К истокам Нила

Изображение Африканского континента на карте Андреаса Бьянко 1430 года (север — слева)

Черный товар португальцев

Роковым рубежом в истории Африки стал 1415 год. Португальцы захватили тогда мавританскую крепость Сеуту по другую сторону моря, и это свидетельствовало о начавшемся ослаблении арабского господства на Африканском континенте. Но падение Сеуты не просто ознаменовало начало эры великих географических открытий, во время которой были разрушены крупные арабские торговые центры на Восточном побережье Африки. Этот насильственный акт со стороны европейской державы оказался первым тревожным заревом в истории Африки, а вскоре за ним разразилась буря колониального захвата континента. Вихри этой катастрофы смели в небытие древние африканские царства с их традициями. Так была написана самая отвратительная глава африканской истории — написана кровью миллионов африканцев, погибших в ходе жестокой охоты на рабов, и еще слезами и потом всех тех, кому «посчастливилось» остаться в живых, но кого насильно увезли в Америку. Вслед за выдающимися исследовательскими экспедициями португальских мореплавателей и экспедициями других европейских морских держав (Испании, Англии, Голландии, Дании и др.) началось чудовищное истребление африканского населения: были уничтожены миллионы и миллионы людей, а. также нанесен сильнейший урон экономическому и культурному развитию Африки. И если до тех пор развитие это шло в Африке собственными путями, причем во многих сферах его результаты отнюдь не зазорно сравнить с аналогичными результатами европейского развития (а порой они даже превосходили достижения европейцев), то с этого времени Европа, начавшая осуществлять промышленную революцию, делала это в немалой степени за счет Африки. «Черный континент», действительно ставший с той поры символом отсталости, войн и разбойничьих набегов, в течение последующих трехсот лет оказался в политическом и экономическом застое, из которого в конце XIX века посчитали своим долгом его вывести те самые державы, что были повинны в таком перерождении. Многие из европейцев считали, «что там нищета взывает о непосредственной помощи и срочном содействии со стороны цивилизованного мира» (Стэнли), и они спешно отправлялись в Африку по заданию своих правительств, дабы услышать эти крики о помощи и… тут же задушить их!

При этом им очень по душе пришелся тезис о неполноценности черной расы, согласно которому европейцы стояли выше африканцев уже благодаря одному только своему происхождению (Бёртон), и, кроме того, считалось, что негры вовсе не способны влиять на ход мировой истории ни собственными силами, ни собственными способностями, ни собственной волей (по мнению Зелла). Однако, утверждает последний, «соприкасаясь с неграми, культурные народы принуждают их к сотрудничеству», — причем обратим внимание на то, что, сам того не замечая, Зелл употребил весьма точный глагол— принуждают! Но и за триста лет до Зелла расовая теория служила англичанам оправданием при организации торговли рабами. Правда, для успокоения «христианской совести» папа Николай V написал буллу «Дум диверсас», которая была для португальского короля одновременно и божественным благословением на борьбу с неверными и данным папой римским «разрешением на поимку и продажу язычников».

Первая португальская каравелла под командованием Нунью Триштапа с похищенными людьми на борту возвратилась от берегов открытого незадолго до того мыса Кабо-Бланко в 1441 году. В последующие семь лет, во время уже упоминавшихся нами исследовательских экспедиций вдоль западного побережья, было захвачено еще свыше девятисот рабов, о чем сообщал летописец Гомиш Эанниш Азурара. Об одном из подобных плаваний этот богобоязненный человек писал так: «Но господь бог, вознаграждающий все добрые дела, даровал им день успеха — за все муки плавания, исполненного тягот, что были принесены во славу божью; воздал им также пропитанием и возмещением их расходов; ведь им удалось поймать 165 людей — мужчин, женщин и детей».

С 1506 года «расходы» христианских мореплавателей покрывались продажей 2000 рабов в год. Правда, предпочтение еще отдавалось поискам золота, пряностей и других даров Востока. Фридрих Энгельс по этому поводу писал: «Золото искали португальцы на африканском берегу, в Индии, на всем Дальнем Востоке; золото было тем магическим словом, которое гнало испанцев через Атлантический океан в Америку; золото — вот чего первым делом требовал белый, как только он ступал на вновь открытый берег»[40].

Португальцы благодаря целой системе береговых укрепленных поселений сконцентрировали всю торговлю в своих руках и тем самым возвысились до ранга торговых посредников, потеснив арабских торговцев в городах на северном побережье Африки и в среднем течении Нигера. Такие названия, как «Перцовый берег», «Берег слоновой кости», «Золотой берег» свидетельствуют о коммерческих целях, которые преследовали здесь торговцы, а вот «Невольничий берег» говорит о человеческих трагедиях. Происходившее в Европе первоначальное накопление капитала повлияло на поведение предпринимателей в африканских поселениях. Карл Маркс писал в связи с этим:

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги к завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства»[41].

Истребление индейского населения в Америке потребовало притока новых подневольных тружеников, приспособленных для работы на плантациях и в рудниках. Таких можно было найти в Африке, и притом задешево— за алкоголь, недорогие ткани и украшения, а то и вовсе обманом и принуждением.

Для удовлетворения растущего спроса на «черную слоновую кость» потребовалась, разумеется, более совершенная «методика» ее добычи. Уже недостаточно было просто заманивать доверчивых жителей побережья на борт кораблей или торговаться с их вождями из-за «всего-навсего небольших партий живого товара». Теперь приходилась предпринимать поистине разбойничьи набеги на негритянские деревни, предваряемые тщательной разведкой; случайная добыча сменилась планомерной, хитрость — насилием.

Португальцы, однако, предоставляли самим африканцам заниматься добычей рабов. Они заключали договоры с вождями прибрежных народов, и в обмен на «плоды цивилизации» вождь либо продавал собственных подданных, либо объявлял войну соседям, совершая на них разбойничьи набеги или просто шантажируя их. «Так африканцы стали кузнецами собственного упадка лишь ради рабовладельческих устремлений европейцев», — пишет по этому поводу Жан Сюре-Каналь.

Рабовладение существовало тогда во многих районах Африки, историческое развитие которых находилось на переходной стадии от завершающей фазы первобытно-общинного строя к раннеклассовому обществу. Однако такое рабовладение носило по преимуществу патриархальный характер, то есть в повседневной жизни раб не слишком отличался от прочих людей. Рабы жили в большой семье их владельца или же в обособленных поселениях. У рабов, разумеется, не было права голоса при решении каких-либо вопросов. Правда, у многих африканских народов общественное положение раба во втором поколении улучшалось, а внуки раба (особенно если один из родителей был «свободным» могли уже быть уравнены в правах со «свободными».

Однако до тех пор никогда еще рабы не становились «товаром массового спроса» в заморской торговле, не использовались в качестве столь желанной для европейцев «туземной валюты». Рабовладение переродилось в работорговлю, которая стала определяющим жизненным фактором, оно превратилось в жестокую, бесчеловечную куплю-продажу рабочей силы.

В 1518 году португальское судно пересекло Атлантический океан, доставив партию рабов из Африки в Америку, а через двадцать лет — в заново открытую к тому времени Бразилию. На обратном пути темные трюмы были уже загружены тысячами мешков с сахаром и бочками рома. Продажа этого товара в Европе приносила, в свою очередь, колоссальные барыши — на вырученные деньги можно было по довольно низкой цене вновь купить рабов для исключительно тяжелой работы на плантациях сахарного тростника в Бразилии или на фабриках по перегонке рома.

Доминиканский монах испанец Бартоломе Лас Касас участвовал в борьбе за спасение индейцев Южной Америки. Но жизнь краснокожих он спасал, к сожалению, ценой жизни чернокожих: выступал он за отмену принудительных работ индейцев, но за ввоз рабов-негров — и превратился, таким образом, в одного из апологетов работорговли!

Доходной торговлей рабами тем временем уже стали заниматься не только португальцы. В 1494 году договор между Испанией и Португалией позволил разделить сферы влияния этих двух стран в Западном полушарии (так называемый Тордесильясский договор 1494 года). Кроме того, французские пиратские корабли начали отнимать добычу в открытом море у кораблей испанского и португальского флотов, да и Англия, опоздавшая к началу крупных торговых операций, осуществляла санкционированные самой королевой Елизаветой I каперские, пиратские акции, приносившие большие барыши — ими руководили такие люди, как Дж. Хокинс, Уолтер Рэли и Фрэнсис Дрейк. В октябре 1562 года Хоскинс увез 400 рабов с побережья Гвинеи, а через год он же пиратски напал на португальские корабли и отобрал всех бывших там невольников. Корабль этого мореплавателя-христианина назывался «Иисус из Любека».

За двести лет работорговли Англия восполнила свое первоначальное упущение, продав наибольшее число рабов. С 1772 по 1779 год некий англичанин Кларксон насчитал только в порту Ливерпуля 403 невольничьих судна, отправлявшихся в Западную Африку. А за сто лет до него уже возникла «Королевская африканская компания» — дабы снабжать колонии рабами. В соответствии с Утрехтским миром 1713 года Англия, в борьбе за лучшие невольничьи угодья, получила сроком на 33 года так называемое асьенто (контракт о поставке установленного числа рабов из испанских колоний). Гак, подобно коршунам или гиенам, почуявшим крупную добычу, вокруг Африки стали собираться и другие: датчане, голландцы и даже некий германский курфюрст, на мачте корабля которого «гордо реял боевой штандарт герцогства Бранденбургского». В 1683 году на побережье Гвинеи была заложена крепость Гросс-Фридрихсбург, вошедшая в цепь возникших торговых факторий, которые со временем превратились в настоящие форты, вооруженные тяжелыми орудиями; за их стенами обследовался и «хранился» перед отправкой через Атлантику «черный товар». Отбирали для этого путешествия далеко не каждого, поскольку лишь самые здоровые и сильные люди могли выжить во время транспортировки, а, кроме того, страховое общество ничего не выплачивало владельцу за «ненасильственную» смерть невольника…

В книге Жана Барбо[42] говорится: «Кого признавали здоровыми и пригодными для продажи, тех готовили к отправке… На груди у отобранных невольников раскаленным докрасна железом ставили клеймо французских, английских или голландских фирм, чтобы каждый мог опознать свою собственность, а торговцы не подменили бы этих невольников на других, похуже. При этом старались женщин, как более нежных созданий, прижигать не слишком сильно».

Но даже из этих «отборных» рабов немногие добирались до чужого им Нового Света. Они умирали в душных трюмах невольничьих судов, закованные в цепи, окруженные своими товарищами по несчастью, или же их, отмеченных печатью смерти, без лишних церемоний выбрасывали заживо в море. Правда, такие потери принимали в расчет заранее. Доходы от этого все равно не уменьшались — продажа одного невольника давала сумму, в десять-пятнадцать раз большую, чем в Африке. Но если невольник и выдерживал транспортировку через океан, смерть все равно настигала его уже через несколько лет.

«Треть негров, привезенных с побережья Гвинеи, обычно умирает уже в первые три года жизни в колонии, хотя срок трудовой деятельности остальных в стране, куда их привезли, все равно никак не больше пятнадцати лет», — писал Гастон-Мартен.

Однако на каждого из этих несчастных приходился по меньшей мере еще один, кто или умирал в опустошаемых родных местах: женщины, дети, дряхлые старики, или был убит при нападении, или же умирал от истощения при транспортировке, а кого до смерти забили палками надсмотрщики. Виноваты были в этом, разумеется, не европейцы, упаси господи: просто, как писал М. Зелл, это было «для недоразвитых черных народов… вместе и страшным несчастьем, и следствием их отсталости и неспособности к прогрессу…»

С приходом португальцев в Восточную Африку там также начался процесс культурного и экономического угасания. Великий триумф географических открытий и здесь, как это не раз бывало, был оплачен теми, кого «открыли» европейцы. 20 ноября 1497 года два трехмачтовика «Сан-Рафаэл» и «Сан-Габриел» вместе с торговым судном под командованием Васко да Гамы обогнули мыс Доброй Надежды. Португальские каравеллы бросили якоря в устье реки Замбези в Мозамбикском проливе — бок о бок с арабскими торговыми барками-дау, нагруженными драгоценными камнями и. пряностями. Мореплаватели-европейцы впервые вошли в непосредственный контакт с могучими торговыми империями Восточного побережья Африки.

Поначалу чужеземцы удостоились подобающего торжественного приема, но уже вскоре интересы сторон столкнулись. Арабские купцы осознали опасность, угрожавшую их торговым операциям, тем более что пушки португальских кораблей время от времени напоминали им о значимости этого момента для истории Африки.

Второе появление Васко да Гамы на восточном побережье в 1502 году послужило окончательному утверждению здесь власти Португалии, поскольку предшествовавшая этому экспедиция Педру Алвариша Кабрала вновь столкнулась с сопротивлением на Восточном побережье Африки и в Ост-Индии. Теперь пушкам предстояло решить, кто будет господствовать в Индийском океане.

Флотилия из тринадцати тяжеловооруженных судов завоевала богатые города — Мозамбик и Килву (Килоа), захватила суда арабских торговцев-мореплавателей, между делом пустила ко дну корабль, шедший с паломниками в Мекку, и под конец продырявила весь арабский флот султана-мамлюка[43]. Последующие военные предприятия португальцев окончательно уничтожили арабскую торговлю. Пиратские набеги, тяжелая дань, грабежи и разрушения полностью опустошили богатые прибрежные города — Момбасу, Килву (Килоа), Занзибар и Софалу, в которых, как считается, торговые традиции зародились еще в начале нашей эры.

Названные города-государства и торговые центры обладали несметными сокровищами. Только Килва считалась одним из самых богатых городов в мире — здесь, в конечном пункте караванного пути из внутренних районов, долгое время был самый значительный порт Восточной Африки. При раскопках в XX веке здесь обнаружили первые отчеканенные в этом городе монеты, фарфоровые и стеклянные изделия из Китая и Персии. Письменные свидетельства превозносят красоту существовавшего некогда города, а остатки былых сооружений, тщательно раскопанные археологами, вызывают изумление у любого, кто повидал их. Персы, арабы, индийцы, смешавшись с местным населением (по большей части бантуязычным), создали за много столетий своеобразное афро-арабское лицо этого города и вообще всего восточного побережья.

Как и во всех султанатах на берегах Индийского океана, рабовладение было естественным элементом государственной организации. Рабы трудились на плантациях, в домах своих повелителей и на строительстве городских сооружений. Рабов, подобно таким товарам, как золото, железо, слоновая кость, черепаховый панцырь, вывозили в дальние края — вплоть до Южной Аравии, Индии, на остров Ява. Однако торговля рабами как «производительной силой» не принимала здесь прежде таких форм, что сделали катастрофической ситуацию на западном побережье Африки. А. Бруншвиг пишет в этой связи: «Какое бы значение ни имела торговля рабами в былые времена в Азии или же по всей Сахаре, все равно при сравнении с непрерывным и постоянным потоком, который уносил африканцев в Америку в течение трех столетий, она предстает не чем иным, как незначительным оттоком населения».

К середине XVII века арабы и суахили вновь обрели влияние на восточном побережье Африки. В 1700 году они в союзе с арабами-мусульманами из Маскатского султаната в Омане наконец изгнали португальцев из их поселений. В 1730 году султан Маската взял приступом Занзибар, а в 1752 году Португалии пришлось отказаться от всех своих владений севернее мыса Дельгадо (невдалеке от нынешней границы между Танзанией и Мозамбиком).

На побережье возникли теперь арабские города-государства, в частности, Килва вновь стала играть большую роль, хотя все это никак нельзя было сравнить со временем ее расцвета в XIII веке. Однако город укрепил свою мощь за счет народов банту во внутренних районах Африки: Килва стала одним из главных пунктов работорговли. Этот город на коралловом острове привлекал к себе арабские караваны с рабами, следовавшие традиционными торговыми путями из глубин континента. Купцы и работорговцы проникали далеко — в район больших озер Восточной и Центральной Африки до реки Луалабы[44] и от бассейна реки Конго до Арувими. Там бесчинствовали, убивали и грабили население вооруженные до зубов банды Тпппо-Типа, Килонга-Лонга и других печально известных работорговцев. Во времена правления занзибарского султана Сейида Саида[45] торговля невольниками расцвела пышным цветом, поскольку для его постоянно расширявшихся плантаций гвоздичных деревьев требовались тысячи дешевых рабочих рук. Но затем Занзибар обогнал Килву — теперь к нему пришла печальная слава самого крупного рынка рабов и слоновой кости во всей Африке. От 40 до 60 тысяч несчастных ежегодно начинали свое путешествие, большей частью из Багамойо, отправной точки невольничьего маршрута в Конго, на рынок рабов на острове Занзибар, откуда их в основном развозили по просторам Индийского океана. Так, после прихода португальцев в конце концов и на восточном побережье Африки за несколько веков произошли коренные изменения. К тому же разрушение древних, традиционных арабо-африканско-азиатских торговых связей между внутренними районами Африки при посредничестве городов на побережье с регионом Индийского океана все больше смещало центр тяжести в сторону торговли невольниками. После португальцев и голландцев «в права наследования» вступили арабские и суахилийские землевладельцы и торговцы невольниками. И рабство, прежде чем его отменили законодательным порядком в конце прошлого века, долго было отличительной чертой султаната Занзибар.

Двенадцать невольников за одного коня

«При всей низости и недостойности их (европейских работорговцев. — К.-Х. Б.) действий нельзя не признать их выдающиеся достижения. Существовали субтропические и тропические страны с необозримыми экономическими возможностями. Их требовалось освоить. В том климате европейцы никак не могли бы трудиться, не было у них и нужного количества рабочей силы. Потому европейцы и принудили заняться этим трудом индейцев, но в особенности негров. Но как бы далеко они ни заходили, как бы ни нарушали законы и нравы, факт остается фактом: они преследовали великую цель. Они служили прогрессу человечества» (Зелл).

Но сколь «далеко заходили» европейцы, описано в бесчисленных свидетельствах очевидцев, в публикациях, нередко весьма неприятных для правительств, которых это непосредственно касалось.

А что касается «прогресса человечества», то речь, разумеется шла лишь о «культурных европейских народах», извлекавших непосредственную пользу из присвоения африканских производительных сил. И если, к примеру, английское правительство утверждало, что «торговля неграми составляет основной источник богатства Великобритании» (цитируем по Л. Брентано), то имелись в виду как невиданные доходы от плантаций сахарного тростника, от фабрик по производству рома и от золотых рудников Америки, где работали невольники, так и непосредственно колоссальные доходы от существования невольничьих бирж в Бристоле, Ливерпуле, Лондоне и других портах страны.

Торговля «черной слоновой костью» приносила огромные барыши. Перевозка 850 невольников давала, к примеру, около 37 тысяч фунтов стерлингов чистого дохода. В 1850 году в американском штате Виргиния за одного раба платили более тысячи долларов. В Африке же этот «товар» стоил смехотворно мало: в Гамбии — за старого коня отдавали двенадцать невольников, а в Конго охотники за людьми приравнивали к жизням двадцати двух (!) рабов… одну жирную собаку! Цены определялись, естественно, и расстоянием, на которое приходилось транспортировать «товар», и риском всего предприятия. Невольник с берегов озера Танганьика, молодой и сильный, приобретенный там за десять марок, на побережье приносил уже 50 марок чистого дохода, на невольничьем рынке в Занзибаре — до 200 марок, а если он живым попадал на берег Персидского залива, то — ни много ни мало 390 марок! Если же этот несчастный стал невольником в голодный год, его уже можно было купить всего за «несколько мер зерна» (мерой служила шляпа!), однако и доход он приносил гораздо меньший, поскольку «каждый владелец невольников старался в такой год сбыть товар, даже по низким ценам… и тогда невольничьи рынки побережья были переполнены, а цены падали — подобно акциям военных предприятий во время мирных переговоров» (Франц Мюллер).

Даже когда торговлю невольниками отменило принятое соответствующее законодательство, Испании и Португалии удалось получить новые прибыли: Испания в 1817 году потребовала возмещения убытков в размере 400 тысяч фунтов стерлингов, а Португалия в 1823 году удовлетворилась «лишь» 300 тысячами фунтов стерлингов[46].

Почти все страны, расположенные в бассейне Нила, были захвачены чужеземцами и опустошены работорговлей. Лишь немногим народностям, благодаря ожесточенному вооруженному сопротивлению, удалось избежать перспективы быть угнанными на невольничьи рынки на побережье. Так, например, народы ньяруанда, масаи и — некоторое время — ньямвези и хехе смогли дать отпор арабским работорговцам. Другие народы (например, в Уганде) обменивали у арабов лишь пленников, захваченных во время своих военных походов, на оружие и т. п. Но многим другим, несмотря на отчаянное сопротивление, пришлось покориться огнестрельному оружию охотников за людьми и самим стать регулярными «поставщиками» невольников (так было с народами, обитавшими в восточной части бассейна Конго, на берегах озера Танганьика и нынешнего Малави, с нилотами в верхнем течении Нила, с нуба в Кордофане и пр.).

Верховья Нила облюбовали те, кто занимался позорнейшим ремеслом — торговлей невольниками. В Хартуме некая «Европейская компания», состоявшая, по словам А. Э. Брема, «почти сплошь из негодяев, обманщиков, мошенников и убийц», ожидала прибытия нéкеров[47].

С невольниками и слоновой костью из верховьев Нила; на этих невольничьих судах нередко перевозили до «семисот негров обоего пола и разного возраста», они были там «буквально как сельди в бочке, почти ничего не ели и зачастую целыми днями не могли пошевелиться — из-за чего многих из этих несчастных даже парализовало», — писал Теодор фон Хёйглин.

Из множества подобных свидетельств очевидцев снова процитируем Брема. У него в дневниках есть такое место:

«12 января 1848 года, среда.

Сегодня сюда прибыла партия невольников племени динга (динка. — К.-Х. Б.). О, боже! Что за печальное зрелище! Они пели, поскольку их принуждали к этому: иначе как бы пришло нм в голову петь, когда их шеи охвачены деревянными колодками. Сидевшим в кругу мужчинам и женщинам, пожалуй, лет около шестидесяти; тут же были и дети, у одного из них, еще грудного, кожа большими складками лежала на проступивших костях; мать его была больна, она со слезами смотрела, как этот несчастный подползал к ней, требуя материнской груди, но она уже лишь вяло обвисала. Многие из мужчин, закованных в колоды, были ранены и раны их не залечены — короче говоря, эта картина говорила о таком отчаянном, ужасающем горе, что словами и описать невозможно».

О Кордофане с его административным центром Эль-Обейдом, который уже в 1821 году подпал под власть Египта и оказался самым богатым источником невольников, Брем писал: «Настоящая торговля Обейда происходит не на рынке, а на дому у купцов; там можно во всякое время получить сколько угодно невольников, слоновой кости, аравийской камеди, тамариндовых пряников и иных местных продуктов. На первом плане стоит торговля невольниками, затем аравийская камедь и слоновая кость»[48].

Интересны также наблюдения Вернера Мунцингера[49], сделанные в Кордофане в 1861 году, когда торговля рабами была уже запрещена: «Один из видов торговли невольниками таков: после сезона дождей турецкие (то есть египетские, — К.-Х. Б.) военные отряды отправляются к племени баггара, с которого они берут дань коровами. Образуется большое торжище. Прибывающие сюда торговцы скупают коров у турецких чиновников, платя за них талерами, и возвращают их кочевникам баггара в обмен на невольников. Тем самым в выигрыше все: турки не нарушают законов и получают деньги наличными; баггара вновь обретают своих драгоценных коров, с которыми не желают вовсе расставаться, и избавляются от ненужных невольников из страны Нуба, которых очень трудно охранять, так как их родные места отсюда слишком близко; торговцы же являются сюда лишь за невольниками, а крупный рогатый скот служит им как бы разменной монетой. Так что торговля рабами хоть и отменена здесь, но совсем еще не уничтожена».

Это сообщение свидетельствовало, что работорговля продолжала процветать при молчаливом попустительстве властей. А вот о каком «оригинальном» способе охоты только на девушек и на детей поведал шейх[50] Зейналабдин. Он прибыл в Кордофан, в местность, жители которой время от времени снаряжали отряды в близлежащие горы, чтобы отловить невольников. Вот его рассказ: «Часто отряд охотников за рабами приводит до 40–50 пленных, их затем перегоняют в отдаленные оазисы в пустыне, и там с них даже снимают веревки, которыми связывали: они ведь не знают дороги отсюда… Как уже говорилось, большинство из этих плененных — девушки и дети, и при охоте на них идут на такую уловку. Ночью один из охотников подбирается прямо к жилищам дикарей, рассыпая позади себя финики, потом поворачивает назад и возвращается в укрытие в лесу. После восхода солнца женщины, завидев рассыпанные на земле финики, тут же принимаются собирать их. Так они приближаются к тому месту, где их поджидают охотники, которые набрасываются на них и забирают в плен».

Столь простые способы, конечно, не годились при серьезных вылазках или во время охоты на мужчин. Тут приходилось предпринимать «настоящие газвы»[51]. Эти разбойничьи налеты устраивали печально известные мусульманские охотники на людей (главным образом верхушка народа баггара), однако точно так же, «по всем правилам военного искусства» занимались этим и солдаты хедива[52] в Кордофане с целью пополнения его полков (до 1850 года торговля невольниками составляла монополию Египта).

«Орудие также играло свою роль, создавая невероятный шум, однако людей оно губило мало: ведь черных требовалось щадить, а всякая пуля, поражавшая цель, уменьшала доход, поскольку целью подобных военных походов Его высочества было изловить побольше людей живыми и невредимыми… После столь славной победы пленников пересчитывали и заносили в реестр; умелый врач пользовал больных, и всем выдавалась в большом количестве хорошая пища… дабы они могли отдохнуть и подкрепить свои силы перед долгой дорогой».

Граф д’Эскейрак де Лотюр, из записок которого приведена эта цитата, сообщал еще об одной уловке охотников за невольниками, а именно как удается привести в чувство полумертвых или же утихомирить самых строптивых: «… им затыкают ноздри, а в рот вставляют железное или деревянное приспособление, которое не дает закрыть рот, затем в рот льют воду, сыплют муку, растопленное масло, и все это пропихивают в глотку. Европейцы, торгующие невольниками на Африканском побережье, поступают разумнее; у них есть специальное железное приспособление, при помощи которого раба заставляют широко открыть рот и кормят его до отвала — примерно так же, как в Европе поступают с каплунами или гусями».

Но вскоре от «заботы» такого рода отказались, поскольку потеря подобного «малоценного товара» сполна компенсировалась все возраставшим количеством захваченных невольников. Обхождение с ними становилось все более жестоким, а путь к побережью — все длиннее, в связи с продвижением работорговцев в глубь континента. Игнас Пальме, который своими глазами видел немало таких «газв» в Кордофане, устроенных по приказу вице-короля Египта в горах Нуба, поведал о них не одну ужасную историю. Например, как дымом выкуривали жителей пещерных городов, как отрезали их от источников воды, как обманом выманивали их из селений, как сжигали дотла их хижины, когда брали деревню приступом.

«И вот кровавая резня стала чудовищной: что ни двигалось, тут же приканчивали без всякой пощады; детей, женщин и стариков убивали штыками, поджигали хижины, всё вокруг грабили, с неописуемой яростью набрасывались на эти несчастные создания… совершали всевозможные зверства и не останавливались до тех пор, пока последний человек из этого злосчастного племени либо не оказывался убит, либо не отправлялся в рабство. Только в 1839 году в пользу Египта были захвачены двести тысяч невольников!» — писал Пальме.

Могущественные охотники за невольниками — такие, как Мухаммед Шер в стране шиллуков, — имели под своим началом головорезов в количестве четырех-пяти тысяч человек, нубийцев из области Бербер и арабов. Местные народы отважно сражались с такой превосходящей силой, однако несли большие потери. Например, во время одного такого разбойничьего налета они потеряли 1500 человек и 7000 коров. В то же время некоторые вылазки бандитов проходили вовсе не так, как это представляли себе охотники за невольниками — вот яркое свидетельство бельгийца Эжена Эдуарда Жака Мари де Прюйсенера де ла Востин, который в 1863 году поведал о действиях целой трехтысячной армии охотников за невольниками под предводительством шейха Малека: «У рощи, где негры укрыли своих жен, детей и весь скот, разгорелась баталия, длившаяся часов пять. Кони и верблюды проносились через заросли и на полном скаку топтали женщин, детей и мелкий скот. Однако победа в конце концов досталась все же неграм».

Исход этого сражения был для Малека ужасным: добыто 180 рабов и некоторое количество мелкого скота, но потеряно 160 воинов, 60 верблюдов и лошадей. Правда, уже следующий поход закончился для него успешно, поскольку было захвачено 2500 невольников и вдвое большее количество голов скота».

Торговля рабами продолжала процветать и в восточных районах Судана, и в Эфиопии, и в пограничных с нею странах. Хёйглину удалось узнать размеры торговых сделок, заключенных только в порту Митсива (Массауа) за 1862 год: «Невольники — это шанкала, галла и порой похищенные абиссинские христиане. С тех пор как английское правительство предприняло серьезные меры к искоренению работорговли в Красном море, торговцы живым товаром предпочитают избегать порта и загружают свои суда товаром на побережье между Массауа и Суакином. Таможня берет за каждого вывезенного невольника семь с половиной талеров. В среднем насчитывают от тысячи до пятнадцати тысяч человек, общей стоимостью от 30 до 50 тысяч талеров».

Все большие колонны пленников на востоке Африки отправлялись к большим и малым невольничьим рынкам, находившимся, например, в Килве, Занзибаре и в Микиндани; этот путь страданий полит кровью и усеян скелетами; он проходил под знаком плетей и шебы[53]. И здесь торговые операции сопровождались жестокостями. За ничтожные провинности, а то и просто из желания помучить людей, назначались нечеловеческие наказания. Торговец невольниками Мунни из Таборы превратил свою хижину-тембе[54] в самую настоящую камеру пыток. Там он заключал невольников в колодки, подвешивал за руки, жег раскаленным железом… Короче, применял все методы пыток, какие и до, и после него использовались человеконенавистническими, преступными режимами.

Многие из состоявшихся в те годы исследовательских экспедиций приводили только к расширению торговли рабами. Самый, пожалуй, трагический пример — путешествие Ливингстона, которого называли «великим другом негров». Когда он вторично вышел к берегам открытого им озера Ньяса, туда уже проникли арабы и португальцы, опустошившие местность и разорившие все селения. Деревни, в которой исследователя дружески принимали и угощали, когда он впервые появился здесь, уже не существовало.

«И вот, после годичного отсутствия, мы обнаружили, что открыли эту страну лишь для охоты за невольниками», — горько пишет сам Ливингстон. Именно он, неутомимо выступавший за гуманное отношение к африканцам, потерпел в борьбе с работорговлей одно из самых серьезных поражений в своей жизни.

Флаг следует за Библией

9 июня 1788 года в Лондоне было основано Общество для содействия открытию внутренних областей Африки (его называли также «Африканская ассоциация»). Это первое географическое общество (из него в 1831 году в Лондоне образовалось Королевское географическое общество). В первом же сообщении «Африканской ассоциации» говорилось: «Лучшее знание внутренних районов Африканского континента даст нам преимущество в расширении торговли и развитии британской промышленности».

В последующие годы по заданию «Африканской ассоциации» крупные исследователи отправлялись в глубины континента, который до тех пор был известен лишь частично. Что же привлекло внимание европейских держав к неисследованным внутренним областям Африки, откуда все еще двигался почти неиссякаемый поток невольников? Почему именно Великобритания первой начала систематическое исследование, а затем и расчленение Африки?

К тому времени Великобритания потеряла свою самую богатую заморскую колонию. В 1776 году североамериканские колонии объединились в независимое государство — США. Промышленный капитализм в условиях неограниченной конкуренции требовал новых рынков сбыта, а также увеличения притока сырья. Быстрое развитие техники, бурный прогресс производительных сил, завоевание мирового рынка, требовали новых ресурсов сырья и рабочей силы. Все это имелось в Африке, а прибрежные владения и поселения представляли собой удобные форпосты для проникновения в глубь материка.

Не случайно также, что именно в это время были предприняты усилия для отмены рабства и торговли невольниками. Однако не стоит на этом основании делать вывод об изменении образа мышления, приведшем якобы к осознанию новых нравственных идей и заставившем даже промышленников поддерживать «Общество аболиционистов». Было бы также неверно отрицать неоспоримые заслуги Уильяма Уилберфорса (1759–1833) и прочих руководителей этого движения, чья неустанная и бескорыстная борьба под лозунгом человеколюбия привела в конце концов к отмене работорговли (1 января 1808 года, был принят «Билль об отмене рабства»), Однако движение это, вопреки некоторым трактовкам, нужно рассматривать как «знамение времени», корни которого определялись новой экономической и исторической ситуацией, возникшей в Европе и в Северной Америке. В век промышленной революции подневольный труд стал нерентабельным… Английская буржуазия почуяла в Африке будущий рынок сырья и рынок сбыта. Тем самым «была заложена основа порабощения африканцев на их собственном материке. Колониалисты перешли от политики создания станций и опорных пунктов для охоты за невольниками и для торговли к территориальным захватам, к закладыванию плантаций, к добыче полезных ископаемых и эксплуатированию африканцев как рабочей силы» (Курт Бюттнер).

Стремление получить доступ к новым рынкам, а также к рынкам, которые еще только предстояло создать в глубинах континента, во многих случаях реализовывалось под предлогом борьбы с торговлей невольниками. К началу восьмидесятых годов прошлого века все большее число исследователей разведывало неизвестные участки территории с точки зрения их экономических возможностей. В 1791–1800 годах по имеющимся данным в Африку было осуществлено три экспедиции, в 1841–1850 годах — уже шесть, а с 1881 по 1890 год огромное число — 84 экспедиции, причем их целью были прежде всего экономические и политические исследования, нежели собственно географические.

На протяжении этого периода колониальных захватов повышенное политическое значение придавалось миссионерам; число их станций в это время значительно возросло. Во многих местностях миссионер шел впереди торговца, солдата и исследователя — он даже выполнял задачи последнего, как, впрочем, и многие другие. Еще за несколько десятилетий до конца XIX века церкви придавали большое значение — это доказывает хотя бы такое высказывание Наполеона: «Эти монахи сослужат мне весьма хорошую службу в Азии, Африке и Америке. Я разошлю их повсюду, чтобы они собирали сведения о положении, внутри, страны. Монашеское одеяние предохранит их и позволит им скрыть свои политические и экономические намерения. Монахи обходятся нам недорого, а варвары их уважают. А поскольку они не являются официальными представителями страны, они не могут скомпрометировать свое правительство или навлечь на него неприятности».

Пусть другие правители не столь откровенно раскрывали свои намерения, однако и для них миссионерские общества создавали благоприятные предпосылки к тому, чтобы — помимо своих непосредственных задач — добиваться политического влияния. Но никак нельзя отделять от основных, названных уже целей, достижения тех миссионеров, кто пожертвовал жизнью, кто порой довольно успешно проявлял себя в духовной и светской сфере.

Покажем на примере государства Буганда, в какой мере исследовательские экспедиции и проникновение миссионеров, будучи лишь составной частью грандиозного экономико-политического переворота, Повлияли на его социальное и политическое устройство.

Два английских исследователя — Дж. X. Спик и Дж. О. Грант первыми из европейцев попали к правителю Буганды, кабаке Мтесе I. Это произошло в 1862 году. До тех пор лишь мусульманские торговцы поддерживали контакт с великим кабакой Калемой (или Суной II, отцом Мтесы I), который нередко выменивал у них огнестрельное оружие на рабов. Благодаря этим торговцам из города Габора в Буганде получили распространение товары из арабского мира, мусульманская одежда, а также сам ислам. В 1875 году сюда добрался Г. М. Стэнли — третий европейский путешественник в Буганде; он назвал эту страну «жемчужиной Африки». Стэнли предпринял попытку обратить Мтесу I в христианскую веру, в связи с чем он отправил в газеты «Дейли телеграф» и «Нью-Йорк геральд» письменный отчет, в котором помимо прочего говорилось: «Мне удалось до такой степени подорвать здесь влияние ислама, что отныне Мтеса решил соблюдать христианские праздники так же, как и магометанские, — пока не вразумлен будет… Какое поле деятельности, сколь богатый урожай для серпа цивилизации!..Для вас предоставляется здесь благоприятная возможность — воспользуйтесь же ею!» «Церковное миссионерское общество» ответило на это обращение присылкой в 1879 году миссионеров, бывших одновременно членами научных обществ (Ч. Т. Уилсон, Р. У. Фелкин, А. М. Маккей и другие). Вскоре после них появились французские католики.

Миссионеры привезли послов Мтесы в Лондон, чтобы показать им мощь повелителей Европы. Рассказы посланников по их возвращении домой произвели на правителя Буганды желаемый эффект, тем более что англичане, как было известно, оказывали влияние на многие страны. Вот, например, как поведал Мтесе о Каире посол Саабаду (судя по словам Фелкина): «Потом мы достигли главного города турецкого (т. е. египетского. — В. Б.) властителя, но правят там не турки, а вазунгу (европейцы). У турок вообще нет там власти».

О султане Занзибара он же говорил следующее: «Арабы лгут, о повелитель, когда утверждают, будто им принадлежит страна, большая, чем пвани (побережье). Побережье принадлежит англичанам, арабы же раболепствуют перед ними».

Однако что касается выбора религии, Мтеса I все никак не мог принять окончательного решения, так как довольно большим влиянием в его владениях обладали жрецы. А наследник Мтесы, Мванга, вообще на некоторое время возвратился к верованиям предков. Мтеса, так же как и Мванга, преследовал то христиан, то мусульман, и каждый раз это сопровождалось гибелью бессчетного множества людей.

Главная причина столкновений в 70—80-е годы прошлого столетия заключалась в борьбе крупных держав, протягивавших руки к богатствам Буганды. Интересы Франции представляли здесь «белые отцы» — католические миссионеры, а Великобритании — миссионеры протестантской англиканской церкви. Однако вместо того чтобы единым фронтом выступить против ислама, католики и протестанты вели борьбу между собой, принимавшую весьма острые формы. Мтеса выслушал представителей обоих вероисповеданий, после чего изрек: «Пусть белые сначала уладят собственные разногласия, а затем уже, приняв окончательное решение, поведают нам о том. что правильно, а что нет».

Религиозные разногласия и интриги завершились кровавыми событиями в годы правления кабаки Мванги, сына Мтесы I. Притязания империалистических государств на господство в этом районе вылились в вооруженные столкновения между католиками и протестантами парода ганда.

«Это была война ганда-католиков с ганда-протестантамн, однако и миссионеры с обеих сторон считались врагами, — писал Франц Людвиг Штульманн, — вполне возможно, что англичане были до крайней степени ожесточены сопротивлением католиков; многое оправдать можно и тем, что все произошло в пылу борьбы. Однако европейцам следовало разрешить свои разногласия раз и навсегда на европейской почве. Такие эпизоды, как обстрелы французских миссионеров из английских орудий, наихудшим образом сказываются на престиже белых у негров; эпизоды эти крайне прискорбны».

Белые, по понятным причинам, были очень заинтересованы в сохранении своего «престижа», тем более что и немцы, выказывавшие прежде самый живой интерес к Буганде (через Карла Петерса), к тому времени получили «права» на Танганьику.

Столь зловещее развитие событий привело к политическому краху некогда могущественного государства Цуганда, а также к упадку торговли и сокращению численности населения.

«То, чего не смогли сотворить жестокие кары местных правителей, а именно: разорить страну, истребить ее население, — теперь было достигнуто посредством гибельных религиозных междоусобиц, перенесенных на территорию Буганды после появления там миссионеров» (Штульманн).

За Библией следом явился флаг, междоусобицы сменились «миром». Мванга, которого англичане вновь посадили на трон, скрепил своим знаком договор, составленный английским капитаном Фредериком Лугардом, по которому предусматривалось создание протектората. Так Буганда перестала существовать как самостоятельное государство.