Избранная лирика

At length a pleasant instantaneous gleam

Startles the pensive traveller while he treads

His lonesome path, with unobserving eye

Bent earthwards; he looks up-the clouds are split

Asunder, — and above his head he sees

The clear Moon, and the glory of the heavens.

There, in a black-blue vault she sails along,

Followed by multitudes of stars, that, small

And sharp, and bright, along the dark abyss

Drive as she drives: how fast they wheel away,

Yet vanish not! — the wind is in the tree,

But they are silent; — still they roll along

Immeasurably distant; and the vault,

Built round by those white clouds, enormous clouds,

Still deepens its unfathomable depth.

At length the Vision closes; and the mind,

Not undisturbed by the delight it feels,

Which slowly settles into peaceful calm,

Is left to muse upon the solemn scene.

Ночное небо

Покрыто тонкой тканью облаков;

Неявственно, сквозь эту пелену,

Просвечивает белый круг луны.

Ни дерево, ни башня, ни скала

Земли не притеняют в этот час.

Но вот внезапно хлынуло сиянье,

Притягивая путника, который

Задумчиво бредет своей дорогой.

И видит он, глаза подъемля к небу,

В разрыве облаков — царицу ночи:

Во всем ее торжественном величье

Она плывет в провале темно-синем

В сопровожденье ярких, колких звезд:

Стремительно они несутся прочь,

Из глаз не исчезая; веет ветер,

Но тихо все, ни шороха в листве…

Провал средь исполинских облаков

Все глубже, все бездонней. Наконец

Видение скрывается, и ум,

Еще восторга полный, постепенно

Объемлемый покоем, размышляет

Об этом пышном празднестве природы.

Wisdom and Spirit of the universe!

Thou Soul, that art the Eternity of thought!

And giv'st to forms and images a breath

And everlasting motion! not in vain

By day or star-light, thus from my first dawn

Of childhood didst thou intertwine for me

The passions that build up our human soul;

Not with the mean and vulgar works of Man;

But with high objects, with enduring things

With life and nature; purifying thus

The elements of feeling and of thought,

And sanctifying by such discipline

Both pain and fear, — until we recognise

A grandeur in the beatings of the heart.

Nor was this fellowship vouchsafed to me

With stinted kindness. In November days,

When vapours rolling down the valleys made

A lonely scene more lonesome; among woods

At noon; and 'mid the calm of summer nights,

When, by the margin of the trembling lake,

Beneath the gloomy hills, homeward I went

In solitude, such intercourse was mine:

Mine was it in the fields both day and night,

And by the waters, all the summer long.

And in the frosty season, when the sun

Was set, and, visible for many a mile,

The cottage-windows through the twilight blazed,

I heeded not the summons: happy time

It was indeed for all of us; for me

It was a time of rapture! Clear and loud

The village-clock tolled six — I wheeled about,

Proud and exulting like an untired horse

That cares not for his home. - All shod with steel

We hissed along the polished ice, in games

Confederate, imitative of the chase

And woodland pleasures, — the resounding horn,

The pack loud-chiming, and the hunted hare.

So through the darkness and the cold we flew,

And not a voice was idle: with the din

Smitten, the precipices rang aloud;

The leafless trees and every icy crag

Tinkled like iron; while far-distant hills

Into the tumult sent an alien sound

Of melancholy, not unnoticed while the stars,

Eastward, were sparkling clear, and in the west

The orange sky of evening died away.

Not seldom from the uproar I retired

Into a silent bay, or sportively

Glanced sideway, leaving the tumultuous throng,

To cut across the reflex of a star;

Image, that, flying still before me, gleamed

Upon the glassy plain: and oftentimes,

When we had given our bodies to the wind,

And all the shadowy banks on either side

Came sweeping through the darkness, spinning still

The rapid line of motion, then at once

Have I, reclining back upon my heels,

Stopped short; yet still the solitary cliffs

Wheeled by me — even as if the earth had rolled

With visible motion her diurnal round!

Behind me did they stretch in solemn train,

Feebler and feebler, and I stood and watched

Till all was tranquil as a summer sea.

О ты, великий Дух предвечной мысли,

Единая душа и мудрость мира,

Ты образам даешь дыханье жизни

И вечное движенье. Нет, недаром,

Когда встречал еще я утро жизни,

И днем и в свете звезд в душе моей

Все чувства, в ней живущие, сплетались

Не с суетным стремлением к тому,

Что создано рукою человека,

А с вечными порывами к Природе

И к жизни. Очищалась мысль моя

Священной скорбью и священным страхом,

И я учился постигать величье

Биенья человеческого сердца.

Мне этих откровений благодать

Уделена была рукою щедрой,

Я ощущал присутствие ее

И в ноябре, когда туман тяжелый

Окутывал унылую долину

Покровом мрачным; и в полдневный час

В глуши лесов, и тихой летней ночью,

Когда один домой я возвращался

Вдоль озера среди холмов угрюмых;

Я чувствовал ее и днем в полях,

И в час ночной у озера, и летом,

И в зимний день, когда садилось солнце

И далеко блестели окна хижин

Сквозь сумерки морозные, когда

Меня домой и не дозваться было.

Счастливая для всех для нас пора!

Как наслаждался я тогда! Бывало,

На колокольне сельской ясно, звонко

Бьет шесть часов, — а мне и дела нет,

И я, как дикий конь, гордясь свободой,

Бегу от дому прочь. Одев коньки,

Мы шумною толпой несемся по льду,

Изображая целую охоту,

И звук рогов, и лай собачьей своры,

И загнанного зайца. Дружным хором

Звучат в морозном мраке голоса,

Вдоль по обрывам отдаются гулко,

Звенящие им вторят отголоски

Оледеневших скал, деревьев голых,

И лишь с холмов далеких чуждым звуком

Врывается в наш общий гам и шум

Печальный отклик эха. Мы не слышим

Его до той поры, пока над нами

Не вспыхнут звезды и закат багряный

Не скроется на западе совсем.

Но часто я из этой суматохи

Вдруг ускользал в залив уединенный

И, оглядевшись, долго с любопытством

Следил, как вдаль по ледяной равнине

Мелькает яркий отблеск звезд далеких

Среди ватаги, мчащейся к нему.

Или когда наперегонки с ветром

Летели мы, и нам неслись навстречу

Окутанные мраком берега, —

Откинувшись на каблуки, внезапно

Я круто останавливал свой бег

И озирался; скалы продолжали

Бежать навстречу, будто для меня

Вдруг видимым земли вращенье стало,

И я глядел им вслед, как постепенно

Они свое движенье замедляли

И снова все недвижным становилось,

Как в летний день безветренное море.

"With sacrifice before the rising mom

Vows have I made by fruitless hope inspired;

And from the infernal Gods, 'mid shades forlorn

Of night, my slaughtered Lord have I required:

Celestial pity I again implore; —

Restore him to my sight-great Jove, restore!"

So speaking, and by fervent love endowed

With faith, the Suppliant heavenward lifts her hands;

While, like the sun emerging from a cloud,

Her countenance brightens-and her eye expands;

Her bosom heaves and spreads, her stature grows;

And she expects the issue in repose.

О terror! what hath she perceived? — О joy!

What doth she look on? — whom doth she behold?

Her Hero slain upon the beach of Troy?

His vital presence? his corporeal mould?

It is — if sense deceive her not — 'tis He!

And a God leads him, winged Mercury!

Mild Hermes spake — and touched her with his wand

That calms all fear; "Such grace hath crowned thy prayer,

Laodamia! that at Jove's command

Thy Husband walks the paths of upper air:

He comes to tarry with thee three hours' space;

Accept the gift, behold him face to face!"

Forth sprang the impassioned Queen her Lord to clasp;

Again that consummation she essayed;

But unsubstantial Form eludes her grasp

As often as that eager grasp was made.

The Phantom parts — but parts to re-unite,

And re-assume his place before her sight.

"Protesilaus, lo! thy guide is gone!

Confirm, I pray, the vision with thy voice:

This is our palace, — yonder is thy throne;

Speak, and the floor thou tread'st on will rejoice.

Not to appal me have the gods bestowed

This precious boon; and blest a sad abode."

"Great Jove, Laodamia! doth not leave

His gifts imperfect: — Spectre though I be,

I am not sent to scare thee or deceive;

But in reward of thy fidelity.

And something also did my worth obtain;

For fearless virtue bringeth boundless gain.

"Thou knowest, the Delphic oracle foretold

That the first Greek who touched the Trojan strand

Should die; but me the threat could not withhold:

A generous cause a victim did demand;

And forth I leapt upon the sandy plain;

A self-devoted chief-by Hector slain."

"Supreme of Heroes-bravest, noblest, best!

Thy matchless courage I bewail no more,

Which then, when tens of thousands were deprest

By doubt, propelled thee to the fatal shore;

Thou found'st — and I forgive thee — here thou art —

A nobler counsellor than my poor heart.

"But thou, though capable of sternest deed,

Wert kind as resolute, and good as brave;

And he, whose power restores thee, hath decreed

Thou should'st elude the malice of the grave:

Redundant are thy locks, thy lips as fair

As when their breath enriched Thessalian air.

"No Spectre greets me, — no vain Shadow this;

Come, blooming Hero, place thee by my side!

Give, on this well-known couch, one nuptial kiss

To me, this day, a second time thy bride!"

Jove frowned in heaven: the conscious Parcae threw

Upon those roseate lips a Stygian hue.

"This visage tells thee that my doom is past:

Nor should the change be mourned, even if the joys

Of sense were able to return as fast

And surely as they vanish. Earth destroys

Those raptures duly-Erebus disdains:

Calm pleasures there abide-majestic pains.

"Be taught, О faithful Consort, to control

Rebellious passion: for the Gods approve

The depth, and not the tumult, of the soul;

A fervent, not ungovernable, love.

Thy transports moderate; and meekly mourn

When I depart, for brief is my sojourn — "

"Ah, wherefore? — Did not Hercules by force

Wrest from the guardian Monster of the tomb

Alcestis, a reanimated corse,

Given back to dwell on earth in vernal bloom?

Medea's spells dispersed the weight of years,

And Aeson stood a youth 'mid youthful peers.

"The Gods to us are merciful — and they

Yet further may relent: for mightier far

Than strength of nerve and sinew, or the sway

Of magic potent over sun and star,

Is love, though oft to agony distrest,

And though his favourite seat be feeble woman's breast.

"But if thou goest, I follow — " "Peace!" he said, —

She looked upon him and was calmed and cheered;

The ghastly colour from his lips had fled;

In his deportment, shape, and mien, appeared

Elysian beauty, melancholy grace,

Brought from a pensive though a happy place.

He spake of love, such love as Spirits feel

In worlds whose course is equable and pure;

No fears to beat away — no strife to heal —

The past unsighed for, and the future sure;

Spake of heroic arts in graver mood

Revived, with finer harmony pursued;

Of all that is most beauteous — imaged there

In happier beauty; more pellucid streams,

An ampler ether, a diviner air,

And fields invested with purpureal gleams;

Climes which the sun, who sheds the brightest day

Earth knows, is all unworthy to survey.

Yet there the Soul shall enter which hath earned

That privilege by virtue. — "Ill," said he,

"The end of man's existence I discerned,

Who from ignoble games and revelry

Could draw, when we had parted, vain delight,

While tears were thy best pastime, day and night;

"And while my youthful peers before my eyes

(Each hero following his peculiar bent)

Prepared themselves for glorious enterprise

By martial sports, — or, seated in the tent,

Chieftains andjcings in council were detained;

What time the fleet at Aulis lay enchained.

"The wished-for wind was given: — I then revolved

The oracle, upon the silent sea;

And, if no worthier led the way, resolved

That, of a thousand vessels, mine should be

The foremost prow in pressing to the strand, —

Mine the first blood that tinged the Trojan sand.

"Yet bitter, oft-times bitter, was the pang

When of thy loss I thought, beloved Wife!

On thee too fondly did my memory hang,

And on the joys we shared in mortal life, —

The paths which we had trod — these fountains, flowers

My new-planned cities, and unfinished towers.

"But should suspense permit the Foe to cry,

'Behold they tremble! — haughty their array,

Yet of their number no one dares to die?'

In soul I swept the indignity away:

Old frailties then recurred: — but lofty thought,

In act embodied, my deliverance wrought.

"And Thou, though strong in love, art all too weak

In reason, in self-government too slow;

I counsel thee by fortitude to seek

Our blest re-union in the shades below.

The invisible world with thee hath sympathised;

Be thy affections raised and solemnised.

"Learn, by a mortal yearning, to ascend —

Seeking a higher object. Love was given,

Encouraged, sanctioned, chiefly for that end;

For this the passion to excess was driven —

That self might be annulled: her bondage prove

The fetters of a dream, opposed to love." —

Aloud she shrieked! for Hermes reappears!

Round the dear Shade she would have clung — 'tis vain:

The hours are past — too brief had they been years;

And him no mortal effort can detain:

Swift, toward the realms that know not earthly day,

He through the portal takes his silent way,

And oh the palace-floor a lifeless corse She lay.

Thus, all in vain exhorted and reproved,

She perished; and, as for a wilful crime,

By the just Gods whom no weak pity moved,

Was doomed to wear out her appointed time,

Apart from happy Ghosts, that gather flowers

Of blissful quiet 'mid unfading bowers.

— Yet tears to human suffering are due;

And mortal hopes defeated and o'erthrown

Are mourned by man, and not by man alone,

As fondly he believes. - Upon the side

Of Hellespont (such faith was entertained)

A knot of spiry trees for ages grew

From out the tomb of him for whom she died;

And ever, when such stature they had gained

That Ilium's walls were subject to their view,

The trees' tall summits withered at the sight;

A constant interchange of growth and blight!

Я утром с дымом жертвенник даров,

Все потеряв, обеты возносила,

У Тартара безжалостных богов

Отнять царя убитого просила

И вновь взываю к милости небес:

Верни его, верни, великий Зевс.

О, не один порыв любви могучий,

Мольба и страсть в заломленных руках,

И точно луч, сверкнувший из-за тучи,

Зажегся новый блеск в ее глазах,

Грудь стала выше, стан поднялся стройный,

И ждет судьбы своей она спокойно.

О ужас! Кто здесь? Это ли не сон,

Убитого под Троей видеть друга?

Не может быть. Ужели это он?

Ужели тень любимого супруга?

Да, это он откликнулся на зов

И с ним крылатый посланец богов.

Своим жезлом, смиряющим мученье,

Ее коснулся ласково Гермес.

"Лаодамия! Зевсовым веленьем

Твой царь опять увидел блеск небес.

Но краток срок, дарованный судьбою,

Лишь три часа он проведет с тобою".

И бросилась к нему его обнять,

Прижать к груди старается напрасно.

Расплывшись, тень является опять,

Бесшумно прочь скользит от ласки страстной,

Уходит от объятья жадных рук

Ее любимый царственный супруг.

"Хочу я звук твоей услышать речи,

Протезилай! Умчался спутник твой.

Ты во дворце, ты для желанной встречи

Переступил порог тебе родной.

Ужель судьбе моей печали мало,

На горе мне тебя она послала".

"Лаодамия! Это я, поверь,

Подземные меня вернули недра.

Я только тень, но все же Зевс теперь

Тебя за верность награждает щедро.

Он милостив и полною рукой

Воздал и мне за прежний подвиг мой.

Ты помнишь предсказанье роковое:

В бою погибнет первым воин тот,

Кто первым выйдет на берег под Троей. —

Корабль пристал, и прыгнул я вперед.

За дело общее погибель не страшила,

И Гектора копье меня сразило".

"Ты доблестный, любимый мой герой,

О храбрости твоей не плачу боле.

Смятение владело всей толпой,

Но ты, ты принял смерть по доброй воле.

Как женщина, я не могла понять,

Что сердце мужа может подсказать.

Ты храбр, но ты когда-то был и нежным.

Ужели Тот, чьей властью в этот час

Ты вырвался от смерти неизбежной,

Могилою опять разлучит нас?

Прекрасен ты, и ветер Фессалии

Опять рассыпал кудри золотые.

Не призрак, нет, не тень передо мной,

О мой герой, приди ко мне, молю я,

Возляг на ложе брачное со мной,

Я, как невеста, жажду поцелуя".

Зевс хмурится, и Стикса тень легла

Опять на облик милого чела.

"Ты видишь ли? мне суждено иное,

Часов любви нам больше не видать,

Они прошли. Проходит все земное,

В Эребе их умеют презирать.

Земной любви нам чуждо содроганье,

Там радости спокойны, как страданье.

Смирением угодны мы богам:

Учись и ты владеть порывом страсти,

Вновь суждено расстаться скоро нам,

Не долог срок, нам данный высшей властью.

Под свод Эреба я вернусь опять —

Ты не должна ни плакать, ни роптать".

"Расстаться — нет! С тобой мы будем вместе.

Ты позабыть успел, как Геркулес

Спустился мимо Цербера к Альцесте

И вывел прочь под яркий свод небес.

Медею помнишь? Заклинаний сила

К соратникам Язона возвратила.

Ужели милость кончена богов?

Ужели им молилась я напрасно?

Ни сила мышц, ни власть волшебных слов,

Которым звезды дальние подвластны, —

Не одолеют сердца слабых жен,

Когда любовь воздвигла там свой трон.

Коль ты уйдешь, я за тобою". — "Тише". —

Спокойствие и скорбь в его очах.

Он перед ней стоит стройней и выше,

Нет призрачной неясности в чертах,

И отражает облик просветленный

Величие печали затаенной.

О той любви звучала речь его,

Которая царит в стране блаженной,

В грядущем не страшится ничего

И остается вечно неизменной,

И оживал рассказ в его словах

О подвигах великих и делах.

Он говорил о красоте нездешней

И о блаженстве жизни неземной;

Там воздух вечно дышит лаской вешней,

Там реки льются светлою струей;

Там алый день роняет отблеск яркий,

Перед которым меркнет полдень жаркий.

"Достойнейшим доступна та страна,

Конец печальный ждет безумцев грешных,

Которые в часы, когда без сна

Ты плакала в разлуке, безутешна,

И горьких слез не уставала лить —

Могли в разгуле счастье находить.

А юноши меж тем в потехах ратных

Готовились к походу и боям,

Старейшины с царями многократно

Сбирались для совета по шатрам.

И флот стоял, к отплытью снаряженный,

Безветрием томиться обреченный.

Желанный ветер дали боги нам…

Дорогою пророчество томило.

И я решил к Троянским берегам

Направить первым верное кормило

И с корабля спуститься на песок,

Где первым пасть судил мне темный рок.

Лишь было больно думать о разлуке

С любимою супругою моей…

Когда б ты знала, сколько было муки

В воспоминаньи наших светлых дней,

Когда за недостроенной стеною

Среди цветов бродили мы с тобою.

Но чтоб врагам позволил я сказать:

Они дрожат! Явились горделиво,

Посмотрим, как умеют умирать. —

Нет, эту мысль прогнал я торопливо.

И, с слабостью борясь, в последний миг

Решения отважного достиг.

В твоей груди любовь сильна, как прежде,

Но разумом смиряй порыв страстей,

Страдание переноси в надежде,

Что свидимся мы в царствии теней.

Пусть будет скорбь чужда всего земного,

И наш союз благословится снова.

Величия не забывай, скорбя,

Ведь нам любовь дана для высшей цели,

Чтоб человек позабывал себя,

Чтоб им порывы чувства не владели.

И лишь в любви изведать может он,

Что власть страстей один обман и сон".

Но громким стоном речь она прервала,

Гермес внезапно вырос перед ней.

Прошли часы — годов тут было б мало,

Он должен вновь вернуться в мир теней,

Объятия сдержать его не властны,

Он прочь скользит бесшумно и бесстрастно,

И на пороге труп ее упал безгласный.

К ней приговор бессмертных был суров,

За грех невольный боги ей судили

Жизнь долгую вдали от тех лугов,

Где праведные души опочили,

Где распустились райские цветы

Для них в садах бессмертной красоты.

Страданья человека слез достойны:

Обманутый в своих земных мечтах,

Он возбуждает жалость и в богах. —

Тенистой рощей вечно осененный,

Над Геллеспонтом холм сооружен,

Землей сырою скрыт там прах любимый,

И каждый раз, как юные вершины

Достигнут роста, так что Илион

Заметен им становится, сожженный, —

Их пышный цвет, так говорит преданье,

Печальное сменяет увяданье.

I dropped my pen; and listened to the Wind

That sang of trees up-torn and vessels tost —

A midnight harmony; and wholly lost

To the general sense of men by chains confined

Of business, care, or pleasure, or resigned

To timely sleep. Thought I, the impassioned strain,

Which, without aid of numbers, I sustain,

Like acceptation from the World will find.

Yet some with apprehensive car shall drink

A dirge devoutly breathed o'er sorrows past:

And to the attendant promise will give heed —

The prophecy, — like that of this wild blast,

Which, while it makes the heart with sadness shrink,

Tells also of bright calms that shall succeed.

Я отложил перо; мне шквальный ветер пел

О бригах гибнущих, о буреломных чащах, —

Полуночный псалом, утраченный для спящих

Невольников забот и повседневных дел.

Помыслил я тогда: вот мой земной удел —

Внимать мелодии, без меры и созвучий,

Чтоб я ответствовал на вещий зов певучий

И страстным языком природы овладел.

Немногим явственен надгробный стон такой,

Звучащий набожно над горем и тоской

Давно минувших лет; но он, как буря эта,

Порывом яростным печаля сердце мне,

О наступающей пророчит тишине,

О легкой зыби волн в сиянии рассвета.

Hunger, and sultry heat, and nipping blast

From bleak hill-top, and length of march by night

Through heavy swamp, or over snow-clad height —

These hardships ill-sustained, these dangers past,

The roving Spanish Bands are reached at last,

Charged, and dispersed like foam: but as a flight

Of scattered quails by signs do reunite,

So these, — and, heard of once again, are chased

With combinations of long-practised art

And newly-kindled hope; but they are fled —

Gone are they, viewless as the buried dead:

Where now? — Their sword is at the Foeman's heart;

And thus from year to year his walk they thwart,

And hang like dreams around his guilty bed.

Жара, и голод, и с далеких гор

Сухие ветры, и ночной поход

По кручам и среди гнилых болот,

И наконец, всему наперекор,

Настигнуты испанцы, и в упор

Теснят их, гонят, бьют, но, в свой черед, —

Как куропатки, чуть беда пройдет,

Перекликаясь, составляют хор, —

Они сплотятся! Их не обмануть,

Не взять, не окружить со всех сторон, —

Отряд исчез, как будто погребен.

Но где их меч? Врагу направлен в грудь!

Они ему пересекают путь

И омрачают беспокойный сон.

"Weak is the will of Man, his judgement blind;

Remembrance persecutes, and Hope betrays;

Heavy is woe;-and joy, for human-kind,

A mournful thing so transient is the blaze!"

Thus might he paint our lot of mortal days

Who wants the glorious faculty assigned

To elevate the more-than-reasoning Mind,

And colour life's dark cloud with orient rays.

Imagination is that sacred power,

Imagination lofty and refined:

'Tis hers to pluck the amaranthine flower

Of Faith, and round the sufferer's temples bind

Wreaths that endure affliction's heaviest shower,

And do not shrink from sorrow's keenest wind.

"Слаб человек и разуменьем слеп;

Тяжел он для Удачи легкокрылой,

Беспомощен пред Памятью унылой

И в тщетной жажде Радости нелеп!" —

Так думал тот, кто сумерки судеб

Впервые озарил волшебной Силой,

Что сразу вознесла Рассудок хилый

Над тусклой явью будничных потреб.

Воображенье — вот сей дар желанный,

Свет мысленный и истинный оплот,

Лишь амарант его благоуханный

Чело страдальца тихо обовьет, —

Его не сдуют бедствий ураганы,

Его и ветер скорби не сомнет.

Surprised by joy-impatient as the Wind

I turned to share the transport — Oh! with whom

But Thee, deep buried in the silent tomb,

That spot which no vicissitude can find?

Love, faithful love, recalled thee to my mind —

But how could I forget thee? Through what power,

Even for the least division of an hour,

Have I been so beguiled as to be blind

To my most grievous loss! — That thought's return

Was the worst pang that sorrow ever bore,

Save one, one only, when I stood forlorn,

Knowing my heart's best treasure was no more;

That neither present time, nor years unborn

Could to my sight that heavenly face restore.

Смутясь от радости, я обернулся,

Чтоб поделиться — с кем, как не с тобой? —

Но над твоей могильною плитой,

Увы, давно безмолвный мрак сомкнулся.

Любовь моя! Я словно бы очнулся

От наваждения… Ужель я мог

Забыть, хотя бы на ничтожный срок,

Свою потерю? Как я обманулся?

И так мне стало больно в этот миг,

Как никогда еще — с той самой даты,

Когда, у гроба стоя, я постиг,

Неотвратимым холодом объятый,

Что навсегда померк небесный лик

И годы мне не возместят утраты.

While not a leaf seems faded; while the fields,

With ripening harvest prodigally fair,

In brightest sunshine bask; this nipping air,

Sent from some distant clime where Winter wields

His icy scimitar, a foretaste yields

Of bitter change, and bids the flowers beware;

And whispers to the silent birds, "Prepare

Against the threatening foe your trustiest shields."

For me, who under kindlier laws belong

To Nature's tuneful quire, this rustling dry

Through leaves yet green, and yon crystalline sky,

Announce a season potent to renew,

'Mid frost and snow, the instinctive joys of song,

And nobler cares than listless summer knew.

Еще и лист в дубраве не поблек,

И жатвы с нив, под ясным небосклоном,

Не срезал серп, а в воздухе студеном,

Пахнувшем с гор, где Дух Зимы извлек

Ледяный меч, мне слышится намек,

Что скоро лист спадет в лесу зеленом.

И шепчет лист певцам весны со стоном:

Скорей на юг, ваш недруг недалек!

А я, зимой поющий, как и летом,

Без трепета, в том шелесте глухом

Густых лесов и в ясном блеске том

Осенних дней, жду с радостным приветом

Снегов и бурь, когда сильней согрет,

Чем в летний зной, восторгом муз поэт.

Hail, Twilight, sovereign of one peaceful hour!

Not dull art Thou as undiscerning Night;

But studious only to remove from sight

Day's mutable distinctions. - Ancient Power!

Thus did the waters gleam, the mountains lower,

To the rude Briton, when, in wolf-skin vest

Here roving wild, he laid him down to rest

On the bare rock, or through a leafy bower

Looked ere his eyes were closed. By him was seen

The self-same Vision which we now behold,

At thy meek bidding, shadowy Power! brought forth;

These mighty barriers, and the gulf between;

The flood, the stars, — a spectacle as old

As the beginning of the heavens and earth!

О Сумрак, предвечерья государь!

Халиф на час, ты Тьмы ночной щедрее,

Когда стираешь, над землею рея,

Все преходящее. — О древний царь!

Не так ли за грядой скалистой встарь

Мерцал залив, когда в ложбине хмурой

Косматый бритт, покрытый волчьей шкурой,

Устраивал себе ночлег? Дикарь,

Что мог узреть он в меркнущем просторе

Пред тем, как сном его глаза смежило? —

То, что доныне видим мы вдали:

Подкову темных гор, и это море,

Прибой и звезды — все, что есть и было

От сотворенья неба и земли.