Избранная лирика

I grieved for Buonapart_e_, with a vain

And an unthinking grief! The tenderest mood

Of that Man's mind-what can it be? what food

Fed his first hopes? what knowledge could _he_ gain?

Т is not in battles that from youth we train

The Governor who must be wise and good,

And temper with the sternness of the brain

Thoughts motherly, and meek as womanhood.

Wisdom doth live with children round her knees:

Books, leisure, perfect freedom, and the talk

Man holds with week-day man in the hourly walk

Of the mind's business: these are the degrees

By which true Sway doth mount; this is the stalk

True Power doth grow on; and her rights are these.

С печалью смутной думал я не раз

О Бонапарте. Знал ли миг счастливый

Сей человек? Что он из детства спас:

Какие сны, надежды и порывы?

Не в битвах, где начальствует приказ,

Рождается правитель справедливый —

Умом и волей твердый, как алмаз,

Душой своей, как мать, чадолюбивый.

Нет, мудрость повседневностью жива:

Чем будничней, тем необыкновенней;

Прогулки, книги, праздность — вот ступени

Неоспоримой Мощи. Такова

Власть подлинная, чуждая борений

Мирских; и таковы ее права.

Festivals have I seen that were not names:

This is young Buonaparte's natal day,

And his is henceforth an established sway —

Consul for life. With worship France proclaims

Her approbation, and with pomps and games.

Heaven grant that other Cities may be gay!

Calais is not: and I have bent my way

To the sea-coast, noting that each man frames

His business as he likes. Far other show

My youth here witnessed, in a prouder time;

The senselessness of joy was then sublime!

Happy is he, who, caring not for Pope,

Consul, or King, can sound himself to know

The destiny of Man, and live in hope.

Каких торжеств свидетелем я стал:

Отныне Бонапарт приемлет званье

Пожизненного консула. Признанье —

Кумиру, и почет, и пьедестал!

Бог весть, об этом ли француз мечтал? —

В Кале особенного ликованья

Я не приметил — или упованья:

Всяк о своем хлопочет. Я видал

Иные празднества в иное время:

Какой восторг тогда в сердцах царил,

Какой нелепый, юношеский пыл!

Блажен, кто, не надеясь на владык,

Сам осознал свое земное бремя

И жребий человеческий постиг.

Once did She hold the gorgeous east in fee:

And was the safeguard of the west: the worth

Of Venice did not fall below her birth,

Venice, the eldest Child of Liberty,

She was a maiden City, bright and free;

No guile seduced, no force could violate;

And, when she took unto herself a Mate,

She must espouse the everlasting Sea.

And what if she had seen those glories fade,

Those titles vanish, and that strength decay:

Yet shall some tribute of regret be paid

When her long life hath reached its final day:

Men are we, and must grieve when even the Shade

Of that which once was great is passed away.

И часовым для Запада была,

И мусульман надменных подчинила.

Венеция! Ни ложь врага, ни сила

Ее дела унизить не могла.

Она Свободы первенцем была,

Рожденью своему не изменила,

Весь мир девичьей красотой пленила

И с морем вечным под венец пошла.

Но час настал роскошного заката —

Ни прежней славы, ни былых вождей!

И что ж осталось? Горечь и расплата.

Мы — люди! Пожалеем вместе с ней,

Что все ушло, блиставшее когда-то,

Что стер наш век и тень великих дней.

Toussaint, the most unhappy man of men!

Whether the whistling Rustic tend his plough

Within thy hearing, or thy head be now

Pillowed in some deep dungeon's earless den; —

О miserable Chieftain! where and when

Wilt thou find patience! Yet die not; do thou

Wear rather in thy bonds a cheerful brow:

Though fallen thyself, never to rise again,

Live, and take comfort. Thou hast left behind

Powers that will work for thee; air, earth, and skies;

There's not a breathing of the common wind

That will forget thee; thou hast great allies;

Thy friends are exultations, agonies,

And love, and man's unconquerable mind.

Несчастнейший из всех людей, Туссен!

Внимаешь ли напевам плугаря,

Уносишься ли мыслью за моря, —

Во мгле, среди глухих тюремных стен, —

Будь тверд, о Вождь, и превозможешь плен!

Поверженный — сражался ты не зря.

Чело твое — как ясная заря,

И знаю: гордый дух твой не согбен.

Все — даже ветра шелестящий лет —

Нашептывает о тебе. Живи!

Сама земля и сам небесный свод —

Великие союзники твои.

Отчаяния горечь, жар любви

И ум — вот непоборный твой оплот.

O, friend! I know not which way I must look

For comfort, being, as I am, opprest,

To think that now our life is only drest

For show; mean handy-work of craftsman, cook,

Or groom! — We must run glittering like a brook

In the open sunshine, or we are unblest:

The wealthiest man among us is the best:

No grandeur now in nature or in book

Delights us. Rapine, avarice, expense,

This is idolatry; and these we adore;

Plain living and high thinking are no more:

The homely beauty of the good old cause

Is gone; our peace, our fearful innocence,

And pure religion breathing household laws.

Скажи, мой друг, как путь найти прямей,

Когда притворство — общая зараза

И делают нам жизнь — лишь для показа —

Портной, сапожник, повар и лакей?

Скользи, сверкай, как в ясный день ручей,

Не то пропал! В цене — богач, пролаза.

Величье — не сюжет и для рассказа,

Оно не тронет нынешних людей.

Стяжательство, грабеж и мотовство —

Кумиры наши, то, что нынче в силе.

Высокий образ мыслей мы забыли.

Ни чистоты, ни правды — все мертво!

Где старый наш святой очаг семейный,

Где прежней веры дух благоговейный?

Milton! thou shouldst be living at this hour;

England hath need of thee: she is a fen

Of stagnant waters: alar, sword, and pen,

Fireside, the heroic wealth of hall and bower;

Have forfeited their ancient English dower

Of inward happiness. We are selfish men;

Oh! raise us up, return to us again;

And give us manners, virtue, freedom, power.

Thy soul was like a Star, and dwelt apart;

Thou hadst a voice whose sound was like the sea:

Pure as the naked heavens, majestic, free,

So didst thou travel on life's common way,

In cheerful godliness; and yet thy heart

The lowliest duties on herself did lay.

Нам нужен, Мильтон, — ты! Отчизна ждет.

Трясина дней, стоячее болото

Священника, солдата, рифмоплета,

Пустопорожних мнений и хлопот —

Таков, порвавший с прошлым, этот год,

Поправший нашу праведность. Забота

Лишь о себе к нам ломится в ворота.

Вернись! верни свободу и почет,

Былую доблесть и благую силу.

Ты был звездой, сиявшей с высоты.

Реченья, величавы и просты,

На берег Альбиона набегали,

Как волны, — но послушные кормилу.

Ты понимал и низкие печали.

Nuns fret not at their convent's narrow room;

And hermits are contented with their cells;

And students with their pensive citadels;

Maids at the wheel, the weaver at his loom,

Sit blithe and happy; bees that soar for bloom,

High as the highest Peak of Furness-fells,

Will murmur by the hour in foxglove bells;

In truth the prison, unto which we doom

Ourselves, no prison is; and hence for me,

In sundry moods, 'twas pastime to be bound

Within the Sonnet's scanty plot of ground:

Pleased if some Souls (for such there needs must be)

Who have felt the weight of too much liberty,

Should find brief solace there, as I have found.

Монашке мил свой нищий уголок,

В пещерной тьме аскет не знает скуки,

Мила студенту цитадель науки,

Девица любит прялку, ткач — станок.

Пчела, трудясь, летит искать цветок

На дикий Фернс, — жужжит, и в этом звуке

Лишь радость, ни усталости, ни муки.

И кто в тюрьме свой дом увидеть смог,

Тот не в тюрьме. Вот почему не ода,

Но тесного сонета краткий взлет

И в радостях мне люб, и средь невзгод.

И кто, как я (не шутит ли природа!),

Горюет, что стеснительна свобода,

В сонете утешение найдет.

Earth has not anything to show more fair:

Dull would he be of soul who could pass by

A sight so touching in its majesty:

This City now doth, like a garment, wear

The beauty of the morning; silent, bare,

Ships, towers, domes, theatres, and temples lie

Open unto the fields, and to the sky;

All bright and glittering in the smokeless air.

Never did sun more beautifully steep

In his first splendour, valley, rock, or hill;

Ne'er saw I, never felt, a calm so deep!

The river glideth at his own sweet will:

Dear God! the very houses seem asleep;

And all that mighty heart is lying still!

Нет зрелища пленительней! И в ком

Не дрогнет дух бесчувственно-упрямый

При виде величавой панорамы,

Где утро — будто в ризы — все кругом

Одело в Красоту. И каждый дом,

Суда в порту, театры, башни, храмы,

Река в сверканье этой мирной рамы,

Все утопает в блеске голубом.

Нет, никогда так ярко не вставало,

Так первозданно солнце над рекой,

Так чутко тишина не колдовала,

Вода не знала ясности такой.

И город спит. Еще прохожих мало,

И в Сердце мощном царствует покой.

Fair Star of evening, Splendour of the west,

Star of my Country! — on the horizon's brink

Thou hangest, stooping, as might seem, to sink

On England's bosom; yet well pleased to rest,

Meanwhile, and be to her a glorious crest

Conspicuous to the Nations. Thou, I think,

Should'st be my Country's emblem; and should'st wink,

Bright Star! with laughter on her banners, drest

In thy fresh beauty. There! that dusky spot

Beneath thee, that is England; there she lies.

Blessings be on you both! one hope, one lot,

One life, one glory! — I, with many a fear

For my dear Country, many heartfelt sighs,

Among men who do not love her, linger here.

Вечерняя звезда земли моей!

Ты как бы в лоне Англии родном

Покоишься в блистании огней,

В закатном упоении своем.

Ты стать могла бы светочем, гербом

Для всех народов до скончанья дней.

Веселым блеском, свежестью лучей

Играла бы на знамени святом.

Об Англии, простертой под тобой,

Я думаю со страхом и мольбой,

Исполненный мучительных тревог.

В единстве жизни, славы и судьбы

Вы неразрывны — да хранит вас Бог

Среди пустой, нелюбящей толпы.

The world is too much with us; late and soon,

Getting and spending, we lay waste our powers:

Little we see in Nature that is ours;

We have given our hearts away, a sordid boon!

This Sea that bares her bosom to the moon;

The winds that will be howling at all hours,

And are up-gathered now like sleeping flowers;

For this, for everything, we are out of tune;

It moves us not. - Great God! I'd rather be

A Pagan suckled in a creed outworn;

So might I, standing on this pleasant lea,

Have glimpses that would make me less forlorn;

Have sight of Proteus rising from the sea;

Or hear old Triton blow his wreathed horn.

Нас манит суеты избитый путь,

Проходит жизнь за выгодой в погоне;

Наш род Природе — как бы посторонний,

Мы от нее свободны, вот в чем жуть!

Пусть лунный свет волны ласкает грудь,

Пускай ветра зайдутся в диком стоне —

Или заснут, как спит цветок в бутоне:

Все это нас не может всколыхнуть.

О Боже! Для чего в дали блаженной

Язычником родиться я не мог!

Своей наивной верой вдохновенный,

Я в мире так бы не был одинок:

Протей вставал бы предо мной из пены

И дул Тритон в свой перевитый рог!

It is a beauteous evening, calm and free,

The holy time is quiet as a Nun

Breathless with adoration; the broad sun

Is sinking down in its tranquillity;

The gentleness of heaven broods o'er the Sea:

Listen! the mighty Being is awake,

And doth with his eternal motion make

A sound like thunder — everlastingly,

Dear Child! dear Girl! that walkest with me here.

If thou appear untouched by solemn thought,

Thy nature is not therefore less divine:

Thou liest in Abraham's bosom all the year;

And worshipp'st at the Temple's inner shrine,

God being with thee when we know it not.

Прелестный вечер тих, час тайны наступил;

Молитву солнце льет, горя святой красою.

Такой окружена сидела тишиною

Мария, как пред ней явился Гавриил.

Блестящий свод небес уж волны озарил!

Всевышний восстает, — внимайте! бесконечный,

Подобный грому, звук гремит хвалою вечной

Тому, кто светлый мир так дивно сотворил.

О милое дитя! о по сердцу родная!

Ты думой набожной хотя не смущена,

Со мной гуляя здесь, — но святости полна;

Невинностью своей живешь в блаженстве рая,

Ты в горний храм всегда летишь душой, —

И Бог, незрим для нас, беседует с тобой.

I am not One who much or oft delight

To season my fireside with personal talk. —

Of friends, who live within an easy walk,

Or neighbors, daily, weekly, in my sight:

And, for my chance-acquaintance, ladies bright,

Sons, mothers, maidens withering on the stalk,

These all wear out of me, like Forms, with chalk

Painted on rich men's floors, for one feast-night.

Better than such discourse doth silence long,

Long, barren silence, square with my desire;

To sit without emotion, hope, or aim,

In the loved presence of my cottage-fire,

And listen to the flapping of the flame,

Or kettle whispering its faint undersong.

Признаться, я не очень-то охоч

До тихих радостей молвы скандальной:

Судить соседей с высоты моральной

Да воду в ступе без толку толочь,

Внимать речам про чью-то мать — иль дочь

Невзрачную — весь этот вздор банальный

Стирается с меня, как в зале бальной

Разметка мелом в праздничную ночь.

Не лучше ль, вместо словоговоренья,

С безмолвным другом иль наедине

Сидеть, забыв стремленья и волненья? —

Сидеть и слушать в долгой тишине,

Как чайник запевает на огне

И вспыхивают в очаге поленья?

"Beloved Vale!" I said, "when I shall con

Those many records of my childish years,

Remembrance of myself and of my peers

Will press me down; to think of what is gone

Will be an awful thought, if life have one."

But, when into the Vale I came, no fears

Distressed me; from mine eyes escaped no tears:

Deep thought, or dread remembrance, had I none.

By doubts and thousand petty fancies crost

I stood, of simple shame the blushing Thrall;

So narrow seemed the brooks, the fields so small!

A Juggler's balls old Time about him tossed:

I looked, I stared, I smiled, I laughed: and all

The weight of sadness was in wonder lost.

Я думал: "Милый край! Чрез много лет,

Когда тебя, даст Бог, увижу снова,

Воспоминанья детства дорогого,

Минувшей дружбы, радостей и бед

Мне будут тяжким бременем". Но нет!

Я возвратился, — и тоска былого

Меня не мучит, не гнетет сурово,

И слезы мне не застят белый свет.

Растерянно, смущенно и сутуло

Стоял я, озираючись вокруг:

Как съежились ручей, и холм, и луг!

Как будто Время палочкой взмахнуло…

Стоял, смотрел — и рассмеялся вдруг,

И всю мою печаль, как ветром, сдуло.

O gentle Sleep! do they belong to thee,

These twinklings of oblivion? Thou dost love

To sit in meekness, like the brooding Dove,

A captive never wishing to be free.

This tiresome night, О Sleep! thou art to me

A Fly, that up and down himself doth shove

Upon a fretful rivulet, now above,

Now on the water vexed with mockery.

1 have no pain that calls for patience, no;

Hence am I cross and peevish as a child;

Am pleased by fits to have thee for my foe,

Yet ever willing to be reconciled:

О gentle Creature! do not use me so,

But once and deeply let me be beguiled.

О сон! Когда в душе — тоски приток,

Забвения даруешь ты крупицы.

Обычно ты смиренней пленной птицы,

Страшащейся покинуть свой шесток.

Но этой ночью ты — как мотылек,

Порхающий беспечно у границы

Воды и неба: сядешь на ресницы,

Но миг один — и ты уже далек.

Я весь пылаю в нетерпенье жгучем

И, словно своенравное дитя,

То на тебя ропщу, досадой мучим,

То жажду примиренья не шутя.

Ты был врагом, о сон! Стань другом лучшим

И сердце убаюкай, низлетя.

A flock of sheep that leisurely pass by,

One after one: the sound of rain, and bees

Murmuring; the fall of rivers, winds and seas,

Smooth fields, white sheets of water, and pure sky:

I have thought of all by turns, and yet do lie

Sleepless! and soon the small birds' melodies

Must hear, first uttered from my orchard trees;

And the first cuckoo's melancholy cry.

Even thus last night, and two nights more, I lay

And could not win thee, Sleep! by any stealth:

So do not let me wear to-night away:

Without Thee what is all the morning's wealth?

Come, blessed barrier between day and day,

Dear mother of fresh thoughts and joyous health!

Земля в цвету и чистый небосвод,

Жужжанье пчел, медлительное стадо,

И шум дождя, и шум от водопада,

И зрелость нив, и поздних птиц отлет.

Я вспоминаю все — а сон нейдет,

Не долго ждать уже рассвета надо.

Ворвется щебет утреннего сада,

Начнет кукушка свой печальный счет.

Две ночи я в борьбе с бегущим сном

Глаз не сомкнул, и вот сегодня — эта!

Настанет утро — что за радость в нем,

Когда не спал и маялся до света.

Приди, поставь рубеж меж днем и днем,

Хранитель сил и ясных дум поэта!

With Ships the sea was sprinkled far and nigh,

Like stars in heaven, and joyously it showed;

Seme lying fast at anchor in the road,

Some veering up and down, one knew not why.

A goodly Vessel did I then espy

Come like a giant from a haven broad;

And lustily along the bay she strode,

Her tackling rich, and of apparel high.

This Ship was nought to me, nor I to her,

Yet I pursued her with a Lover's look;

This Ship to all the rest did I prefer:

When will she turn, and whither? She will brook

No tarrying; where She comes the winds must stir

On went She, and due north her journey took.

Все море сплошь усеяли суда, —

Их, как по небу звезды, разметало:

Одних на рейде волнами качало,

Других несло неведомо куда.

И Шхуну заприметил я тогда:

Чуть вздрагивая под толчками шквала,

Она из бухты весело бежала,

Своей оснасткой пышною горда.

Что мне она! Но, глаз не отрывая,

Я, как влюбленный, вслед глядел с тоской;

Ей не страшна погода штилевая:

Ее приход встряхнет любой покой…

Она прошла вдоль мыса, покидая

Залив, — и вышла на простор морской.

Stay near me — do not take thy flight!

A little longer stay in sight!

Much converse do I find in thee,

Historian of my infancy!

Float near me; do not yet.depart!

Dead times revive in thee:

Thou bring'st, gay creature as thou art!

A solemn image to my heart,

My father's family!

Oh! pleasant, pleasant were the days,

The time, when, in our childish plays,

My sister Emmeline and I

Together chased the butterfly!

A very hunter did I rush

Upon the prey:-with leaps and springs

I followed on from brake to bush;

But she, God love her, feared to brush

The dust from off its wings.

Побудь со мной — не отнимай свой лет!

Пускай подольше взор мой счастье пьет!

И сладок мне твой вид, и горек,

О младости моей историк!

Ты будешь тут, не упорхнешь —

В тебе вся явь былого.

Веселый эльф, рождая дрожь,

Ты образ милый мне несешь —

Я в отчем доме снова.

О, сладки, сладки были эти дни,

Когда мы, шалые от беготни,

Вдвоем с сестрою Эммелиной

За мотыльком гнались долиной.

И я охотницу толкнул

На жертву — вскачь, что было сил,

Мы мчались, словно ветер дул,

Но так летун и не стряхнул

Пыльцу с дрожащих крыл.

My heart leaps up when I behold

A rainbow in the sky:

So was it when my life began;

So is it now I am a man;

So be it when I shall grow old,

Or let me die!

The Child is father of the Man;

And I could wish my days to be

Bound each to each by natural piety.

Займется сердце, чуть замечу

Я радугу на небе, —

Так шло, когда я отрок был невинный,

Так есть, когда я стал мужчиной,

Да будет так, когда я старость встречу! —

Иль прокляну свой жребий!

Кто есть Дитя? Отец Мужчины;

Желал бы я, чтобы меж днями связь

Природной праведности не рвалась.

Among all lovely things my Love had been;

Had noted well the stars, all flowers that grew

About her home; but she had never seen

A glow-worm, never one, and this I knew.

While riding near her home one stormy night

A single glow-worm did I chance to espy;

I gave a fervent welcome to the sight,

And from my horse I leapt; great joy had I.

Upon a leaf the glow-worm did I lay,

To bear it with me through the stormy night:

And, as before, it shone without dismay;

Albeit putting forth a fainter light.

When to the dwelling of my Love I came,

I went into the orchard quietly;

And left the glow-worm, blessing it by name,

Laid safely by itself, beneath a tree.

The whole next day, I hoped, and hoped with fear,

At night the glow-worm shone beneath the tree;

I led my Lucy to the spot, "Look here,"

Oh! joy it was for her, and joy for me!

Моя любовь любила птиц, зверей,

Цветы любила, звезды, облака.

Я знал, что твари все знакомы ей,

Но не случалось видеть светлячка.

Ненастной ночью, едучи домой,

Я вижу вдруг зеленый луч у пня.

Гляжу, светляк! Вот радость, Боже мой!

Обрадованный, спрыгнул я с коня.

Я положил жучка на мокрый лист

И взял с собой в ненастье, в ночь его.

Он был все так же зелен и лучист,

Светил — и не боялся ничего.

Подъехав к дому Люси, я тайком

Прошел к ней в сад, хотя был еле жив,

Жучка оставил под ее окном

На ветке и ушел, благословив.

Весь день я ждал, надежду затая,

И ночью в сад пустился поскорей.

Жучок светился. "Люси!" — крикнул я

И так был рад, доставив радость ей!

The Cock is crowing,

The stream is flowing,

The small birds twitter,

The lake doth glitter,

The green field sleeps in the sun;

The oldest and youngest

Are at work with the strongest;

The cattle are grazing,

Their heads never raising;

There are forty feeding like one!

Like an army defeated

The snow hath retreated,

And now doth fare ill

On the top of the bare hill;

The ploughboy is whooping — anon — anon:

There's joy in the mountains;

There's life in the fountains;

Small clouds are sailing,

Blue sky prevailing;

The rain is over and gone!

Петух ликует,

Ручей воркует,

Щебечут птицы,

Вода искрится,

Земля ожидает зерна.

И старый, и малый

Бредет усталый.

На травке новой

Пасутся коровы,

Все тридцать жуют как одна.

Снегов остатки

Бегут в беспорядке,

И гибнет зима

На вершине холма,

И пахаря песня слышна, слышна.

В горах высоких

Звенят потоки.

А дождь как не был,

Синеет небо,

И тучи уносит весна.

I've watched you now a full half-hour,

Self-poised upon that yellow flower;

And, little Butterfly! indeed

I know not if you sleep or feed.

How motionless! — not- frozen seas

More motionless! and then

What joy awaits you, when the breeze

Hath found you out among the trees,

And calls you forth again!

This plot of orchard-ground is ours;

My trees they are, my Sister's flowers;

Here rest your wings when they are weary;

Here lodge as in a sanctuary!

Come often to us, fear no wrong;

Sit near us on the bough!

We'll talk of sunshine and of song,

And summer days, when we were young;

Sweet childish days, that were as long

As twenty days are now.

Над желтым наклонясь цветком,

Тобой, малюткой-мотыльком,

Я любовался и не знал,

Нектар вкушал ты или спал.

И был ты неподвижней вод

объятых льдом морей.

Счастливым будет ли полет,

Когда внезапный ветр найдет

тебя среди ветвей?

Останься с нами! Мы с сестрой

Тебе подарим садик свой.

Здесь отдохнут твои крыла.

Тебе не причиним мы зла!

Будь гостем нашим дорогим,

присядь на куст близ нас.

О детских днях поговорим,

Их летний свет неповторим,

И каждый долгим был — таким,

как двадцать дней сейчас.

Beneath these fruit-tree boughs that shed

Their snow-white blossoms on my head,

With brightest sunshine round me spread

Of spring's unclouded weather,

In this sequestered nook how sweet

To sit upon my orchard-seat!

And birds and flowers once more to greet,

My last year's friends together.

One have I marked, the happiest guest

In all this covert of the blest:.

Hail to Thee, for above the rest

In joy of voice and pinion!

Thou, Linnet! in thy green array,

Presiding Spirit here to-day,

Dost lead the revels of the May;

And this is thy dominion.

While birds, aid butterflies, and flowers,

Make all one band of paramours,

Thou, ranging up and down the bowers,

Art sole in thy employment:

A Life, a Presence like the Air,

Scattering thy gladness without care,

Too blest with any one to pair;

Thyself thy own enjoyment.

Amid yon tuft of hazel trees,

That twinkle to the gusty breeze,

Behold him perched in ecstasies,

Yet seeming still to hover;

There! where the flutter of his wings

Upon his back and body flings

Shadows and sunny glimmerings,

That cover him all over.

My dazzled sight he oft deceives,

A Brother of the dancing leaves;

Then flits, and from the cottage-eaves

Pours forth his song in gushes;

As if by that exulting strain

He mocked and treated with disdain

The voiceless Form he chose to feign,

While fluttering in the bushes.

В тот час, как лепестки весной

Ложатся наземь пеленой

И блещет небо надо мной

Веселыми лучами,

Мне любо отдыхать в садах,

В блаженных забываться снах

И любо мне цветы и птах

Звать юности друзьями.

Но ты, кто скрашивал мне дни,

Как изумруд, сверкал в тени,

Чьи веселы, как ни одни,

И песнь и оперенье, —

Привет тебе, о реполов,

Ты — голос Духа меж певцов,

Ты — радость праздничных часов

В моем уединенье.

Все в хоре гимн любви поет:

Зверь, птица, мотылек и плод.

Но в одиночестве плывет

С ветвей твоя рулада.

Ты — воздух, жизнь и благодать,

Ты в мир пришел, чтоб радость дать,

И друга нет тебе под стать —

Ты сам себе услада.

Когда при ветре лес шумит,

Мне так его любезен вид!

Все кажется, что он парит,

Хоть отдохнуть присел он.

Я вижу спинку меж ветвей

И крылья быстрые за ней —

Ковром из света и теней

Всего себя одел он.

Сейчас он различим едва,

Такой же темный, как листва,

Но солнцем вспыхнет синева —

И в небеса проворно

Со стрехи он тогда спорхнет

И в звонкой песне осмеет

Немой, невзрачный облик тот,

Что принимал притворно.

Behold her, single in the field,

Yon solitary Highland Lass!

Reaping and singing by herself;

Stop here, or gently pass!

Alone she cuts and binds the grain,

And sings a melancholy strain;

О listen! for the Vale profound

Is overflowing with the sound.

No Nightingale did ever chaunt

More welcome notes to weary bands

Of travellers in some shady haunt,

Among Arabian sands:

A voice so thrilling ne'er was heard

In spring-time from the Cuckoo-bird,

Breaking the silence of the seas

Among the farthest Hebrides.

Will no one tell me what she sings? —

Perhaps the plaintive numbers flow

For old, unhappy, far-off things,

And battles long ago:

Or is it some more humble lay,

Familiar matter of to-day?

Some natural sorrow, loss, or pain,

That has been, and may be again?

Whate'er the theme, the Maiden sang

As if her song could have no ending;

I saw her singing at her work,

And o'er the sickle bending; —

I listened, motionless and still;

And, as I mounted up the hill

The music in my heart I bore,

Long after it was heard no more.

Ты слышишь голос там, во ржи,

Шотландской девушки простой,

Но, чтобы песню не спугнуть,

Ты на виду не стой.

И жнет, и вяжет — все одна,

И песня долгая грустна,

И в тишине звучит напев,

Глухой долиной завладев.

Так аравийский соловей

В тени оазиса поет,

И об усталости своей

Не помнит пешеход.

Так возвещает о весне

Кукушки оклик, нежный зов

В пустынной дальней стороне

Гебридских островов.

О чем же девушка поет,

Все заунывней и грустней?

О черных днях былых невзгод,

О битвах прежних дней,

Старинной песней хороня

Невзгоды нынешнего дня.

А может, боль былых утрат

Пришла непрошеной назад?

Но песне не было конца,

И жница молодая

Все пела, пела, над серпом

Спины не разгибая.

Я молча слушал, а потом

Нашел тропинку за холмом.

Все дальше в горы я спешу

И в сердце песню уношу.

O blithe New-comer! I have heard,

I hear thee and rejoice.

O Cuckoo! shall I call thee Bird,

Or but a wandering Voice?

While I am lying on the grass

Thy twofold shout I hear,

From hill to hill it seems to pass,

At once far off, and near.

Though babbling only to the Vale,

Of sunshine and of flowers,

Thou bringest unto me a tale

Of visionary hours.

Thrice welcome, darling of the Spring!

Even yet thou art to me

No bird, but an invisible thing,

A voice, a mystery;

The same whom in my school-boy days

I listened to; that Cry

Which made me look a thousand ways

In bush, and tree, and sky.

To seek thee did I often rove

Through woods and on the green;

And thou wert still a hope, a love;

Still longed for, never seen.

And I can listen to thee yet;

Can lie upon the plain

And listen, till I do beget

That golden time again.

О blessed Bird! the earth we pace

Again appears to be

An unsubstantial, faery place;

That is fit home for Thee!

С восторгом слышу голос твой,

Кукушка, гость весны!

О, кто ты? — птица, иль пустой

Лишь голос с вышины?

Я слышу твой двухзвучный стон,

Здесь лежа на траве;

Вблизи, вдали — повсюду он

В воздушной синеве.

Долинам весть приносит он

О солнце, о цветах,

А мне — волшебный сладкий сон

О прошлых чудных днях.

Пленяй, как некогда, мне слух!

Доныне, гость долин,

Ты мне не птица; нет, ты дух,

Загадка, звук один, —

Тот звук, который в прежни дни,

Как школьник, я искал,

Везде, и в небе, и в тени

Дерев, и в недрах скал.

Бывало, целый день везде

В лесах, лугах брожу;

Ищу повсюду, но нигде

Тебя не нахожу.

Так и теперь я слушать рад

Твой крик в лесной тени.

Я жду: не придут ли назад

Давно минувши дни.

И снова кажется мне мир

Каким-то царством снов,

Куда принесся, как на пир,

Ты, вешний гость лесов!

She was a Phantom of delight

When first she gleamed upon my sight;

A lovely Apparition, sent

To be a moment's ornament;

Her eyes as stars of Twilight fair;

Like Twilight's, too, her dusky hair;

But all things else about her drawn

From May-time and the cheerful Dawn;

A dancing Shape, an Image gay,

To haunt, to startle, and way-lay.

I saw her upon nearer view,

A Spirit, yet a Woman too!

Her household motions light and free,

And steps of virgin-liberty;

A countenance in which did meet

Sweet records, promises as sweet;

A Creature not too bright or good

For human nature's daily food;

For transient sorrows, simple wiles,

Praise, blame, love, kisses, tears, and smiles.

And now I see with eye serene

The very pulse of the machine;

A Being breathing thoughtful breath,

A Traveller between life and death;

The reason firm, the temperate will,

Endurance, foresight, strength, and skill;

A perfect Woman, nobly planned,

To warn, to comfort, and command;

And yet a Spirit still, and bright

With something of angelic light.

Созданьем зыбкой красоты

Казались мне ее черты,

Когда, ниспослана судьбой,

Она возникла предо мной:

От звезд полночных — блеск очей,

От ночи летней — смоль кудрей,

А май беспечный и рассвет

Дополнили ее портрет

Весельем чувственных проказ,

Таких губительных для нас.

Сия духовность — я узнал —

Не лишена земных начал:

Уверенность хозяйских рук

И девичьи движенья вдруг;

Лицо, в котором чистота

Со страстью пылкою слита;

А как выдерживать подчас

Потоки немудреных фраз,

Печаль, и смех, и ливень слез,

Признаний, клятвенных угроз?!

Теперь мой взор невозмутим,

И ясно предстает пред ним

Ее размеренность во всем,

Единство опыта с умом,

Уменье все перенести

На трудном жизненном пути;

Венец земных начал, она

Для дома Богом создана,

И все ж духовное нет-нет

Свой ангельский в ней явит свет.

I wandered lonely as a cloud

That floats on high o'er vales and hills,

When all at once I saw a crowd,

A host, of golden daffodils;

Beside the lake, beneath the trees,

Fluttering and dancing in the breeze.

Continuous as the stars that shine

And twinkle on the milky way,

They stretched in never-ending line

Along the margin of a bay:

Ten thousand saw I at a glance,

Tossing their heads in sprightly dance.

The waves beside them danced; but they

Out-did the sparkling waves in glee:

A poet could not but be gay,

In such a jocund company:

I gazed-and gazed-but little thought

What wealth the show to me had brought:

For oft, when on my couch I lie

In vacant or in pensive mood,

They flash upon that inward eye

Which is the bliss of solitude;

And then my heart with pleasure fills,

And dances with the daffodils.

Как тучи одинокой тень,

Бродил я, сумрачен и тих,

И встретил в тот счастливый день

Толпу нарциссов золотых.

В тени ветвей у синих вод

Они водили хоровод.

Подобно звездному шатру,

Цветы струили зыбкий свет

И, колыхаясь на ветру,

Мне посылали свой привет.

Их были тысячи вокруг,

И каждый мне кивал, как друг.

Была их пляска весела,

И видел я, восторга полн,

Что с ней сравниться не могла

Медлительная пляска волн.

Тогда не знал я всей цены

Живому золоту весны.

Но с той поры, когда впотьмах

Я тщетно жду прихода сна,

Я вспоминаю о цветах,

И, радостью осенена,

На том лесистом берегу

Душа танцует в их кругу.

I

Seven Daughters had Lord Archibald,

All children of one mother:

You could not say in one short day

What love they bore each other.

A garland, of seven lilies, wrought!

Seven Sisters that together dwell;

But he, bold Knight as ever fought,

Their Father, took of them no thought,

He loved the wars so well.

Sing, mournfully, oh! mournfully,

The solitude of Binnorie!

II

Fresh blows the wind, a western wind,

And from the shores of Erin,

Across the wave, a Rover brave

To Binnorie is steering:

Right onward to the Scottish strand

The gallant ship is borne;

The warriors leap upon the land,

And hark! the Leader of the band

Hath blown his bugle horn.

Sing, mournfully, oh! mournfully,

The solitude of Binnorie.

III

Beside a grotto of their own,

With boughs above them closing,

The Seven are laid, and in the shade

They lie like fawns reposing.

But now, upstarting with affright

At noise of man and steed,

Away they fly to left, to right —

Of your fair household, Father-knight,

Methinks you take small heed!

Sing, mournfully, oh! mournfully,

The solitude of Binnorie.

IV

Away the seven fair Campbells fly,

And, over hill and hollow,

With menace proud, and insult loud,

The youthful Rovers follow.

Cried they, "Your Father loves to roam:

Enough for him to find

The empty house when he comes home;

For us your yellow ringlets comb,

For us be fair and kind!"

Sing, mournfully, oh! mournfully,

The solitude of Binnorie.

V

Some close behind, some side to side,

Like clouds in stormy weather;

They run, and cry, "Nay, let us die,

And let us die together."

A lake was near; the shore was steep;

There never foot had been;

They ran, and with a desperate leap

Together plunged into the deep,

Nor ever more were seen.

Sing, mournfully, oh! mournfully,

The solitude of Binnorie.

VI

The stream that flows out of the lake,

As through the glen it rambles,

Repeats a moan o'er moss and stone,

For those seven lovely Campbells.

Seven little Islands, green and bare,

Have risen from out the deep:

The fishers say, those sisters fair,

By faeries all are buried there,

And there together sleep.

Sing, mournfully, oh! mournfully,

The solitude of Binnorie.

Лорд Камбель отцом был семи дочерей, —

Прекрасные, умные детки!

Похожи на семь белоснежных лилей,

Весной на одной распустившихся ветке,

И рыцарем гордым был Камбель-отец,

Душою и храбростью воин;

Он часто кидал свой угрюмый дворец

И, дочек оставя, был сердцем спокоен.

А в замке угрюмом, старинном оне

И дни и недели все жили одне,

Всегда за работой до белой зари…

О, как все спокойно в стенах Биннори!

Волна за волною по морю бежит,

Волною корабль подгоняет…

Прощальной зарею весь запад облит…

Разбойник морской к Биннори приплывает…

И на берег выступил хищный пират.

Он весь под влияньем идеи,

Что в замке забыты за пряжей сидят,

Отца дожидаются дочки-лилеи…

"Уж будут наверно красотки — мои!

Назад полечу я в объятьях любви

При гаснущем блеске пурпурной зари…"

О, как все спокойно в стенах Биннори!

В лесу, на лужайке с цветущим ковром,

Как будто бы чуткие лани,

Спят девы спокойным и сладостным сном

И облик родителя видят в тумане…

Но вдруг звон оружия, крики и шум…

Лес вторит пиратов напевам…

Девицы в испуге, мешается ум…

Что делать им, робким, боящимся девам?

Лорд Камбель, забыл ты семь ценных камней,

Блестящих алмазов короны твоей,

Прекрасных, как звезды вечерней зари!..

О, как все прекрасно в стенах Биннори!

И девы вскочили… как серны бегут,

А следом за ними пираты…

Они нагоняют, они их зовут,

И девушки бедные страхом объяты.

Бегут они, словно как лань от ловца…

Как будто у пойманной пташки,

Трепещут у девушек робких сердца,

И молятся Деве Марии бедняжки:

"Спаси нас, Мадонна, от гибели злой,

Ты, ангел-хранитель, крылами закрой,

Крылами прозрачнее утра зари"…

О, как все спокойно в стенах Биннори!

Бегут они, словно как серны бегут…

Скала вдруг… На что им решиться?

У ног ее волны сердито ревут,

И в них она мрачно и грозно глядится.

Минута… Они очутились на ней,

Тоски и отчаянья полны…

Спасения нет — и гирлянда лилей

Низринулась, канула в шумные волны…

Бежит ли источник по мягким лугам, —

Он вечную память журчит дочерям,

О том же поет соловей до зари…

О, как все спокойно в стенах Биннори!

Но девы живут: из бурливых валов

Поднялись над синей водою

Как раз семь зеленых, больших островов,

Покрытых цветами и мягкой травою.

Твердят рыболовы, что в тех островах

Могилы девиц утонувших,

Под пение феи в роскошных мечтах

И в сладостных грезах спокойно уснувших…

Те девы в преданьях вовек не умрут,

Красою все больше и больше цветут,

Красою прекраснее утра зари…

О, как все спокойно в стенах Биннори!

Spade! with which Wilkinson hath tilled his lands,

And shaped these pleasant walks by Emont's side,

Thou art a tool of honour in my hands;

I press thee, through the yielding soil, with pride.

Rare master has it been thy lot to know;

Long hast Thou served a man to reason true;

Whose life combines the best of high and low,

The labouring many and the resting few;

Health, meekness, ardour, quietness secure,

And industry of body and of mind;

And elegant enjoyments, that are pure

As nature is; too pure to be refined.

Here often hast Thou heard the Poet sing

In concord with his river murmuring by;

Or in some silent field, while timid spring

Is yet uncheered by other minstrelsy.

Who shall inherit Thee when death has laid

Low in the darksome cell thine own dear lord?

That man will have a trophy, humble Spade!

A trophy nobler than a conqueror's sword.

If he be one that feels, with skill to part

False praise from true, or, greater from the less,

Thee will he welcome to his hand and heart,

Thou monument of peaceful happiness!

He will not dread with Thee a toilsome day —

Thee his loved servant, his inspiring mate!

And, when thou art past service, worn away,

No dull oblivious nook shall hide thy fate.

His thrift thy uselessness will never scorn;

An _heir-loom_ in his cottage wilt thou be: —

High will he hang thee up, well pleased to adorn

His rustic chimney with the last of Thee!

Лопата! Ты, которой Вилкинсон

Вскопал клочок земли, за пядью пядь!

Горжусь тобою, как гордится он.

Как он, спешу налечь на рукоять.

Завидная судьба тебе дана,

Хозяин твой — уму и чести друг.

Его удел в любые времена —

Упорный труд, нечаянный досуг,

Здоровье, скромность, чувств сердечный жар,

А с ними бодрость тела и души

И радостных забав счастливый дар,

Невинных, словно этот сад в глуши.

Как часто твой хозяин, твой Поэт

Здесь мирно пел под тихий плеск волны,

Когда еще другими не воспет

Неслышный шаг робеющей весны.

Кто станет помыкать твоей судьбой,

Когда хозяин будет взят землей?

Ведь это ты — наследственный трофей,

И меч войны — ничто перед тобой.

Коль новому владельцу твоему

Свет истины забрежит вдалеке,

То это верный знак, что ты ему

Придешься по сердцу и по руке.

С тобою он не будет одинок,

Подругой верной всех его работ,

И в скорбный день, когда придет твой срок,

Тебя он в дальний угол не сошлет.

За то, что ныне ты пришла в ущерб,

Тебя не упрекнет твой господин,

И ржавый остов твой, как славный герб,

Украсит незатейливый камин.

I was thy neighbour once, thou ragged Pile!

Four summer weeks I dwelt in sight of thee:

I saw thee every day; and all the while

Thy Form was sleeping on a glassy sea.

So pure the sky, so quiet was the air!

So like, so very like, was day to day!

Whene'er I looked, thy Image still was there;

It trembled, but it never passed away.

How perfect was the calm! it seemed no sleep;

No mood, which season takes away, or brings:

I could have fancied that the mighty Deep

Was even the gentlest of all gentle Things.

Ah! then, if mine had been the Painter's hand,

To express what then I saw; and add the gleam,

The light that never was, on sea or land,

The consecration, and the Poet's dream;

I would have planted thee, thou hoary Pile

Amid a world how different from this!

Beside a sea that could not cease to smile;

On tranquil land, beneath a sky of bliss.

Thou shouldst have seemed a treasure-house divine

Of peaceful years; a chronicle of heaven; —

Of all the sunbeams that did ever shine

The very sweetest had to thee been given.

A Picture had it been of lasting ease,

Elysian quiet, without toil or strife;

No motion but the moving tide, a breeze,

Or merely silent Nature's breathing life.

Such, in the fond illusion of my heart,

Such Picture would I at that time have made:

And seen the soul of truth in every part,

A stedfast peace that might not be betrayed.

So once it would have been, — 'tis so no more;

I have submitted to a new control:

A power is gone, which nothing can restore;

A deep distress hath humanised my Soul.

Not for a moment could I now behold

A smiling sea, and be what I have been:

The feeling of my loss will ne'er be old;

This, which I know, I speak with mind serene.

Then, Beaumont, Friend! who would have been the Friend,

If he had lived, of Him whom I deplore,

This work of thine I blame not, but commend;

This sea in anger, and that dismal shore.

O 'tis a passionate Work! — yet wise and well,

Well chosen is the spirit that is here;

That, Hulk which labours in the deadly swell,

This rueful sky, this pageantry of fear!

And this huge Castle, standing here sublime,

I love to see the look with which it braves,

Cased in the unfeeling armour of old time,

The lightning, the fierce wind, and trampling waves.

Farewell, farewell the heart that lives alone,

Housed in a dream, at distance from the Kind!

Such happiness, wherever it be known,

Is to be pitied; for 'tis surely blind.

But welcome fortitude, and patient cheer,

And frequent sights of what is to be borne!

Such sights, or worse, as are before me here. —

Not without hope we suffer and we mourn.

Громада грозная на гребне скал!

С тобою был когда-то я знаком

И летом целый месяц наблюдал,

Как ты дремала в зеркале морском.

Был воздух тих, и ясен небосвод,

И дней однообразна череда;

Ты, отражаясь в сонной глади вод,

Дрожала, но видна была всегда.

И не казался штиль подобьем сна,

Незыблемого в пору летних дней;

Подумать мог бы я, что Глубина

Всего на свете кротче и нежней.

И если бы художником я был,

Я б написать в то время был готов

Свет, что по суше и воде скользил,

Поэта грезу, таинство миров;

Тебя я написал бы не такой,

Какая ты сейчас на полотне,

Но у воды, чей нерушим покой,

Под небом в безмятежной тишине;

Ты б летописью райскою была,

Сокровищницей бестревожных лет,

Тебя б любовно ласка облекла

Лучей, нежней которых в небе нет,

Под кистью бы моей предстал тогда

Покоя элизейского чертог,

Где нет борьбы тяжелой и труда,

А лишь Природы жизнь да ветерок, —

Такую бы картину создал я,

Когда душа мечте попала в плен,

В нее вместил бы сущность бытия

И тишь, которой не узнать измен.

Так раньше было бы — но не теперь:

Ведь я во власти у иных начал,

Ничто не возместит моих потерь,

И я от горя человечней стал.

Улыбку моря увидав опять,

Былого не верну, не повторю:

Утрату мне из сердца не изгнать,

Но я о ней спокойно говорю.

О друг мой Бомонт! Другом стать ты мог

Тому, по ком не минет скорбь вовек!

Твой труд прекрасный пылок и глубок:

Во гневе море и в унынье брег.

Ему несу я похвалу мою,

Его и ум и мастерство живят:

Седая глыба с бурею в бою,

Небес печаль, смятения парад!

И мил мне замка сумрачный оплот:

В доспехи стариною облачен,

Бестрепетно сражение ведет

С грозой, со штормом и с волнами он.

Прощай, уединенная душа,

Что без людей, в мечтах проводит дни!

Твоя отрада вряд ли хороша —

Она, конечно, слепоте сродни.

Но слава, слава стойкости людской

И грозам, что присущи дням земным,

Как эта, на холсте передо мной…

Не без надежд мы страждем и скорбим.

There is a change — and I am poor;

Your love hath been, not long ago,

A fountain at my fond heart's door,

Whose only business was to flow;

And flow it did: not taking heed

Of its own bounty, or my need.

What happy moments did I count!

Blest was I then all bliss above!

Now, for that consecrated fount

Of murmuring, sparkling, living love,

What have I? shall I dare to tell?

A comfortless and hidden well.

A well of love — it may be deep —

I trust it is, — and never dry:

What matter? if the waters sleep

In silence and obscurity.

— Such change, and at the very door

Of my fond heart, hath made me poor.

Увы, лишился я всего,

Богатый — обеднел я вмиг.

Близ двери сердца моего

Еще недавно бил родник

Твоей любви. Свежа, чиста,

Вода сама лилась в уста.

Как счастлив был в ту пору я!

Играя, в пламени луча

Кипела, искрилась струя

Животворящего ключа.

Но вот беда — ручей иссох,

Теперь на дне его лишь мох.

Родник любви, он не иссяк, —

Но что мне в том, когда навек

Вода ушла в подземный мрак

И тихо спит, прервав свой бег?

Отныне горек мой удел:

Я был богат, но обеднел.

Yet are they here the same unbroken knot

Of human Beings, in the self-same spot!

Men, women, children, yea the frame

Of the whole spectacle the same!

Only their fire seems bolder, yielding light,

Now deep and red, the colouring of night;

That on their Gipsy-faces falls,

Their bed of straw and blanket-walls.

— Twelve hours, twelve bounteous hours are gone, while I

Have been a traveller under open sky,

Much witnessing of change and cheer,

Yet as I left I find them here!

The weary Sun betook himself to rest; —

Then issued Vesper from the fulgent west,

Outshining like a visible God

The glorious path in which he trod.

And now, ascending, after one dark hour

And one night's diminution of her power,

Behold the mighty Moon! this way

She looks as if at them — but they

Regard not her: — oh better wrong and strife

(By nature transient) than this torpid life;

Life which the very stars reprove

As on their silent tasks they move!

Yet, witness all that stirs in heaven or earth!

In scorn I speak not; — they are what their birth

And breeding suffer them to be;

Wild outcasts of society!

Мужчины, женщины и дети — весь

Сплоченный род, на том же месте, здесь;

Подмостки те же — тот же луг,

И тех же лицедеев круг;

Лишь дерзостней костер ночной горит,

Придав глубокий, рдяный колорит

Цыганам смуглым, и шатрам,

И жалким травяным одрам…

Столь много перемен, в теченье дня,

Под небосводом тешили меня

В скитаниях, — но этот люд

На месте прежнем, тут как тут!

Вот солнце утомленное зашло,

И Веспер, словно некий бог, светло

Вознесся, царственно скользя,

Где пролегла его стезя;

И после краткой тьмы, когда Луна

Была развенчана, опять она

Свершает властный свой полет,

Но табор к ней молитв не шлет…

Нет! Лучше распря, лучше боль обид

Неправых, чем застывший этот быт,

Покой, которому в укор

Кружится вечно звездный хор!

Хоть в мире все и движется, но я

Не опорочу косного житья

Цыган, — Судьба взрастила их

Изгоями общин людских!