Избранная лирика

Not envying Latian shades — if yet they throw

A grateful coolness round that crystal Spring,

Blandusia, prattling as when long ago

The Sabine Bard was moved her praise to sing;

Careless of flowers that in perennial blow

Round the moist marge of Persian fountains cling;

Heedless of Alpine torrents thundering

Through ice-built arches radiant as heaven's bow;

I seek the birthplace of a native Stream. —

All hail, ye mountains! hail, thou morning light!

Better to breathe at large on this clear height

Than toil in needless sleep from dream to dream:

Pure flow the verse, pure, vigorous, free, and bright,

For Duddon, long-loved Duddon, is my theme!

Мне не знакома Латума прохлада,

Не слышал я журчанья родников

Бандузии, Горация отрады,

Поющего в созвучьи мерных строф.

Цветов персидских пышных мне не надо,

Я не люблю фонтанов и садов,

Альпийского потока чужд мне рев

И радуга в стремнинах водопада.

Вверх по реке знакомою тропой

Иду, бросаю в горы клич привета,

Легко дышать прохладою рассвета.

Расстался я с избыточной мечтой,

Любовью прежней песнь моя согрета —

Я славлю Деддон, Деддон мой родной.

Child of the clouds! remote from every taint

Of sordid industry thy lot is cast;

Thine are the honours of the lofty waste

Not seldom, when with heat the valleys faint,

Thy handmaid Frost with spangled tissue quaint

Thy cradle decks;-to chant thy birth, thou hast

No meaner Poet than the whistling Blast,

And Desolation is thy Patron-saint!

She guards thee, ruthless Power! who would not spare

Those mighty forests, once the bison's screen,

Where stalked the huge deer to his shaggy lair

Through paths and alleys roofed with darkest green;

Thousands of years before the silent air

Was pierced by whizzing shaft of hunter keen!

Дитя далеких туч! В уединеньи

Не ведаешь ты участи мирской,

Обстала глушь лесов тебя стеной,

И ветра свист поет тебе хваленья.

Морозы ждут лишь твоего веленья. —

Пускай в долине пышет летний зной,

Ты одеваешь саван ледяной,

Тебя хранит великий дух Забвенья.

Но времени рука уже легла

На этот берег дикий и лесистый,

Где некогда царила глушь и мгла,

Огромный лось топтал ковер пушистый

И зверолова меткая стрела

Безмолвия не нарушала свистом.

How shall I paint thee? — Be this naked stone

My seat, while I give way to such intent;

Pleased could my verse, a speaking monument,

Make to the eyes of men thy features known.

But as of all those tripping lambs not one

Outruns his fellows, so hath Nature lent

To thy beginning nought that doth present

Peculiar ground for hope to build upon.

To dignity the spot that gives thee birth

No sign of hoar Antiquity's esteem

Appears, and none of modern Fortune's care;

Yet thou thyself hast round thee shed a gleam

Of brilliant moss, instinct with freshness rare;

Prompt offering to thy Foster-mother, Earth!

Как мне нарисовать тебя? — Присяду

На голом камне, средь хвощей и мхов:

Пусть говорящий памятник стихов

Твои черты явит людскому взгляду.

Но как барашку, что прибился к стаду,

Из блеющих не выбраться рядов,

Так никаких особенных даров

Тебе Судьба не припасла в награду.

Ничем — ни данью древности седой,

Ни щедростью возвышенных примет —

Здесь не отмечено твое рожденье.

Но свежий мох, растущий над водой,

И этот в струях отраженный свет —

Твое Земле суровой приношенье.

The old inventive Poets, had they seen,

Or rather felt, the entrancement that detains

Thy waters, Duddon! 'mid these flowery plains —

The still repose, the liquid lapse serene,

Transferred to bowers imperishably green,

Had beautified Elysium! But these chains

Will soon be broken;-a rough course remains,

Rough as the past; where Thou, of placid mien,

Innocuous as a firstling of the flock,

And countenanced like a soft cerulean sky,

Shalt change thy temper; and, with many a shock

Given and received in mutual jeopardy,

Dance, like a Bacchanal, from rock to rock,

Tossing her frantic thyrsus wide and high!

Когда б седые барды были живы

И видели тебя, о Деддон мой,

Они б Элизием назвали берег твой.

Оставил ты свой прежний вид бурливый,

И меж цветов ползут твои извивы

Вдоль по равнине светлою струей —

Но, видно, чужд тенистых рощ покой

Твоей волне свободной и шумливой.

И ты, ягненка робкого смирней,

Огнем небес отсвечивавший чистым,

Вмиг забываешь тишину полей,

Преграды рвешь в своем теченье быстром

И, как вакханка, пляшешь средь камней,

Неистово размахивая тирсом.

I thought of Thee, my partner and my guide.

As being past away. - Vain sympathies!

For, backward, Duddon! as I cast my eyes,

I see what was, and is, and will abide;

Still glides the Stream, and shall for ever glide;

The Form remains, the Function never dies;

While we, the brave, the mighty, and the wise;

We Men, who in our morn of youth defied

The elements, must vanish; — be it so!

Enough, if something from our hands have power

To live, and act, and serve the future hour;

And if, as toward the silent tomb we go,

Through love, through hope, and faith's transcendent

dower.

We feel that we are greater than we know.

В прощальный час, мой друг и спутник мой,

Иду к тебе. — Напрасное влеченье!

Я вижу, Даддон, все в твоем теченье,

Что было, есть и будет впредь со мной.

Ты катишь воды, вечный, озорной,

Даруешь вечно жизнь и обновленье,

А мы — мы сила, мудрость, устремленье,

Мы с юных лет зовем стихии в бой,

И все-таки мы смертны. — Да свершится!

Но не обижен, кто хоть малый срок

Своим трудом служить потомству мог,

Кто и тогда, когда близка гробница,

Любовь, Надежду, Веру — все сберег.

Не выше ль он, чем смертным это мнится!

A Pilgrim, when the summer day

Had closed upon his weary way,

A lodging begged beneath a castle's roof;

But him the haughty Warder spurned;

And from the gate the Pilgrim turned,

To seek such covert as the field

Or heath-besprinkled copse might yield,

Or lofty wood, shower-proof.

He paced along; and, pensively,

Halting beneath a shady tree,

Whose moss-grown root might serve for couch or seat,

Fixed on a Star his upward eye;

Then, from the tenant of the sky

He turned, and watched with kindred look,

A Glow-worm, in a dusky nook,

Apparent at his feet.

The murmur of a neighbouring stream

Induced a soft and slumbrous dream,

A pregnant dream, within whose shadowy bounds

He recognised the earth-born Star,

And _That_ which glittered from afar;

And (strange to witness!) from the frame

Of the ethereal Orb, there came

Intelligible sounds.

Much did it taunt the humble Light

That now, when day was fled, and night

Hushed the dark earth, fast closing weary eyes,

A very reptile could presume

To show her taper in the gloom,

As if in rivalship with One

Who sate a ruler on his throne

Erected in the skies.

"Exalted Star!" the Worm replied,

"Abate this unbecoming pride,

Or with a less uneasy lustre shine;

Thou shrink'st as momently thy rays

Are mastered by the breathing haze;

While neither mist, nor thickest cloud

That shapes in heaven its murky shroud,

Hath power to injure mine.

But not for this do I aspire

To match the spark of local fire,

That at my will burns on the dewy lawn,

With thy acknowledged glories;-No!

Yet, thus upbraided, I may show

What favours do attend me here,

Till, like thyself, I disappear

Before the purple dawn."

When this in modest guise was said,

Across the welkin seemed to spread

A boding sound-for aught but sleep unfit!

Hills quaked, the rivers backward ran;

That Star, so proud of late, looked wan;

And reeled with visionary stir

In the blue depth, like Lucifer

Cast headlong to the pit!

Fire raged: and, when the spangled floor

Of ancient ether was no more,

New heavens succeeded, by the dream brought forth:

And all the happy Souls that rode

Transfigured through that fresh abode,

Had heretofore, in humble trust,

Shone meekly 'mid their native dust,

The Glow-worms of the earth!

This knowledge, from an Angel's voice

Proceeding, made the heart rejoice

Of Him who slept upon the open lea:

Waking at morn he murmured not;

And, till life's journey closed, the spot

Was to the Pilgrim's soul endeared,

Where by that dream he had been cheered

Beneath the shady tree.

Под вечер в замке пилигрим,

Дорогой долгою томим,

Прося ночлега, стукнул у дверей.

Надменно сторож отказал,

И странник дальше зашагал,

Надеясь в тишине лесов

Найти гостеприимный кров,

Под зарослью ветвей.

Задумчиво тяжелый путь

Он продолжал и отдохнуть

Под деревом присел на мху густом.

Звезда затеплилась над ним…

Когда же взгляд свой пилигрим

Вниз опустил — у самых ног

Увидел скромный огонек,

Зажженный светляком.

Дрема коснулася очей…

Недалеко журчал ручей,

И странный сон навеял плеск воды.

Звезду земную — светляка —

И ту, что в небе, далека,

Увидел он, и речи звук

К нему сюда донесся вдруг

С эфирной высоты.

Презрительно звучала речь:

И червь посмел свой свет зажечь

В тот час, когда смыкает сон глаза.

Не для него ли ночи тень

Теперь сменила летний день?

Не мнит ли он равняться с той,

Чьей царственною красотой

Гордятся небеса?

И ей сказал светляк в ответ:

"Звезда кичливая, твой свет

Сырая дымка может затемнить,

Легко ты гаснешь, и твой луч

Не в силах выбраться из туч.

Меня же и густой покров

Тумана или облаков

Не в силах погасить.

Нет, я не льщу себя мечтой,

Блестя теперь в траве сырой,

Чуть видимый под кровом темноты,

С твоей равняться славой, — нет,

Но мой едва заметный свет

Дает мне радость, а потом

Я гасну в пурпуре дневном…

Но гаснешь ведь и ты".

Едва успел промолвить он —

Из края в край весь небосклон

Откликнулся на голос громовой.

Дол дрогнул, вспять пошла вода,

Померкла яркая звезда

И, померцав, как Люцифер,

Низринутый с небесных сфер,

Скатилась в мрак ночной.

Сон длился. Звездный свод небес.

Объятый пламенем, исчез

И нового открылся блеск очам.

В преображенной красоте

Там засияли души те,

Что здесь во мраке и пыли

Огонь надежды сберегли,

Подобно светлякам.

И спавший на лугу постиг,

Что Ангел Божий в этот миг

Беседовал в виденье сонном с ним.

Воспрянув сердцем и душой,

Забыл он утром ропот свой,

Но до конца земных тревог

Свой чудный сон забыть не мог

Под деревом густым.

The sylvan slopes with corn-clad fields

Are hung, as if with golden shields,

Bright trophies of the sun!

Like a fair sister of the sky,

Unruffled doth the blue lake lie,

The mountains looking on.

And, sooth to say, yon vocal grove,

Albeit uninspired by love,

By love untaught to ring,

May well afford to mortal ear

An impulse more profoundly dear

Than music of the Spring.

For _that_ from turbulence and heat

Proceeds, from some uneasy seat

In nature's struggling frame,

Some region of impatient life:

And jealousy, and quivering strife,

Therein a portion claim.

This, this is holy; — while I hear

These vespers of another year,

This hymn of thanks and praise,

My spirit seems to mount above

The anxieties of human love,

And earth's precarious days.

But list! — though winter storms be nigh,

Unchecked is that soft harmony:

There lives Who can provide

For all his creatures; and in Him,

Even like the radiant Seraphim,

These choristers confide.

Как позлащенные щиты,

Трофеи пламенного неба,

Легли на горные хребты

Поля с роскошной жатвой хлеба.

Как сткло, лазоревых озер

Поверхность спит, не колыхаясь,

И выси дальных сизых гор

В нее глядятся, отражаясь.

Повсюду гулкие леса

Оглашены пернатых пеньем,

Хотя уж птичек голоса

Любви не дышат вдохновеньем.

Но пусть в священной тишине

Их песня страстью не согрета, —

Она сто раз отрадней мне,

Чем музыка весны и лета.

В весенних песнях пыл любви,

Борьба, тревога, раздраженье,

Огонь в клокочущей крови

И жизни бурное волненье.

В них страсти рвутся на простор,

Трепещут сладострастьем звуки,

В них слышен бешеный раздор

И голос ревности и муки.

А здесь святая песнь слышна,

Как благовест другого года;

В ней, благодарности полна,

Гимн Божеству гремит природа.

И я, внимая песне той,

Все дольное отбросив долу

И чуждый мук борьбы земной,

Несусь душой к Его престолу.

Греми же, песнь! Да не смутит

Тебя бурь зимних приближенье!

Жив Тот, чья благость сохранит

Все, что живет, от разрушенья,

Все, что живет, живет лишь Им,

Отцом любви, Владыкой славы,

И шестикрылый херувим,

И звучный хор певцов дубравы.

When haughty expectations prostrate lie,

And grandeur crouches like a guilty thing,

Oft shall the lowly weak, till nature bring

Mature release, in fair society

Survive, and Fortune's utmost anger try;

Like these frail snowdrops that together cling,

And nod their helmets, smitten by the wing

Of many a furious whirl-blast sweeping by.

Observe the faithful flowers! if small to great

May lead the thoughts, thus struggling used to stand

The Emathian phalanx, nobly obstinate;

And so the bright immoral Theban band,

Whom onset, fiercely urged at Jove's command,

Might overwhelm, but could not separate!

Когда надежда в прахе слезы льет

И гнется гордый дух, прося прощенья,

У малых сих, не ждущих разрешенья

Всех бед природой, силы достает

Жить праведно, неся всем миром гнет.

Так трепетных подснежников скопленья

Стоят, качаются, хоть в исступленье

Их бесноватый вихрь крылами бьет.

В цветы всмотрись! Здесь оживает в малом

Великое: держала ход врагов

Фаланга македонцев удалая;

Фиванцев, в их геройстве небывалом,

Строй войск, что в бой послал отец богов,

Разъединить не смог, одолевая.

Swiftly turn the murmuring wheel!

Night has brought the welcome hour,

When the weary fingers feel

Help, as if from faery power;

Dewy night o'ershades the ground;

Turn the swift wheel round and round!

Now, beneath the starry sky,

Couch the widely-scattered sheep; —

Ply the pleasant labour, ply!

For the spindle, while they sleep,

Runs with speed more smooth and fine,

Gathering up a trustier line.

Short-lived likings may be bred

By a glance from fickle eyes;

But true love is like the thread

Which the kindly wool supplies,

When the flocks are all at rest

Sleeping on the mountain's breast.

Поздний час глядит в окно,

Но усталая рука

Крутит вновь веретено,

И проворна и легка, —

Ночь пришла, легла роса,

Чаще шелест колеса.

Разбрелись в полях стада,

Спят под кровом темноты, —

Пряжа льется без труда,

В пальцах больше быстроты.

Овцы спят — и крепче нить

Начинает прялка вить.

Застилает взгляд очей

Быстролетной страстью кровь,

Долговечней и прочней

Настоящая любовь, —

Это нить в руках у прях

В час, как овцы спят в горах.

Those silver clouds collected round the sun

His mid-day warmth abate not, seeming less

To overshade than multiply his beams

By soft reflection — grateful to the sky,

To rocks, fields, woods. Nor doth our human sense

Ask, for its pleasure, screen or canopy

More ample than the time-dismantled Oak

Spreads o'er this tuft of heath, which now, attired

In the whole fulness of its bloom, affords

Couch beautiful as e'er for earthly use

Was fashioned; whether, by the hand of Art,

That eastern Sultan, amid flowers enwrought

On silken tissue, might diffuse his limbs

In languor; or, by Nature, for repose

Of panting Wood-nymph, wearied with the chase.

О Lady! fairer in thy Poet's sight

Than fairest spiritual creature of the groves,

Approach; — and, thus invited, crown with rest

The noon-tide hour though truly some there are

Whose footsteps superstitiously avoid

This venerable Tree; for, when the wind

Blows keenly, it sends forth a creaking sound

(Above the general roar of woods and crags)

Distinctly heard from far — a doleful note!

As if (so Grecian shepherds would have deemed)

The Hamadryad, pent within, bewailed

Some bitter wrong. Nor is it unbelieved,

By ruder fancy, that a troubled ghost

Haunts the old trunk; lamenting deeds of which

The flowery ground is conscious. But no wind

Sweeps now along this elevated ridge;

Not even a zephyr stirs; — the obnoxious Tree

Is mute; and, in his silence, would look down,

О lovely Wanderer of the trackless hills,

On thy reclining form with more delight

Than his coevals in the sheltered vale

Seem to participate, the while they view

Their own far-stretching arms and leafy heads

Vividly pictured in some glassy pool,

That, for a brief space, checks the hurrying stream!

Покровом серебристым облака

Чуть затянули солнце, но не в силах

Смягчить его лучей, и зной полдневный

Потоком отраженным льется с неба

На скалы, рощи и луга. Пожалуй,

В такую пору не найти приюта

Отрадней, чем под этим старым дубом,

Раскинувшим широко тень своих

Ветвей столетних над ковром душистым,

Разостланным здесь вереском цветущим.

Наверное, не знал роскошней ложа

И сам султан, лежащий на подушках

Среди цветов, отдавшись неге сонной.

Сама природа выткала его

Для отдыха усталых нимф-охотниц.

И ты, которая для глаз моих

Прекрасней всех, живущих в этих рощах

И гениев и духов, неужели

Ты не придешь, чтоб отдохнуть здесь тоже

В полдневный час. Я знаю, говорят,

Что к дубу подходить небезопасно,

Что он, когда в лесу порывы ветра

Ревут, шумят, — он тоже громко стонет

И скорбный звук несется с ураганом.

Когда б пастух аркадский это слышал,

Сказал бы он, что бедная дриада

Обречена оплакивать свой жребий,

Ее навек связавший с этим дубом.

Поверье есть иное, будто духи

Недобрые слетаются сюда

И вспоминают жалобой и стоном

О тех делах, которым был свидетель

Один цветущий вереск. Но теперь

Спокойно все, не шелестят вершины,

И воздух тих, не колыхнется. Нем

Виновник этих страхов, и в молчанье

Под сень свою тебя он примет нежно,

И над тобой он склонится вершиной,

Как клонятся ровесники его

Над заводью спокойной, и тобою

Он будет любоваться, как они

Любуются неверным отраженьем

Своих ветвей в замедлившей реке.