Избранная лирика

Что за причина! что за чудо!

Наш Гарри-Гилль угрюм как тень;

Лицо его так желто, худо,

И весь он зябнет целый день.

Уж мало ль у него одежи,

Плащей, камзолов и всего:

У всей у нашей молодежи

Нет столько их, как у него.

А все дрожит он; даже летом

Ему, как в зиму, холодно.

Соседи все твердят об этом,

Что Гарри-Гилль дрожит давно —

Дрожит во всякую погоду,

Поутру, в поддень и в ночи,

Идет ли солнышко по своду,

Блестят ли месяца лучи.

А был он фермер сильный, тучный,

Румяный, словно маков цвет;

Имел он голос громозвучный,

Силач, каких в деревне нет. —

Бедна была старушка Гуди,

Жила поденным лишь трудом;

Бывало, все дивились люди,

Как у сердечной беден дом.

Весь день прядет она, бывало,

И долго за полночь прядет,

А выпрядет порой так мало,

Что чуть на свечи достает.

Жила она у нас лет сорок,

В Дорсетском графстве, под горой,

Где уголь каменный так дорог

И к нам привозится водой.

У нас все бедные старушки

Ведут хозяйство сообща;

Но Гуди-Блэк одна в лачужке

Жила, на Бога не ропща.

Еще ей летом было сносно,

Когда день долог, ночь тепла,

Весь день прядет она под сосной,

Как коноплянка, весела.

Зато как жить сердечной трудно,

Когда замерзнут волны рек!

Тогда-то, Боже правосудный,

Какая жизнь для Гуди-Блэк!

Ей худо днем, а ночью хуже.

Какая грустная пора!

Как страшно лечь в постель от стужи,

Не спать от стужи до утра!

Зато, о верх благополучья!

Когда метель, качая бор,

В ночь поломает сосен сучья

И занесет их к ней на двор.

Но никогда, вам скажет каждый,

Ей не случалось их набрать

Так много, чтоб хотя однажды

Согреться и не горевать.

Когда трещит мороз и станет

Уж не по силам холод ей, —

Как сильно взор старушки манит

К себе соседних вид плетней!

И, молвить истину, нередко,

В избе продрогнув целый день,

Ходила по ночам соседка

Ломать у Гарри-Гилль плетень.

Давно старушку в похищеньи

Наш Гарри-Гилль подозревал,

И в сердце каменном о мщеньи

Немилосердно замышлял,

И часто ночью, встав с постели,

Ходил дозором по полям,

И на снегу, в мороз, в метели,

Он поджидал соседку там.

И вот он раз, за скирдом хлеба,

Старушку Гуди сторожил.

Луна светила ярко с неба,

И жниво иней серебрил.

И вдруг он слышит чей-то шорох;

Тогда он тихо сполз с холма

И с дикой радостью во взорах

Глядит — то Гуди-Блэк сама!

В расположении веселом,

Он за кустом к земле приник

И видит: Гуди, кол за колом,

Кладет в дырявый передник;

Потом, на плечи взяв вязанку,

Спешит околицей домой.

Тогда несчастную беглянку

Он ухватил и крикнул: стой!

И злобно руку ей пожал он

Рукой тяжелой, как свинец,

И злобно руку потрясал он,

Крича: "Попалась наконец!"

Тут Гуди, с ужасом во взоре,

Бросает наземь ношу дров

И, преклоня колена, в горе

Так молится творцу миров:

"О Боже, бедных покровитель,

Не дай ему согреться век!"

Холодный месяц был лишь зритель,

Как на коленях Гуди-Блэк,

Иссохшие поднявши руки,

Молилась жаркою мольбой.

Наш Гарри, слов тех слыша звуки,

Вдруг охладев, пошел домой.

Наутро все узнали вскоре

Ужасную в деревне быль.

В лице болезнь, на сердце горе,

Весь день не мог согреться Гилль;

Весь день ходил он в рединготе,

Во вторник он купил другой,

Купил две шубы он к субботе,

Но не согрелся ни в одной.

Не греет мех, не греют шубы,

Ему все так же холодно;

Стучат, стучат о зубы зубы,

Как в бурю ветхое окно.

С тех пор он вянет в юном цвете:

На нем проклятия печать,

И сколько б ни жил он на свете,

Он не согреется опять.

Он говорить ни с кем не хочет,

Он всех дичится, весь ослаб,

И вечно сам с собой бормочет:

"Бедняжка Гарри-Гилль озяб".

И, головой поникнув к груди,

Стучит зубами целый век. —

Порою вспомните, о люди!

О Гарри-Гилль и Гуди-Блэк.

Ребенку так легко дышать на свете!

Он жизни полон, — и зачем ему

О смерти знать? Нет, мысли эти

Несродны детскому уму.

Иду, — мне девочка навстречу.

Семь лет ей, по ее словам.

Дивлюсь густым ее кудрям,

Волнами вьющимся на плечи!

Простые сельские черты,

И странность дикая наряда,

И глазки, чудо красоты, —

Все в этой девочке отрада.

"Вас сколько братцев и сестер?"

— Нас семь, — она мне отвечает

И робко любопытный взор

На незнакомца подымает.

"Благословенная семья…

И вместе все, душа моя?"

— На кораблях ушли куда-то,

Да двое нас в земле лежат;

А подле них, вон там в избушке,

Мы с маменькой…

Я слушать рад!

"Так двое за морем, вострушка,

Да двое в городе живут,

И стало вас не семь, а меней?"

— Нет, семь, ведь брат с сестрицей тут,

В земле, под купою ясеней.

"Ты, друг мой, споришь мне на смех!

Двоих уж вы похоронили;

Вас было семь, когда те жили,

Теперь не пятеро ли всех?"

— Их видно, барин, где они зарыты:

Могилки свежей зеленью покрыты.

За хижиной шагов пяток назад, —

Там! — оба рядышком лежат.

И я хожу туда вязать чулочек,

Для куклы шить или рубить платочек.

На травке сидя, как в раю,

Для них я песенки пою;

А закатится солнце красно

И на дворе тепло и ясно,

Я часто ужин свой беру, —

Хоть маменьке не по нутру, —

Иду опять к могилкам в гости

И ужинаю на погосте…

Сестрица прежде умерла:

В постельке охала, стонала;

Бог сжалился, — и перестала,

И молча в гробик свой сошла.

На кладбище ее зарыли.

Все лето с братцем мы ходили

К ней над могилкою играть;

Вот стал и снег уж выпадать,

Уж началися и катанья, —

Брат захворал — и, без страданья,

Он рядышком с сестрицей лег…

Я будто бы понять не мог.

"Так сколько ж вас теперь на свете?

Двоих Господь на небо взял?"

Она при том же все ответе:

— Нас семеро! — Я спорить стал;

Но речи тратил с ней напрасно,

Она стояла на своем,

И ей казалось очень ясно,

Что жить нельзя не всемером!

Ребенок простодушный, чей

Так легок каждый вдох,

В ком жизнь струится, как ручей,

Что знать о смерти мог?

Я встретил девочку, идя

Дорогой полевой.

"Мне восемь", — молвило дитя

С кудрявой головой.

Одежда жалкая на ней

И диковатый вид.

Но милый взгляд ее очей

Был кроток и открыт.

"А сколько братьев и сестер

В твоей семье, мой свет?"

Бросая удивленный взор,

"Нас семь", — дала ответ.

"И где ж они?" — "Ушли от нас

В далекий Конвей двое,

И двое на море сейчас.

А всех нас семь со мною.

За нашей церковью в тени

Лежат сестренка с братом.

И с мамой мы теперь одни

В сторожке с ними рядом".

"Дитя мое, как может вас

Быть семеро с тобою,

Коль двое на море сейчас

И на чужбине двое?"

"Нас семь, — ответ ее был прост, —

Сестра моя и брат,

Едва войдешь ты на погост —

Под деревом лежат".

"Ты здесь резвишься, ангел мой,

А им вовек не встать.

Коль двое спят в земле сырой,

То вас осталось пять".

"В цветах живых могилы их.

Шагов двенадцать к ним

От двери в дом, где мы живем

И их покой храним.

Я часто там чулки вяжу,

Себе одежку шью.

И на земле близ них сижу,

И песни им пою.

А ясной летнею порой,

По светлым вечерам

Беру я мисочку с собой

И ужинаю там.

Сначала Джейн ушла от нас.

Стонала день и ночь.

Господь ее от боли спас,

Как стало ей невмочь.

Мы там играли — я и Джон,

Где камень гробовой

Над нею вырос, окружен

Весеннею травой.

Когда ж засыпал снег пути

И заблестел каток,

Джон тоже должен был уйти:

С сестрой он рядом лег".

"Но если брат с сестрой в раю, —

Вскричал я, — сколько ж вас?"

Она в ответ на речь мою:

"Нас семеро сейчас!"

"Их нет, увы! Они мертвы!

На небесах их дом!"

Она ж по-прежнему: "Нас семь!" —

Меня не слушая совсем,

Стояла на своем.

Пока не началась моя

Дорога пилигрима,

О Англия, не ведал я,

Как мною ты любима.

Прошел тот грустный сон, и вновь

В простор меня не тянет,

Но, кажется, к тебе любовь

Расти не перестанет.

Твои леса, твои луга,

Здесь все, что сердцу свято,

У английского очага

Люси пряла когда-то.

Твое светило грело нас

В дни юности веселой,

И взор Люси в последний раз

Взглянул на эти долы.

Воды бурные потоков

Быстро вниз несутся с гор,

Но, умчавшись от истоков,

Отдыхают среди гор.

Буря в небе гонит тучи,

Но замолкнет ветра вой,

И они оденут кручи

Неподвижной пеленой.

У проворной быстрой серны

Посреди альпийских льдов

Есть приют в пещерах верный,

Ей одной знакомый кров.

Морж, затихнуть дав волненью,

Посреди пучин морских

Отдается волн теченью,

Задремав на гребнях их.

Ворон, бурею гонимый,

Держит в горы трудный путь,

Чтоб усесться недвижимо

На их каменную грудь.

По пескам пустыни знойной

Страус бродит целый день,

Но в гнезде своем спокойно

Он встречает ночи тень.

С каждым днем мой путь тяжеле,

С каждым днем тоска растет,

И к безвестной дальней цели

Странствий дух меня влечет.

Она страшила некогда Восток

И охраняла Запад: дочь Свободы

И первенец ее, она сквозь годы

Блюла себя и свой высокий рок.

И пояс девства стан ее облек!

Ни соблазнитель, ни прямой насильник

Не смели погасить ер светильник.

Венчался с нею лишь морской поток.

Венеция! и вдруг былая слава

Исчезла и былая мощь прошла —

И над тобою грянула расправа,

И все твои великие дела

Всего лишь тень… Но тень столь величава,

Что не ее, а взор нам застит мгла.

Мильтон? Зачем тебя меж нами нет?

Британии ты нужен в дни паденья!

Везде заветов прошлого забвенье,

Погибла честь, померкнул правды свет.

Родимый край под гнетом тяжких бед,

В оковах лжи, тоски, ожесточенья.

О, пробуди в нас честные стремленья,

Стряхни могильный сон, восстань, поэт!

Твоя душа была звездой блестящей,

Твой голос был как светлый вал морской —

Могучий, и свободный, и звенящий;

Ты твердо шел житейскою тропой.

Будь вновь для нас зарею восходящей,

Будь факелом над смутною толпой!

О, Мильтон, должен жить ты в эти годы!

Ты нужен Англии; она сейчас

Стоячее болото; в ней угас

Дух радости, закал былой породы.

Алтарь, перо и меч, очаг, зал, своды

Покинул он. В корысти мир погряз.

О, к нам приди и подними всех нас,

Верни нам доблесть, мужество свободы.

Твой дух сиял звездою одиноко,

А голос твой звучал прибоем бурь,

Свободен, величав, чист, как лазурь.

Ты странствовал среди житейских нужд

Божественно-светло, но дух высокий

Обязанностям низким не был чужд.

Как нынче, Мильтон, Англии ты нужен!

Она — болото; меч, перо, амвон,

Село и замок впали в мутный сон.

Мы себялюбцы, и наш дух недужен.

Вернись же к нам, дабы тобой разбужен

Был край родной и к жизни воскрешен!

Пусть мощным, вольным, властным станет он

И с добродетелью исконной дружен.

С душой, как одинокая звезда,

И речью, словно гул стихии водной,

Как небо чист, могучий и свободный,

Ты бодро-благочестным был всегда,

Взвалив на сердце, в простоте безгневной,

Убогий труд работы повседневной.

Отшельницам не тесно жить по кельям;

В пещерах жизнь пустыннику легка;

Весь день поэт не сходит с чердака;

Работница поет за рукодельем;

Ткач любит стан свой; в Форнер-Фелльс

к ущельям

Пчела с полей летит издалека,

Чтоб утонуть там в чашечке цветка;

И узники живут в тюрьме с весельем.

Вот почему так любо мне замкнуть,

В час отдыха, мысль вольную поэта

В размере трудном тесного сонета.

Я рад, когда он в сердце чье-нибудь,

Узнавшее излишней воли бремя,

Прольет отраду, как и мне, на время.

Господень мир, его мы всюду зрим,

И смерть придет, копи или расходуй.

А в нас так мало общего с природой,

В наш подлый век мы заняты иным.

Играет море с месяцем златым,

Порхает ветер, опьянен свободой,

Иль спит и копит мощь пред непогодой.

Что нам с того! Мы равнодушны к ним.

Мы для всего чужие. Боже правый,

Зачем я не в язычестве рожден!

Тогда, священной вскормленный дубравой,

Я видел бы веков минувших сон.

При мне б из волн вставал Протей лукавый,

При мне бы дул в крученый рог Тритон.

Исполнен вечер истинной красы,

Святое время тихо, как черница,

Проникнутая благостью; садится

Светило дня, как в облаке росы…

На краешке прибрежной полосы

Прислушайся! как гром, грохочет Сущий,

Круговращеньем правит Всемогущий,

И длятся вечносущие часы.

Дитя! подруга! если гнета мыслей

Не знаешь ты и на пороге мрака,

То ты — равнобожественна мирам.

Тогда себя к блаженным сопричисли,

Тогда войди бестрепетно во храм.

Господь избрал тебя, не дав нам знака.

Волокна шерсти мягкой, что прядет

Лениво прялка. Шум дождя и пчел

Гуденье. Всплеск реки, и ровный дол,

И ветер в небе, и полотна вод —

Я передумал обо всем и вот

Лежу без сна. А скоро во дворе

Услышу щебет птиц, и на заре

Печальная кукушка пропоет…

Как прошлых две, я эту ночь опять

Не в силах обрести тебя, мой сон.

Ужели снова я тебя лишен?

Что без тебя мне утро может дать?

Приди, день должен быть тобою завершен.

Приди, источник сил, здоровья мать.

Побудь вблизи, прерви полет!

Пусть взор мой на тебе замрет!

Тобой воссоздан каждый миг

Первоначальных дней моих!

И время, что давно мертво,

оживлено тобой,

Порхающее существо:

Отца я вижу своего

со всей моей семьей.

О, сладость, сладость детских лет,

Когда за мотыльком вослед

Бежали мы с моей сестрой,

Разгоряченные игрой.

Я, как охотник, подстерег

Добычу — но напрасен был

Мой бег, отчаянный прыжок:

Оберегал ревниво Бог

пыльцу прелестных крыл.

Едва начнешь ты куковать,

Я стану беззаботным,

О, птицей ли тебя назвать

Иль звуком перелетным?

Вот я в траве высокой лег

И слышу крик повторный,

Летит он, — близок и далек, —

Тревожа воздух горный.

Твердишь ты долам о весне,

О солнце и растеньях,

Но повесть ты приносишь мне

О призрачных мгновеньях.

Привет! Ты нам ласкаешь слух

Весною не случайно.

Не птица, а незримый дух,

Бродячий голос, тайна.

Все тот же, что меня пленял

В далеком детстве, в школе,

И вглядываться заставлял

В кусты, деревья, поле.

Я за тобой в лесу бродил,

И, голос перелетный,

Ты мне надеждой сладкой был,

Прекрасной и бесплотной.

И я люблю тебе внимать,

Сокрыт травой густою,

Пока не оживет опять

То время золотое.

И мир, где обитаешь ты,

Мне кажется, о птица,

Чудесною страной мечты,

Где сердцу сладко биться.

Я слышу издали сквозь сон

Тебя, мой давний друг.

Ты — птица или нежный стон,

Блуждающий вокруг?

Ложусь в траву, на грудь земли,

И твой двукратный зов

Звучит так близко и вдали,

Кочует меж холмов.

Привет любимице весны!

До нынешнего дня

Ты — звонкий голос тишины,

Загадка для меня.

Тебя я слушал с детских лет

И думал: где же ты?

Я за холмом искал твой след,

Обшаривал кусты.

Тебя искал я вновь и вновь

В лесах, среди полей.

Но ты, как счастье, как любовь,

Все дальше и милей.

Я и сейчас люблю бывать

В твоем лесу весной,

И время юности опять

Встает передо мной.

О птица-тайна! Мир вокруг,

В котором мы живем,

Виденьем кажется мне вдруг.

Он — твой волшебный дом.

Печальным реял я туманом

Среди долин и гор седых,

Как вдруг очнулся перед станом,

Толпой нарциссов золотых:

Шатал и гнул их ветерок,

И каждый трепетал цветок.

Бесчисленны в своем мерцанье,

Как звезды в млечности ночной,

Они вились по очертанью

Излучины береговой —

Сто сотен охватил на глаз

Пустившихся в веселый пляс.

Плясала и волна; резвее,

Однако, был цветов задор,

Тоску поэта вмиг развеял

Их оживленный разговор,

Но сердцу было невдогад,

Какой мне в них открылся клад.

Ведь ныне в сладкий час покоя

Иль думы одинокий час

Вдруг озарят они весною,

Пред оком мысленным явясь,

И сердцем я плясать готов,

Ликуя радостью цветов.

Охваченный восторгом, свой порыв

Я торопился разделить — но ты

Спала среди могильной немоты,

Привычной скорбью радость угасив.

Любовь моя, во мне твой образ жив!

Но как я мог забыть тебя? Чья власть

Хотя б на миг позволила мне пасть,

Своим сияньем лживым ослепив

Глаза, оплакавшие твой уход?!

Как превозмочь мне боль мою, мой стыд?

Храни же, сердце, среди всех невзгод

Алмаз, что в глубине твоей сокрыт.

Увы, ни этот, ни грядущий год

Тот лик небесный мне не возвратит.

О Сумрак, князь одной годины сонной!

Приятней ночи, чей удел — чернить,

Ты лишь предметов грани хочешь скрыть

От зрения. О властелин исконный!

Мерцали так же воды, стлались склоны

Для взора бритта, что главу склонить

Под волчьей шкурой шел и опочить

На кругах скал иль сквозь покров зеленый

Глядел, пока не засыпал. Ему

Был тот же, что и нам, простор открыт,

Твоя, о властелин теней, картина.

Мы зрим залив и мощных скал кайму,

Над гладью звезды — древен этот вид,

Как неба и земли первопричина.

Когда надежд развеется покров

И рухнет Гордость воином усталым,

Тогда величье переходит к малым:

В сплоченье братском робость поборов,

Они встречают бури грозный рев, —

Так хрупкие подснежники под шквалом

Стоят, противясь вихрям одичалым,

В помятых шлемах белых лепестков.

Взгляни на доблестных — и удостой

Сравненьем их бессмертные знамена.

Так македонская фаланга в бой

Стеною шла — и так во время оно

Герои, обреченные Судьбой,

Под Фивами стояли непреклонно.

О, не молчи! Или любовь — цветок?

И холод отдаленья моего

Убил последний слабый лепесток

Прекрасного цветения его?

Я, словно странник, нищ и одинок.

Прерви свой сон, как злое колдовство!

Поверь, что счастья твоего залог

Лишь в исполненьи долга своего.

Откликнись же! Пусть сердце-сирота

Печальней опустевшего гнезда,

Засыпанного снегом средь нагих

И зябнущих шиповника ветвей, —

Но тысячью признаний дорогих

Сомненья нестерпимые развей!