделки по покупке лошадей не состоялись, и мужики уезжали в дурном настроении. Один раз произошла неприятность с продавцом контрабандных лошадей: у него сделали обыск и препроводили его в «особый отдел», требуя выдачи «такеров», полученных за проданный товар. Был, наконец, случай, когда все, казалось, было в полном порядке: лошади куплены, Иосель удовлетворён, мужики в хорошем расположении. Но, на несчастье, во всем местечке нельзя было достать воза с драбинками[155], чтобы посадить нас и увезти через границу. И вот пришлось опять оставаться на месте и выжидать.

Признаться, я до этого дня вообще не знал, что значит слово «драбинки», и, во всяком случае, мне никогда не приходило в голову, что этот предмет будет играть какую-либо роль в моей жизни…

Наконец пришел долгожданный день.

Нам сообщили, что мужик из находящейся по ту сторону деревни приехал со своим возом на русскую территорию, на которой он намерен произвести большую коммерческую операцию. Он закупает лошадей, коров, кожи — и готов присоединить к сему также и нас. Товар уже закуплен и находится где-то в лесу, верстах в восьми от местечка. Туда же должны перед вечером отправиться и мы, чтобы затем ночью перейти через границу.

Мужика — звали его Захарко — нам аттестовали как «первого ризиканта на деревне». Ездит, мол, каждую неделю за закупкой, ничего не боится и еще ни разу не попадался. Обладает двойным подданством, так как числился недавно у большевиков при каких-то земляных работах и имеет соответственное удостоверение от Советской власти; в то же время вместе со своей родной деревней отошел теперь к Польше. Может, таким образом, предъявлять в пределах России один паспорт, в пределах Польши — другой.

По всем этим данным Захарко был контрабандист божьей милостью. В нашем деле он сейчас же и показал себя отчаянным «ризикантом». Самый трудный и опасный момент во всем нашем предприятии был выезд из местечка. Встретить или не встретить стражу в лесу — дело случая. Но передвигаться с вещами по кишащему чекистскими элементами местечку, да еще по направлению к пограничному лесу — было чрезвычайно рискованно. Сначала у нас был выработан план идти пешком к условленной стоянке товара Захарки. Но план этот, после одной неудачной попытки, пришлось оставить. Тогда Захарко предложил взять быка за рога: он взялся проехать с возом через все местечко к домику дорожного мастера, где хранились наши вещи, нагрузить их там, а затем — в лес! Так мы и решили.

Распрощавшись с нашими хозяевами, я пошёл вперед к домику дорожного мастера, сел во дворе на лавке и стал ждать событий. Ждать пришлось довольно долго и наблюдения, которые я при этом делал, были крайне неутешительны. Оказалось, что целый ряд соседних домов занят красноармейцами, которые непрерывно шныряют по переулку в своих «буденовских» фуражках с хвостами на затылке. Дорога в лес, хотя не длинная, но лежит совершенно открыто. Едва ли, — думал я, — может наш отъезд пройти здесь незамеченным. Я ждал, сидя на скамейке, часа три и это, быть может, оказалось к лучшему. Постепенно красноармейцы утихомирились, по-видимому, занявшись чаепитием в своих реквизированных квартирах. Однако сумерки все не хотели начаться: дело было летом, да и часы наши были, по декрету, переставлены так далеко вперед, что никак нельзя было дождаться вечера.

Наконец, я увидел переходящую через рельсы фигуру жены, а вслед за ней на некотором расстоянии показался возок Захарки. Оп ехал быстро, не оглядываясь, весь красный от страха и возбуждения.

Проехав шлагбаум, он остановился у ворот железнодорожного дома. Я быстро раскрыл их и впустил его во двор. Мешки с нашими пожитками в минуту оказались на возу, и Захарко погнал лошадей по направлению к лесу. Мы шли за ним пешком и уселись только на самой опушке.

Тогда началась бешеная гонка по лесу. Мы делали глубокий объезд местечка, выбирая наиболее глухие места. Мы неслись без всякой дороги, ломая ветки, переезжая через молодые деревья. Несколько раз пришлось пересекать шоссе, и эти моменты были наиболее опасны, так как по шоссе разъезжали дозоры… Мы никого не встретили.

После двух часов такой скачки Захарко привез нас в условленное место, где нас дожидались его двуногие и четвероногие спутники. Нашего возчика сопровождал из Польши его младший брат, а из местечка он захватил еще одного юношу в качестве погонщика.

В том облюбованном уголке, в который привез нас Захарко, он чувствовал себя совершенно спокойным. Он распряг лошадей и выпустил их на пастбище. Мы провели там несколько часов, пока, наконец, не спустилась ночь.

С наступлением полной темноты мы двинулись дальше. Мы образовали целую кавалькаду: спереди наш воз, затем двое верховых, коровы, телята. Эта процессия двигалась медленным шагом по лесу. На душе стало как-то беспричинно спокойно: видно, так действовала окружающая обстановка — тишина летней ночи, лесная темень и медленное, мерное продвижение вперед.

Только однажды мы немного испугались. Мы увидели впереди себя костер и сидящего подле огня человека. Наш караван остановился. Послали кого-то на разведку, давшую успокоительные сведения: у костра сидел крестьянин, также переводивший через границу какую-то скотину.

Наше шествие возобновилось.

Часа в два ночи мы подошли к роковой черте границы. В том месте, в котором нам пришлось переходить ее, русско-польская граница представляла собой остроугольный треугольник, составленный из двух сходящихся дорог. Чтобы попасть на польскую территорию, приходилось либо ехать по дороге и огибать угол, либо пройти напрямик лесом. Для всей нашей громоздкой компании выбора не было: приходилось избрать первый путь, т. е. ехать дорогой, по которой от времени до времени разъезжали патрули красноармейцев. Но сами мы могли сойти с воза и пройти через лес пешком.

Однако, наш «ризикант» Захарко уговорил нас остаться на возу и ехать с ним. Мы доверились судьбе.

Когда мы выехали на пограничную дорогу, нас сразу обдал лунный свет, показавшийся нам особенно ярким после черноты леса. Мы взглянули в обе стороны; насколько достигал глаз, перед нами стелилась широкая, гладкая, освещённая луной дорога; патруля не было. Захарко резко повернул лошадей и погнал их во весь дух. Доехали до угла, снова завернули и помчались в обратном направлении. Достигнув какого-то пункта, нырнули опять в лесную чащу.

Захарко сбавил ходу и облегченно вздохнул. Мы были в Польше, и сюда не мог уже прийти ни один красноармеец или чекист.

Захарко обернулся к нам и протянул руку. Мы поздравили друг друга. Впрочем, наш возница окончательно успокоился только, когда пересчитал головы привезённого с собой «товара». Его спутники, из менее храброго десятка, были бледны как полотно. И только тяжеловесные коровы отнеслись ко всему происшедшему с большой флегмой.

Двинувшись дальше, мы вскоре выехали в открытое поле. Луна зашла, и нас окутал предрассветный туман. Заxарко как будто внезапно потерял свой дар ориентировки и начал часами плутать по кочкам и рвам.

В одном месте мы даже чуть не попали в беду. Наши лошади, продвигаясь вперёд, стали каждым своим шагом выбивать из земли искры. Присмотревшись, мы увидели, что вся земля кругом покрыта тлеющими искорками, и что поднимающийся с нее пар не похож на обыкновенный туман.

Оказалось, что мы наскочили на горящее торфяное болото…

Уже приближаясь к деревне и различая во мгле неясные контуры изб, мы услышали позади нас какие-то странные, никогда еще не слышанные звуки. Где-то, далеко-далеко, раздавался как будто женский плач, жалкий и протяжный. Лошади наши заржали и бросились вперед.

— Волки воют, сказал Захарко.

Этот жалобный вой стаи голодных волков был последним звуком, донесшимся к нам из России.