К истокам Нила

Как нильским экспедициям, снаряженным Мухаммедом Али, так и вскоре последовавшим за ними на парусных барках европейцам и «турецким» торговцам и предпринимателям, двигавшимся вверх по Белому Нилу, ничего не было известно о западных притоках великой реки. При виде огромных лагун, простиравшихся под беспощадным солнцем Африки в области Сэдда, Фердинанд Верне, участник второй нильской экспедиции, высказал мысль, что, судя по всему, у Нила и на западе должны иметься значительные притоки. Его догадки оправдались: продвигаясь на запад, исследователи обнаружили разветвленную сеть разнообразных рек, которые собирают воды всех скромных ручьев и незначительных речушек и несут их к Белому Нилу.

Бассейн западной области стока образован в процессе опускания земной коры. Северная его граница — поднимающееся на 500 м пустынное столообразное нагорье с отдельными возвышенностями, а высота Нубийских гор достигает 1500 метров. С запада этот бассейн ограничен плато Дарфур с вулканическим массивом Джебель-Марра (3088 метров). На юге расположено широкое, круто спускающееся к бассейну Нила плато Азанде — знаменитый водораздел Конго и Нила, который исследователям-европейцам так долго не удавалось обнаружить. В южной части этого огромного бассейна у всех притоков прекрасный сток, берега у рек высокие и крутые, но затем угол наклона местности уменьшается и реки сильно разветвляются; в конце июля эту равнину затопляет полая вода. Бессчетные раковины погибших улиток, выбеленные солнцем, стали для Швейнфурта доказательством грандиозности разлива вод, стоком которым служит Эль-Газаль. Узкое русло вьется по заболоченной местности, но часто плавучие травяные покровы перегораживают и запруживают реку. Отмели из пресноводных устриц (Aetheria cailliandi) и заросли амбачевого кустарника замедляют и без того слабое течение, практически останавливают его.

В озере Но, которое арабы называли Биркет-эль-Газаль, а местные корабельщики — Мокрен-эль-Бохур («Впадение рек»), Эль-Газаль соединяется с Горным Нилом. Хотя ее и считают притоком Нила, стоит вспомнить, что в ней собираются воды из площади бассейна, превышающей площадь бассейна экваториальных озер, откуда Нил изначально берет свои воды. Характер отдельных притоков Эль-Газаль столь же различен, как различны растительные зоны всей ее водосборной площади. С зоной экваториального тропического леса, к северу от водораздела Конго и Нила, где текут уже и притоки Конго, граничит влажная саванна. Она очень разнообразна по своим видам: здесь есть и пышный вечнозеленый галерейный лес в ущельях и долинах рек, и рощицы борассовых пальм и заросли бамбука, и редколесье с лиственными деревьями; и травянистые пространства паркового типа с редкими деревьями; и, наконец, собственно саванна, в которой обычно к началу сезона дождей местные жители выжигают злаковые, достигающие высоты до пяти метров с целью увеличить посевные площади для клубнеплодов (батата) и для сорго. Животноводство и в этом районе страдает от мухи цеце, поэтому ведущая роль принадлежит земледелию. Богатая растительность появляется благодаря продолжительному дождливому сезону — от семи до восьми месяцев в году, причем годовое количество осадков составляет до 1500 миллиметров, а температура воздуха практически неизменна.

К северу от этой зоны находится пояс засушливой саванны (полуаридная зона), где сухой сезон длится пять — семь месяцев, количество осадков в год несколько меньше (до 1000 миллиметров), а колебания температуры уже значительны. Здесь преобладают высокие травы с группами деревьев и кустарниками, а также редкие перелески из лиственных деревьев, которые оправдывают название этой зоны — «парковая саванна». Здесь уже перед земледелием имеет преимущество животноводство; разводят крупный рогатый скот и овец, но тем не менее и земледелие остается важным элементом экономики — крестьяне выращивают просо, арахис, хлопчатник и клубнеплоды.

В грандиозном бассейне Эль-Газаль обитает множество народов; тех, что жили рблизи Белой реки (Бахр-эль-Абьяда, то есть Белого Нила), знали еще со времен первых экспедиций, а о жителях далеких юго-западных районов имели представление лишь по древним легендам или по увлекательным рассказам, так сказать, заслуживающих доверия очевидцев. Различен был путь развития культуры этих народов, различен характер общественной организации, и не менее различны формы добычи пропитания — охота, земледелие, скотоводство. Ученые, путешествовавшие здесь (Хёйглин, Швейнфурт, Марно, Юнкер), уже тогда отмечали различия народов в телосложении и в цвете кожи. От исключительно высоких, стройных, иссиня-черных пилотов болотного края, от народов шир, джур, бонго, бари, которые более коренасты и светлее цветом кожи, до народов азанде (ньям-ньям, макарака и мангбету), приземистых, с коричневой кожей.

Народы эти существовали в соответствии с собственными формами организации общественной структуры, впоследствии же, когда сюда вторглись работорговцы из Египта и Нубии, она была либо полностью, либо частично разрушена. Ученые пришли в этот район уже после этого, и все эти пароды — за немногим исключением — они застали уже в состоянии упадка.

Первые шаги в неведомый мир

От озера Но путь до сих пор вел по реке к югу, где Нил известен как Бахр-эль-Джебель, или Горный Нил, — через необозримые заросшие папирусом заболоченные пространства Сэдда; причем путь этот приводил к опорным пунктам торговцев слоновой костью, в земли народов киче и бари. О самом же озере Но представления тогда были самые неопределенные — как о величине, так и об очертаниях. На самых первых, довольно еще несовершенных картах это озеро вообще обозначалось в виде «лагуны в грандиозном болоте, заросшем травами и камышом», как «заболоченное пространство». Сведения о каком-то крупном притоке, впадавшем в озеро с запада, были весьма скудны и полны лишь смутных предположений. Некто Пальме — чех, который в 1837 году путешествовал по Кордофану по своим торговым делам, отмечал в своих записках: «Говорил я еще с тремя людьми. Двое родом из Борну, а третий — из Бинга, но в Борну провел пять лет; все они уверяли, что в тех местах течет река, которую тамошние жители называют Эль-Газаль, поскольку воды ее чисты, как колодезная вода. Но откуда она течет, они сказать не могли, только твердили в один голос, что несет она свои воды в сторону Банды, где ее называют «белой рекой», потому что там она другого цвета — из-за почвы, цвет которой она приобретает чем дальше, тем больше».

Бинга — так и в самом деле называлась земля к югу от Дарфура. И, таким образом, невзирая на умозрения, в этих свидетельствах было зерно географической истины.

В 1837 и 1839 годах Русеггер, а также Кочи сообщали в описаниях своих путешествий о существовании некоей реки Кейлак: «Пожалуй, это общее название какой-то обширной, многоводной местности. Вообще же, мне доводилось слышать, что здешние реки Эль-Газаль и Мисселат берут начало в очень отдаленных местах».

Еще никто не знал, что названия эти относятся к одной и той же реке, которая объединяет воды всех западных притоков, а затем во время дождливого периода превращается в грандиозное болото и отдает свои воды Белому Нилу по бесчисленным протокам и похожим на озерца лагунам, сбивая с толку и приводя порой в отчаяние капитанов речных судов.

Все же в 1852 году одному торговцу-копту из Хартума по имени Хабеши удалось заплыть в это озеро-болото, так как в это время воды под килем его барки оказалось достаточно, а самого его обуревало желание вести торговлю в западных землях. К тому же его барку со всех сторон окружала вода, низкие берега реки расступились, и ночью матросам даже пришлось плыть, ориентируясь по звездам.

В том же году сардинский консул Водей предполагал совершить путешествие по Эль-Газаль до таинственной страны Дарфур, «одного из самых больших государств в Африке, по сей день еще неведомого», — по словам Пальме, — с 1793 года там не бывал никто из путешественников-европейцев. Это смелое предприятие, однако, завершилось, еще не успев и начаться — консула убили местные жители. Увлеченный планом Водея, а также возможностью основать новые торговые поселения, Брён-Ролле по прошествии всего четырех лет предпринял новую попытку продвинуться вперед по западным притокам Нила, а если удастся, и добраться до султаната Вадаи, куда чужеземцам не было доступа (примерно в те годы там убили как «турецкого шпиона» немецкого исследователя Эдуарда Фогеля). Путешествие Брён-Ролле по воде и не могло, правда, достичь цели, поскольку Эль-Газаль брала свое начало далеко на юге от этой страны. Гидрография султаната Вадаи была в те времена предметом самых смелых высказываний. Все же путешествие предприимчивого сардинца Брён-Ролле дало ощутимый толчок дальнейшим исследованиям Эль-Газаль. Благодаря ему стало известно еще больше названий этой реки — прибавилось несколько новых услышанных от местных жителей; он распространил первые известия об этом своеобразном регионе, где кругом одни болота, озера и протоки, а по берегам живут нуэры и динка. Брен-Ролле продвигался вперед с неимоверными трудностями: «Нам приходилось выдергивать тростник, из-за которого протока была непроходима, а нашим людям — волочить судно и перетаскивать его через различные препятствия, чтобы продвигаться дальше».

Все же им удалось пробиться к озеру народа рек (одного из динка), которое впоследствии назвали Мешра[95]-эр-Рек; оно стало важнейшим местом высадки торговцев слоновой костью на всем протяжении Эль-Газаль — дальше пройти по реке не удалось — из-за противодействия местных жителей и из-за низкого уровня воды в реке. Попытки Брён-Ролле что-либо узнать о водном режиме двух притоков, лежавших выше по течению, ни к чему не привели. Когда же после него на озере Мешра-эр-Рек побывал Хёйглин, он описал это озеро, как «обширный водоем, заросший тростником, незначительной глубины, границы efo вообще весьма неопределенные и зависят от количества выпадающих в дождливый сезон осадков: он то увеличивается, то уменьшается, хотя его и питают круглый год некоторые довольно крупные реки».

Лишь Швейнфурт прояснил гидрографические условия этой местности, установил, где находится исток реки Суэ (Джур), которая еще в селении Вау имеет солидную ширину — 60 шагов; он же обследовал Тондж (Бах, Ибба), низовья которого в сезон дождей всегда покрыты водой, и реки эти сливаются с водами ЭльГазаль.

Но вернемся к Брён-Ролле. Он упоминал в своих записках, что все озера и заводи здесь считаются собственностью живущих на их берегах племен, так как лишь там местные жители добывают себе пропитание: рыбу и семена лотоса. С озера Мешра-эр-Рек путешественник послал своих людей в страну парода джур (луо) купить слоновую кость — и они вернулись с богатой добычей. У африканцев (прежде те, правда, убедились в мирных намерениях пришельцев) без труда удалось за бисер и дешевые ткани получить слоновую кость. Тем более, что те никак не могли взять в толк, зачем это белым людям слоновые бивни, из которых местные жители делали ограждения вокруг своих жилищ. Об этом рассказывал еще в 1853 году граф д’Эскейрак де Лотюр: «Турецкий офицер, бывавший в стране динка, уверял меня, что хижины их правителя окружены изгородью из слоновых бивней, причем толстый их конец вкопан в землю, а бивни поставлены так, что наверху они скрещиваются. Правитель имеет слоновую кость в несметных количествах: правда, крепость, подобная той, что он себе устроил, способна скорее привлечь алчного неприятеля, нежели отпугнуть его».

Хёйглин также писал о большом количестве слоновой кости: «Я много видел тогда этого ценного товара у жителей на берегах водных пространств: они охотились на слонов, обитающих огромными стадами в болотах и девственных лесах, лишь из-за мяса, а бивни почти не использовали, так что выменять их можно было на несколько пригоршней самого обыкновенного венецианского бисера. Хотя негры и делали из слоновой кости браслеты, дубинки, трубы и даже колья, к которым привязывали коров, но ценностью в их глазах этот материал никакой не обладал, так что они обычно бросали бивни на месте, когда убивали слона».

Запасы бивней заметно увеличивались, потому что в первую очередь народы, жившие к югу от реки Джур, охотились не за одиночными слонами, как динка (те порой целый день загоняли слона в ловчую яму), а сразу за стадом, окружая его кольцом степного пожара. Животные не могли спастись от горевшей, как порох, сухой пятиметровой травы. Слонов, оставшихся в живых, добивали копьями. Швейнфурт участвовал в подобной «охоте», которая из-за постоянно возраставшего спроса на слоновую кость превратилась в настоящую кампанию по уничтожению животных. Оп горестно сетовал: «Это прямо-таки бойня — уничтожают и старых и молодых слонов, самцов и самок; но к чему подобное истребление? Взгляните на все наши набалдашники для тросточек, биллиардные шары, клавиши роялей, гребешки и веера, на бездну тому подобных безделиц — вот вам и ответ. Нечего удивляться, если благородное животное, которое человек мог был применить себе на пользу, еще при нашей жизни перейдет в разряд некогда существовавших на Земле — подобно туру, морской корове и дронту»[96].

Завершив свое путешествие, Брён-Ролле стал утверждать, что нашел истоки Нила. И хотя он плавал по водам и Белого и Голубого Нила, Эль-Газаль показалась ему столь широкой и глубокой, что он не испытывал более сомнения, что это и есть «истинный Нил»! Пусть он ошибался в этом своем предположении, но путешествие открыло богатые земли по берегам Эль-Газаль для хартумских купцов. Н здесь немедленно начали эксплуатировать богатые запасы слоновой кости, так что бесстыднейшее разорение и порабощение оседлых племен произошло всего за несколько лет.

После Брён-Ролле на Эль-Газаль появился некий Весьер, французский охотник и искатель приключений, который первым отважился добраться до «пользовавшихся дурной славой» ньям-ньям (азанде), а за ним и Альфонс де Мальзак, в прошлом атташе при французском посольстве, приобретший печальную известность жестокого работорговца. Они намеревались основать так называемые торговые фактории. Интересен отзыв Хёйглина о Мальзаке, имя которого было всем известно: «Человек этот с 1857 до 1859 года держал у себя на службе несколько сотен нубийцев из Бербера в качестве охотников за рабами и за антилопами, причем платил он им исключительно рабами. Даже вдали от места его жительства все было разграблено, сожжено, опустошено, любого, кто оказывал сопротивление, тут же убивали, совершая всякого рода зверства».

С той же целью колесили по этим местам братья Жюль и Амбруаз Понсе; итальянец Анджело Кастель-Болоньези добрался через озеро Но до Мешра-эр-Рек, а англичанин Джон Питрик, ставший потом английским консулом в Хартуме, в 1858 году добрался через озеро Но на юг, в страну ньям-ньям. Селение Мундо, куда он дошел тогда, находилось на 3°40′ с. ш, — в то время никто еще не забирался так далеко на юг, к экватору[97].

Как правило, все эти коммерческие предприятия приводили к интересным географическим открытиям: к примеру, знаменитое путешествие Карло Пьяджа в начале 60-х годов прошлого века в земли ньям-ньям проходило в таких широтах, где еще не было ни одного европейца. Наблюдения Пьяджа дополнил маркиз Орацио Антинори, который, пожалуй, первым снял с этих мест карту местности, используя компас и часы. Однако по-настоящему снять карту местности удалось лишь благодаря серьезной научной подготовке Хёйглина.

Уже во время первого своего путешествия по среднему течению Белого Нила и по Кордофану Хейглину удалось собрать ценные сведения об окружающей местности, и благодаря собственным исследованиям и сообщениям известных путешественников — бельгийца Прюйсенера, англичанина Бейкера, австрийского купца Кляйнчника, а также арабов Абд-аль-Ваххаба и Малем Дауда. В результате родилось предположение о связи Бахр-эз-Зерафа, или Жирафовой реки, и Джура с Белым Нилом. Хёйглин смог также правильно классифицировать Бахр-эль-Хомр, который часто упоминался, но еще не был обнаружен, — это река Бахр-эль-Араб, существовавшая, если выпадали дожди, и получавшая воду через пересыхающее русло Вади-Ибра от массива Джебель-Марра из Дарфура. Но самые важные данные Хёйглина — о ньям-ньям; впоследствии все они почти без исключения были подтверждены Швейнфуртом.

После завершения германской экспедиции, отправленной на поиски Эдуарда Фогеля (1861–1862), Хёйглин вместе с сопровождавшим его Штёйднером от селения Митсива добрался через страну галла в Хартум. Там уже велась спешная подготовка большой экспедиции: в ноябре 1862 года из Гондокоро сюда вернулась голландская путешественница Александрина Тиннё в сопровождении матери и тетки. В одном из своих писем в Европу она с некоторым разочарованием писала: «Что касается поисков истоков Нила, то люди здесь смеются над этим. Когда оставишь позади реку Собат, видно, что в Нил впадают сотни небольших речушек. В Гондокоро же шесть — восемь месяцев в году идет дождь, хотя и с перерывами, но это такие сильные ливни, что начинает казаться, будто Нилу вообще не нужны никакие истоки. Относительно гор могу сказать, что встречаются отдельные возвышенности и мы их тоже видели вдали — ничего выдающегося они из себя не представляют. Ничто здесь не напоминало какую-нибудь из крупных горных систем в Европе. Горы здесь круто поднимаются из песчаной или же покрытой водой равнины».

И все же она вновь собиралась в путь. Огромное состояние этой голландки позволило снарядить новую экспедицию так, как это выпадало на долю совсем немногим подобным предприятиям. Только за пароход госпожа Тиннё заплатила его владельцу Халиму Баше 25 тысяч франков. Кроме того, в экспедиции участвовали двухмачтовая дахабийе[98], три барки-некера, четыре вьючных верблюда, одна лошадь, более двадцати ослов; госпожу Тиннё сопровождали 65 солдат с мушкетами, десять пехотинцев во главе с турецким офицером, один драгоман[99], множество прислуги; с собой было взято несметное количество ящиков и тюков с боеприпасами, продовольствием и товарами для меновой торговли из расчета шести — десятимесячного путешествия (в том числе полторы тонны бисера-стекляруса и 12 тысяч раковин каури!). Пароход должен был еще вернуться в Хартум и доставить экспедиции дополнительный провиант. Хёйглин не замедлил с радостью воспользоваться исключительно благоприятной возможностью принять участие в этой экспедиции, и вот 25 января 1863 года они отчалили от мыса Мокрей в Хартуме. Маленькая флотилия без особых происшествий добралась до Эль-Газаль, а затем стала продвигаться вверх по этой реке с не меньшими трудностями, чем суда, незадолго до того доставившие в эти места материал для только что основанных торговых пунктов по добыче слоновой кости. За восемь дней матросам удалось пройти по болотам и через чащу амбача менее пяти миль. Это примечательное растение вошло в научную литературу благодаря Кочи под названием «Aedemone mirabilis». Кочи не подозревал, однако, что оно широко известно в Западной Африке. Древесина амбача славилась своей легкостью, вместе с тем его заросли часто легко образовывали плавучие заграждения. Он способен вырасти над водой на 3–4 метра при максимальной толщине ствола 15 сантиметров. Амбач невероятно быстро размножается, разрастается, пуская корни в воде. То и дело от его зарослей отрываются большие куски и движутся под действием ветра и течения, причем они порой настолько забивают протоки и каналы, что практически делают невозможным движение пароходов. В дневнике Хёйглина есть такая запись об амбаче: «Амбадж (Aedeтопе mirabilis Kotschy) растет в довольно глубокой воде, порой совершенно покрывая своими зарослями берега Абьяда и его притоков, — притом неширокими, но густыми полосами. Заросли эти я могу сравнить только с сильно измочаленными метлами. Представьте себе скопище большей частью обломанных серых жердей, совершенно без листьев, высотой футов 20–25, а на жердях этих совсем немного столь же безжизненных, чаще всего горизонтально расположенных ветвей, растущих ближе к верхушке. Среди обломанных трухлявых стволов порой встречается молодой побег со скудными, перистыми, как у мимозы, листьями, а среди них — несколько крупных, оранжево-желтых, похожих на бабочку цветков, да еще короткие толстые шипы на ветвях. Бесчисленные бакланы и змеешейки отдыхают на их ломких, сухих верхушках, и их помет оставляет беловатые следы на раскачивающихся стволах».

Через несколько дней суда вошли в Мешра-эр-Рек. В болотах Эль-Газаль лишь на этом озере, больше похожем на болото, можно бросить якорь. Название свое озеро получило от живших на его берегах бывших «хозяевах» этой болотистой местности: племени рек из народности динка. Зная описания других путешественников, Хёйглин не возлагал больших надежд на это озеро. В самом деле, ширина чистой воды всего 30–40 шагов, дальше виднелся островок с заболоченными берегами и заросшие болотной растительностью протоки. На илистом берегу, в прибрежном камыше, стояли, тесно сгрудившись, более двадцати барок из Хартума, дальше были небольшие огороды, посаженные корабельщиками, которые выращивали на них фасоль и лук, а еще дальше— кусты, заросли мимозы и загоны для скота, мура-хи, принадлежавшие динка. Эта заводь в самом центре бесконечных зарослей папируса, в царстве москитов была желанной целью многих устремлений, стольких тщетных попыток пробиться в эти места. За последние годы Мешра-эр-Рек стал важным перевалочным пунктом товаров, которые требовалось доставлять в Хартум из внутренних районов: рабов и слоновую кость.

Хёйглин еще до наступления сезона дождей намеревался пройти по Джуру и Понго, он хотел провести сезон дождей «среди жестоких хвостатых ньям-ньям», оказавшихся на поверку «довольно цивилизованными, мирными существами», а дальше добраться до самого озера Чад. С огромными трудностями, которые создавали хартумские торговцы, не желавшие, чтобы «посетили «их владения», где они хозяйничали без зазрения совести», начался поход во внутренние области. Из-за повальных грабежей и убийств, совершаемых жившими в зерибах наемниками, жители окрестностей Эль-Газаль вели себя крайне агрессивно, и это, конечно же, мешало путешественникам. Хёйглин замечал по этому поводу:

«Если при таких обстоятельствах и при существующей системе грабежей и убийств эти бедняги либо стараются избежать встречи с караваном, либо же нападают на него, они не так уж и неправы, хотя страдают от этого одни безобидные путешественники, тогда как так называемые «команды» выступают против туземцев сплоченно и малейший повод со стороны последних используется для проведения прибыльного грабительского налета «газва».

По равнинной местности Каба с отдельными группами растений, кое-где усеянной грандиозными колониями грибообразных термитников, экспедиция добралась в страну народа джур, где они жили бок о бок с динка. (Питрик первым дал весьма образное описание джур.) Хёйглин смог также еще переправиться через реку Джур и дойти до горного массива Косанга (в области Вау, в верховьях Понго), где жили бонго (дор). Изводимый нескончаемыми стычками с владельцами зериб, от которых экспедиция крайне зависела, ослабленный лихорадкой и дизентерией («Все больны и страдают, и я опасаюсь, как бы с нашей потерявшей управление командой не случилось худшего»), Хёйглин, переживший также смерть и матери г-жи Тинне, и Штёйднера, и Шуберта, вернулся вместе с остальными членами экспедиции («последние гнилые остатки путешествовавших») в Мешру, а затем и в Хартум. Судьба уготовила печальную участь также и обеим голландским дамам. Тетка Александрины Тинне умерла сразу по возвращении в Хартум. Саму же фрейлейн Тинне убили туареги, сопровождавшие ее во время путешествия в 1869 году в Борну, откуда она собиралась добраться до Нила.

Но если многие из участников этой экспедиции умерли, то научный материал в целом благодаря наблюдениям Хёйглина оказался великолепным. Особенно следует отметить богатейшие ботанические и зоологические коллекции, а также описания племен джур и бонго. Еще накануне этой экспедиции Хёйглин записал у себя в дневнике: «Там, вблизи Джура, по моему твердому убеждению, находится брешь, или ворота, через которые можно попасть далеко в глубь страны».

Но лишь Швейнфурту посчастливилось доказать правильность этого утверждения.

В сердце Африки

Швейнфурт, прославившийся своими путешествиями по А. фрике, оказался лицом к лицу с грандиозной задачей, когда в 1869 году, после Пьяджа и Хёйглина, он добрался до болотистых районов Эль-Газаль. Берлинская Академия наук выделила ему большие средства из фонда Гумбольдта, предназначавшегося для исследования природы и для путешествий, — при этом принимались во внимание как его научные данные, так и наличие одобренного плана исследований. Снабженный множеством официальных рекомендательных писем, Швейнфурт собирался уже в самом начале путешествия присоединиться к хартумским торговцам слоновой костью. Ему было известно, что на Верхнем Ниле авторитет египетского правительства, равно как и ценность выданных им бумаг, практически ничего не стоят: во всех владениях и на всех дорогах распоряжались купцы, а значит, от них зависело количество носильщиков и продовольствия. Путешественник был препоручен хартумскому торговцу слоновой костью по имени Гаттас — сам губернатор возложил на того ответственность за жизнь и имущество Швейнфурта. Однако наибольшее значение для успеха всего предприятия имела встреча с Мухаммедом Абд-эс-Саматом. Этот нубиец, купец и владелец барки, по словам Швейнфурта, был исключением среди дельцов, орудовавших на Верхнем Ниле — ведь все они враждебно относились к путешествовавшим в этих местах ученым. Он неизменно проявлял заботу о безопасности Швейнфурта, снабжал его всем необходимым, всячески поддерживал и помог ему добраться до наименее исследованного района Африки, где находился водораздел Конго и Нила.

Тяжело груженные барки плыли вверх по Нилу, подгоняемые сильным северным ветром, обычно дующим здесь между декабрем и февралем и создающим благоприятные условия для плавания вверх по реке. Берега уже тогда частично обезлесели — заросли акациевого дерева «зунт» свели в связи с потребностью в корабельном лесе. Правда, намного больше лесов исчезло впоследствии в ненасытном чреве топок первых пароходов. Если Швейнфурт писал еще о «практически неисчерпаемом запасе превосходного горючего материала на этих берегах», то с развитием пароходства леса быстро сошли на нет — из-за созданных в большом количестве лесозаготовительных пунктов. Даже англичане, дальновидные, казалось бы, люди, не подумали о восстановлении лесных запасов, и в результате нехватка леса приводила порой к настоящим гонкам, которые устраивали пароходы, чтобы первыми добраться до топливных складов.

25 марта 1869 года, до начала дождливого сезона, когда путешествовать становится невозможно, экспедиция Швейнфурта отправилась из Мешры к главной зерибе Гаттаса. Подобно гигантскому червяку, извивался по болотистой местности, растянувшись на много километров, караван из пятисот человек — впереди несли святое знамя ислама, охраняемое двумястами ружьями от возможного нападения живущих в этой местности динка. Все грузы покачивались на головах носильщиков, поскольку в этих широтах человек — единственно возможное средство их транспортировки: лошади, ослы, верблюды и волы рано или поздно становились жертвами мухи цеце.

Зериба Гаттаса оказалась значительным скоплением хижин, построенных так, как принято у динка: центральная часть окружена высоким частоколом. Вокруг селения расстилались обширные поля, где выращивали сорго, маниок, дыни и плоды бамия[100]; их обрабатывали насильно переселенные сюда динка — в результате эти поля в основном удовлетворяли потребности в продовольствии примерно для тысячи жителей зерибы.

После того как Брён-Ролле и Мальзак открыли эти места, прилегающие к Эль-Газаль, богатые слоновой костью, немало хартумских торговцев и спекулянтов — как «турок», так и европейцев, последовало за ними. Они сделали свои фактории складами слоновой кости, боеприпасов, продовольствия, товаров для меновой торговли, а впоследствии и рабов. При этом о судьбе местного населения никто и не думал. Вождей ставили в полную зависимость от купцов, а остальных принуждали отдавать белым продукты и служить носильщиками.

Хозяином в зерибе был управляющий, опиравшийся на подкупленных лиц из числа местного населения. Он же мог сместить старейшину в селении, если тот отказывался подчиниться его приказаниям. Он же произвольно устанавливал размер дани и назначал на работы. Со временем даже выработалось своего рода «зерибное право», которое по возможности соблюдалось всеми соперниками, дабы не допускать вооруженных столкновений, имевших тяжелые последствия — разумеется, отражалось все это в первую очередь на местном населении. Территория страны оказалась поделена между владельцами зериб, и каждый из них претендовал на определенную местность, считая ее своим «владением». Там он и предпринимал свои грабительские вылазки. Дороги, ведущие в глубь страны, можно было использовать лишь с разрешения владельцев зериб. Соответственно практически лишь «владельцы» конкретных территорий могли осваивать новые рынки в глубинных районах — остальным же приходилось уважать право такого «феодала» на эти рынки.

Каждый год управляющие зерибамн совершали разбойничьи набеги на скотоводческие хозяйства динка, которые не дали себя поработить в отличие от своих соседей — джур, бонго и митту. Но и здесь каждая зериба ревниво охраняла свое «право на угон скота!» Вот как Швейнфурт описал события, происшедшие после того, как на заре был окружен мурах, где, по его оценкам, в одном загоне было согнано до трех тысяч голов скота: «Вдруг поднялась невероятная суматоха, и, боясь попасть друг другу по ногам (а именно таков обычный итог их стрелкового мастерства), солдаты огласили воздух звуками нескончаемой, бесцельной пальбы — с целью напугать осажденных. Этого обычно достаточно, чтобы нагнать страху на туземцев, и те уже рады воспользоваться проходом, который осаждающие милостиво оставляют специально для них. У динка, если только их никто не предупредил заранее, вместе со стадами находится лишь столько работников, сколько требуется для ухода за скотом. Женщины и дети живут в хижинах вдали отсюда и редко попадают в руки разбойников».

На этот раз у реки Тондж Гаттасу досталась незначительная добыча—40 голов скота, а ведь за год до того его людям удалось захватить до 8 тысяч голов! Но тут динка сумели вовремя уйти в недоступные болота вместе со стадом и с членами своих семей. Гаттасу пришлось под насмешки окружающих покупать награбленный скот в других зерибах. На год нужно было примерно 2000 голов скота — чтобы прокормить всю эту разношерстную компанию, отребье, собравшееся в зерибе.

«Гнусные пособники, сводники и укрыватели краденого в этой преступной торговле — это джелябы, профессиональные работорговцы, которые находят себе приют в любой зерибе, и, подобно ленивым трутням, питающимся тем, что добыто в поте лица другими, они потребляют на правах сотрапезников все, что отнято у негров. Торгуют эти джелябы хлопчатобумажными изделиями, мылом, красными фесками, ружьями, зеркальцами, сушеными луковицами, медными кольцами и бисером, изречениями из корана и амулетами, а то — рабами и рабынями, молодыми и старыми, и, наконец, скотом, козами и овцами — короче, всем, в зависимости от предоставившегося случая».

Уже давно похищение людей и торговля рабами стали здесь самым доходным делом. Хотя нередко каждой зерибе «принадлежала» территория площадью до 200 квадратных миль, доход от реализации слоновой кости все больше и больше отставал от затрат на ее приобретение: ведь вознаграждение за труд охотников, плата за перевозку слоновой кости в Хартум и содержание зериб, а также постройка новых поглощали неимоверные средства. Торговцам, жившим только с доходов от скупки слоновой кости у населения или зависевшим от все более усложнявшейся охоты на слонов, вскоре пришлось уйти из этих областей, они не выдержали конкуренции со стороны тех, кто не гнушался ни кражей скота, пи главным образом торговлей рабами, которая оправдывала себя с точки зрения доходов.

Внутри зерном раб также считался средством платежа. В интересах своего хозяина управляющий зерибы платил солдатам уже не деньгами, а захваченными рабами, которых те, в свою очередь, с прибылью продавали джелябам. Вырученные деньги затем через посредство товаров, приобретенных в зерибе, возвращались в руки ее хозяина. В 1863 году Хёйглин сообщал: «Мзда 166 участникам отрядов в зерибах очень возросла, а ведь есть такие торговцы, которые содержат на службе до трехсот «солдат» и слуг. Им, однако, вовсе не платят деньгами или же платят очень редко, но зато хозяин отдает им рабов и товары для меновой торговли, которую они вольны вести в небольшом объеме по своему усмотрению; он же продает им одежду, украшения для рабынь, табак, башмаки, фески, водку, соль, рис, кофе и тому подобное — и все по совершенно невероятным ценам и в кредит, причем чем больше, тем это выгоднее для предпринимателя: когда приходит время расчета за год, солдат обычно остается в очень большом долгу перед своим патроном и практически вынужден оставаться служить тому еще сезон».

Такие условия не могли, естественно, не привести к глубоким изменениям в социальной структуре отдельных племен. Так оно и случилось в районе вокруг зерибы Гаттаса, к юго-востоку от Вау, в пограничном районе между народами бонго, джур и динка. Если во главе последних стоял вождь и они смогли оказать нубийцам ожесточенное сопротивление, то эти непрошенные гости без особого труда сумели разбить земли бонго на зерибы и подчинить себе народ: ведь одиночное сопротивление легко можно сломить. Подобная судьба постигла и соседние народы джур, митту и другие. Затем началось массовое бегство населения из этих мест, так что численность его сократилась здесь почти на две трети. Этот процесс миграции народов и даже их полная ликвидация, хотя это и было вызвано появлением здесь европейцев и арабов, служил обоснованием тезиса о неспособности местных народов к самостоятельному управлению; впоследствии он использовался для претворения в жизнь колонизаторских планов.

Хёйглин и Швейнфурт дали подробные описания народов этого региона. О джур, которые, как и шиллуки, принадлежат к северным луо, они сообщали, что те жили исключительно за счет мотыжного земледелия и лишь немногие из африканцев имели кур и коз. Хотя динка презрительно называли их «джур» (это означает «дикие» — сами же джур называли себя «луо»), что указывало на отсутствие у них больших стад крупного рогатого скота, тем не менее пастухи-динка в известной степени зависели от них. Во многих местах на поверхности, в скапливавшемся красноземе были сильные вкрапления бурого железняка, который джур добывали в ямах глубиной до трех — пяти метров. Давняя традиция получения железа в простейших глиняных печах, передававшаяся из поколения в поколение, принесла джурам славу прекрасных кузнецов. Динка получали от них наконечники копий и небольшие лопаты — и для непосредственного использования, и в качестве своеобразных денег; они имели широкое хождение у нилотов Верхнего Нила. Но теперь требовалось ежегодно поставлять определенное количество этих изделий и владельцам зериб.

Высшего совершенства достигло кузнечное искусство у бонго. Печь была снабжена воздуходувным мехом, однако отжиг древесного угля на костре и дальнейшее его использование для раскаливания печи были кузнецам-бонго так же неизвестны, как и кузнецам-джур. Хёйглин подробно описал применяемый ими процесс получения железа: «Кузнечным ремеслом они начинают заниматься обычно уже после окончания полевых работ. Во всей стране земля богата рудой; работники, занимающиеся выплавкой железа, в первую очередь собирают на поверхности те кусочки железистой глины, которые полая вода несколько отмыла от земли: их можно найти в низинах, заводях, на отмелях, куда река приносит их вместе с перегноем и обычной глиной. Такие куски железистой глины обычно имеют округлую форму величиной с яйцо или с горошину.

Способ получения железа сам по себе довольно прост, примерно такой же, как у каталанских кузнецов в Испании. В земле выкапывают яму глубиной 2–3 фута и диаметром 2 фута, обмазывают глиной и дают ей высохнуть. Потом кузнец наполняет яму углем из дерева твердой породы, предварительно обожженного в другой глиняной яме, а сверху, на очищенную руду, он кладет добавки — известняк или кварц, которых, кстати, в этих местах вообще нет. Над очагом, если так можно назвать эту яму, устанавливают горн высотой 3–5 футов в виде раструба, также сделанного из обожженной глины. В печи от 4 до 6 наклонных, специально проделанных отверстий, куда вводят глиняные трубки, или фурмы. После того как горн установлен над печью и глина, которой промазан шов, высохла, снизу разводят огонь. На каждой фильере укреплен кожаный мешок, служащий вроде меха..

Примерно за час все, что положено в яму, эта своего рода «шихта», сгорает, и на дне ямы остается железо, несколько загрязненное шлаками и прочими примесями, его затем куют на каменной или железной наковальне и превращают в круглые диски, уже описанные нами «мело», или же в копья. Часто, однако, железо получается не чистым, содержит еще слишком много углерода. В этом случае, особенно когда требуется изготовить более тонкие изделия, делают что-то вроде восстановления (обезуглероживания). Это осуществляется в яме менее глубокой, меньшей по размеру и без горна.

В этой восстановительной печи тоже есть две расположенные друг против друга двойные фурмы, наклоненные несколько к центру очага. Железо, которое надлежит восстановить, обкладывают со всех сторон углем, разводят огонь и с помощью ручного меха создают постоянный ровный приток воздуха — и так до тех пор, пока не произойдет обезуглероживание и железо не начнет плавиться. Количество ковкого железа, получаемое зараз, по весу не больше нескольких фунтов, ведь в руде содержится едва ли больше 15–18 процентов металла. Продукт сам по себе весьма красноломкий, но работа производится тем не менее весьма чисто».

Изделия из железа у бонго, как и у джур, использовались как платежное средство, причем прежде всего в качестве денег считались «мело», то есть заготовки так называемого лóгго куллути (лопаты).

Члены этого племени — правда, исключительно женщины — изготавливали еще большие горшки и маленькие миски, кувшины и изящные чубуки для курительных трубок, которые раскрашивали, а иногда и глазуровали. Бонго ловко плели циновки, сети для охоты, а также набедренные пояса из соломы и из размятых волокон гибискуса, «которые часто очень изящны. Они делают корзины, по форме напоминающие сплющенный колокол, которые не пропускают воду, — их делают из гладких, тонких ветвей, а щели аккуратно промазывают смесью земли с навозом. Кроме того, им удается скрепить большие листья в шар, и притом настолько плотно, что в таких шарах переносят на большие расстояния зерно», — писал Хёйглин.

В сухое время года люди загоняли дичь в сети — когда сами, когда поджигая траву. Добычу распределяли между всеми. Такие животные, как крысы, ящерицы, саранча или цесарки также служили для пропитания.

Но наибольшее значение для джур и бонго имело земледелие. Образ жизни, обусловленный обработкой земли, не требовал от крестьян селиться большими сообществами или деревнями — из-за этого зерибы и смогли так легко подчинить себе эти народы. Мы уже говорили, как возникала зависимость старейшины какой-либо местности от пришлых торговцев и как это приводило к ломке имевшихся отношений: теперь место уважаемого всеми человека, наследовавшего свое звание от предков, обычно занимал поставленный агентом зерибы шейх, который не пользовался авторитетом у соплеменников, и его в любое время могли снять с этой должности.

Продукты земледелия в зоне саванн — как прежде, так и сейчас — довольно разнообразны. Кроме дурры (Sorghum durra), которую Швейнфурт называл «древнейшей африканской зерновой культурой» и размеры и формы которой весьма разнообразны, возделывают также и духн (или дохн, Penicillaria spicata), и еще одно растение с небольшими темными зернами (Eleusine соrасап). Из муки этих зерновых замешивают тесто, заворачивают его в листья и запекают в горячей золе. Рис не возделывали даже в зерибах, хотя Швейнфурт повсюду к югу от Эль-Газаль находил его дикорастущую разновидность (Oryza punctata).

Еще здесь выращивали различные сорта бобовых, сезам, завезенный из Америки арахис, ямс (Dioscorea alata), мощные, узловатые клубни которого весят по 50–80 фунтов, батат, маниок (Manihot glaziovii), тыкву, огурцы, бамию (Hibiscus diversifolius) и редьку. В самые отдаленные области проник тогда виргинский табак; бонго в невероятных количествах жевали и курили листья вида, имевшего местное название «маширр» (Nicotiana rustica). Кайеннский перец (Capsicum) бонго использовали, как это ни странно, как яд. Швейнфурт сообщал об этом: «К великому удивлению местных жителей, которые окунают наконечники в кайеннский перец, как в отраву (вот, на мой взгляд, еще одно доказательство того, что во многих частях Африки страх перед отравленными стрелами зиждется на мистификации), нубийцы взяли эти ягоды и бросили в свои миски с едой. Против людей, поглощающих отраву ложками, разумеется, нельзя было сражаться, а потому все сдались им без сопротивления».

В каба[101] большое значение для местных жителей имеет масляное дерево (Vitellaria paradoxa, Butyrospermurn), или «бассия».

«Мне принесли зерна его плодов, а также бутыль с приготовленным из них экстрактом. Дерево это очень высокое и довольно похоже на сикомору: здесь называют его, рак»», — писал Брён-Ролле.

Грандиозные заросли этих деревьев были по берегам Горного Нила, а также Эль-Газаль. В апреле появляются мясистые зеленые плоды, в круглой косточке которых невероятно много масла. Хёйглин пишет о плоде этого дерева (арабы называли его «шетр-эль-лулу»): «Желтая мясистая мякоть окружает одну — две нежные, разные по размерам косточки, которые по цвету и форме похожи на каштаны; их жарят, толкут и, облив холодной водой, отжимают, чтобы в результате получить немалое количество приятного на вкус растительного масла, застывающего уже при 20° по шкале Реомюра».

Для Швейнфурта пребывание у бонго было лишь очередным этапом на его пути на юг, куда он и отправился 17 ноября 1869 года из зерибы Гаттаса вместе с караваном Мухаммеда Абд-эс-Саммата, состоявшим всего из 250 человек. Перед ним лежали таинственные земли, которые до него видел только итальянец Пьяджа; именно они нередко возбуждали фантазию географов, заставляя их делать фантастические предположения — эти земли называли «родиной людоедов и хвостатых людей…»

Людоеды и пигмеи

Древние легенды, дополненные в эпоху средневековья в Европе картографами, которые изображали на картах «дикарей» невероятного вида, казалось, нашли себе подтверждение в рассказах арабов. Правда, и для арабских путешественников IX–X веков Африка оставалась еще загадочной страной, полной всевозможных чудес и необычных явлений. Сведения из вторых и третьих рук давали богатую пищу для воображения, ими воодушевлялись и бывалые люди и сказочники, как в Судане, так и, пожалуй, на всем Арабском Востоке. Не стоит забывать и еще одно обстоятельство: арабские купцы, охотившиеся за рабами и торговавшие ими, были исключительно заинтересованы в том, чтобы жители верхних притоков Эль-Газаль слыли людьми дикими и опасными — это, с одной стороны, отпугивало конкурентов, а также европейских путешественников от этих мест, а с другой — оправдывало в собственных глазах их гнусное, человеконенавистническое ремесло. Особенно всех взволновали сообщения путешественников о людоедстве этих народов — что приводило к целому ряду преувеличений. Так, по сведениям арабских торговцев, народ ньям-ньям (азанде) походил отчасти на людей, отчасти на собак и питались они исключительно человеческим мясом. И вот Пальме в 1838 году уже сообщает об одном таком «народе, совершенно диком в своих обычаях и воинственном; это первые враги для всех граничащих с ними негритянских народов, просто напасть. Кожа у них белая, как у арабов в Египте, глаза большие голубые, черты лица правильные, а роста они изрядного; негры называют их банданьямньям (людоеды)».

И позже, в различных описаниях упоминалась эта «белая» кожа. Действительно, для африканского народа кожа была сравнительно светлая: по сообщению Швейнфурта, у народа мангбету она — «цвета кофе». Но ни один из путешественников не был у этого странного народа, никто не мог подтвердить правдивость тех фантастических историй, что рассказывали о нем и что слышал Верне во время второй нильской экспедиции: «Живущие на этих горах людоеды, которых здесь, однако, не знали под именем ньям-ньям, уже давно сделались предметом разговоров среди команды нашего судна. Как мы слышали от людей, живших ниже по течению, у этих обитателей гор, пользующихся дурной славой, даже головы собачьи, а ходят они на четвереньках, и может быть, из-за того, что не сразу все это поняли, рассказывавший повторил то же самое еШе и на языке бари. Селим-бимбаши, человек отнюдь не робкого десятка, еще в Хартуме крайне опасался встречи с этими так называемыми «ньям-ньям»… теперь же страх его усилился, совсем как у ребенка, поскольку он был самый толстый. Он так и представлял себе, как его первого изжарят дикие жители гор: при первом же удобном случае они стащат его с низкого борта плохо охраняемого судна для своей праздничной трапезы…

Лаконо (правитель бари. — В. Б.) объяснил нам после подробных расспросов, в чем суть зловещих слухов о людоедах с собачьими головами; он сказал, что у этих дурных людей голова такая же, как у любого другого человека, хотя когда они пожирают свою жертву, то скалят зубы и становятся на четвереньки. В открытую схватку с жителями страны бари они не ввязываются, но подкрадываются, подобно собакам, к их жилищам и утаскивают людей, чтобы их потом съесть».

Брён-Ролле узнал от динка и джур еще большие мерзости об их соседях, обитавших далеко на юго-западе: те либо поедали своих занемогших сородичей, либо же вели войны ради добычи пленных: «После того как уводят пленных, причитающихся вождю, они отбирают десятую часть самых молодых и самых красивых пленников для своей отвратительной торжественной трапезы, которую они справляют в лесу невдалеке от своей деревни. Каждый отправляется туда в условленный день с сосудом, наполненным пивом, и напивается допьяна. Тут же затеваются воинственные песнопения и страшные танцы вокруг костра, на котором жарятся их жертвы».

Миссионер Морланг сумел во время своего путешествия в верховьях Нила в 1859 году получить сведения о людоедах, которых здесь называют макарака (восточные азанде): «Они якобы любого незнакомого человека разрезают на куски, поджаривают на костре и поедают. У некоторых на затылке приделан своего рода железный рог, на него они подвешивают взятых в плен детей и уносят с собой. Как только они завидят слона или какого-нибудь чужого человека, сразу же радостно кричат: «Иди, йди» — и требуют, чтобы несли ножи для разделки туши».

Правда, во всех этих в высшей степени ужасающих сведениях, помимо полной ерунды, содержались крупицы истины, которые впоследствии удалось подтвердить или же подправить. Уже в 1860 году Антинори смог сообщить довольно верные сведения о темных (азанде) и «белых ньям-ньям с длинными волосами и бородами» (мангбету). Что же касается упоминавшихся в рассказах людей с хвостами, то он уверял, что хотя в 1851 году у одного работорговца своими глазами видел человека с удлиненным позвоночником, походившим на своего рода рудиментарный хвостовой отросток, однако там речь шла о явном атавизме. Некоторые ученые, такие, как англичанин Кларк или же известный французский естествоиспытатель Кастельно, к сожалению, приняли за факт эту выдумку, основанную на рассказах рабов. Лишь Брён-Ролле дал объяснение, которое способствовало раскрытию тайны: «Эти люди завертывают свои мужской орган в своего рода мешочек из шкур; сзади его укрепляют таким образом, чтобы два-три дюйма хвоста того животного, чью шкурку они использовали, свисало в виде украшения».

Швейнфурт впоследствии установил, что одежда азанде состоит из красивых пестрых шкур, «чаше всего шкур генетт или обезьян-колобусов, а длинный черный хвост гверецы обычно свисает с определенной части тела». Но лишь уже упоминавшемуся раньше Пьядже удалось продвинуться дальше остальных исследователей: он целый год прожил среди азанде; к сожалению, его сведения оказались сравнительно скудными. Хёйглин собрал все имевшиеся сообщения об этом народе и поведал об их государственном и общественном устройстве, о мастерстве их ремесленников, а также об одном из могущественных царей — Мофио.

Когда Швейнфурт 1 февраля 1870 года в верховьях Тонджа вступил на землю азанде (на широте 5°30′), на его долю выпала задача «обеспечить переход из эпохи легенд в эпоху конкретных знаний»; через месяц он мог сказать следующее: «После Линдуку (небольшого притока в верховьях реки Суэ. — К.-Х. Б.) я сказал «прощайте» нильским землям; я был первым европейцем, которому удалось по пути с севера, 2 марта 1870 года пройти «водораздел Нила», а ведь сколь многие только ради этого и отправлялись в путешествия — чтобы найти caput Nili (исток Нила)».

Ему удалось также установить, что исток реки Суэ находится на горе Багинзе (высота 1067 метров) и река эта несет свои воды ниже по течению уже под названием Джур и впадает в Эль-Газаль, а следовательно, и в Нил. «Это был первый настоящий исток одного из важнейших притоков Белого Нила, который обнаружил европейский путешественник».

В наши дни по этому естественному водоразделу — горе Гензе проходит граница между Республикой Судан и Заиром.

Люди народа ньям-ньям сами называли себя азанде (Швейнфурт записал это как «а-зандех»), Динка дали им имя ньям-ньям, то есть «пожиратели», имея в виду их каннибализм. Среди арабов Судана именно это название и стало употребительно. Их восточные соседи, митту, называли их макарака. Это наименование было даже приведено на картах для обозначения всех восточных родов народа азанде и принадлежащей им территории. Правда, словом «ньям-ньям» называли и другие народы, которые вовсе не относились к азанде, но у которых также существовал каннибализм — например, пришельцев а-бангба и мангбету (мангбатту или монбутту). Вообще же этническая обстановка в верховьях западных притоков бассейна Нила и по ту сторону водораздела Нила и Конго оказалась достаточно сложной. Непрестанные миграции пародов, распад государств из-за столкновений в борьбе за верховную власть, рассеяние или полное поглощение одних племен другими — все это и до времени путешествия Швейнфурта приводило к исчезновению целого ряда небольших народов. В то же время образовывались новые народности. Швейнфурт оказался одним из немногих европейских ученых, кто видел эти народы еще до той этнической и социальной катастрофы, которую спровоцировала торговля рабами. Он слышал кое-что о мангбету еще до путешествия, однако теперь ему первому удалось познакомиться с этим народом, у которого было развитое земледелие. Он обнаружил государственную организацию, напоминавшую о легендарных, давно исчезнувших, крупных «негритянских царствах»; во главе этого народа стоял всемогущий правитель. Вот его описание царя народа мангбету, «наиболее примечательного из всех народов Африки», обитавшего на реке Уэле, среди ландшафтов неземной красоты: «Мунза — человек лет, пожалуй, сорока, довольно видный, высокого роста, явно обладающий недюжинной силой; молодцеватый. с гордой осанкой, как у всех мангбету… На руках и ногах, на шее и на груди много цепочек и браслетов, а также разнообразных украшений необычной формы, впереди на темени большой полумесяц — все это начищено до блеска и отшлифовано, так что от тяжелого медного наряда властелина исходило золотись сияние, как от кухонной посуды; правда, по нашим понятиям, эта парадная одежда показалась бы недостойной королевской персоны; она слишком напоминала набор кухонной посуды у зажиточного мелкого буожу. Вид он имел между тем донельзя экзотический, поскольку все, что было на нем надето, выставляло напоказ «моды» Центральной Африки, где лишь собственное проявления искусства почитались за единственно возможные служить украшением Его величеству царю всех мангбету».

Прием в честь Швейнфурта происходил в огромном зале, построенном из бревен и имевшем размеры до 100 метров в длину, 50 в ширину и 12 в высоту; крышу держали пять рядов столбов. Чудом казалось, каким образом эта огромная конструкция могла выдержать напор бурных ливней в период дождей.

Власть этого правителя, который столь доброжелательно и с интересом отнесся к Швейнфурту, распространялась на целую когорту младших вождей и вождей второго разряда, а также на старейшин в самых дальних уголках его государства. Его всегда окружали советники, повсюду его сопровождали телохранители, а также шумная толпа музыкантов, барабанщиков и трубачей. Кроме монополии на торговлю слоновой костью верховный правитель мангбету претендовал на оброк, который ему платили сельскохозяйственными продуктами. Они были ему весьма кстати: он обязан был кормить и доставшихся по наследству жен своих покойных родственников — отца и брата. Вместе с его собственными женами получалось солидное число женщин.

В ремеслах мангбету проявляли себя искусными умельцами, особенно в строительстве жилищ и сооружении парадных залов. Кузнецы-мангбету превосходили своей искусностью даже бонго, и изготовленные ими серпы, жезлы, кинжалы, наконечники стрел и копий не знали себе равных. В искусстве резьбы по дереву (они делали скамейки, литавры, щиты для воинов), и в гончарном деле (изготовляли горшки, кувшины для воды) мангбету также превосходили соседние народы. Дубление было им неизвестно, но из луба фикуса они изготавливали материю; ею, правда, пользовались только мужчины. Женщины носили лишь пояс с привязанным к нему пучком листьев. Однако было бы неверно на этом основании сделать вывод о приниженном социальном положении женщин — именно у мангбету женщины обладали большими правами, чем у других народов Африки.

Проведенные впоследствии исследования подтвердили, что азанде создали такую систему сельского хозяйства, которая наилучшим образом соответствует географическим условиям в переходной зоне от влажной саванны к тропическим лесам — прекрасно продуманная система севооборота и смены полей еще и сегодня вызывает большой интерес специалистов-агрономов.

Высказывания Швейнфурта и других исследователей свидетельствуют о том, какое впечатление производил на путешественников-европейцев каннибализм, воспринимавшийся ими как чудовищная аномалия. Это явление (давно уже исчезнувшее здесь) действительно существовало, однако оно встречалось в истории целого ряда народов и на других континентах; однако суть каннибализма и его причины в то время были еще совершенно не осознаны, а потому при чтении дневников путешественников прошлого можно сделать совершенно неверный вывод об аномальной, извращенной природе этих народов. Швейнфурт писал об азанде: «… если кто-либо занимается людоедством, то делает это открыто и без смущения, стремится к этому любой ценой и при любых обстоятельствах. Людоеды перед всеми похваляются своим диким пристрастием, демонстративно носят на шее, как ожерелья, нанизанные на веревки зубы людей, а на столбах, что изначально предназначались для вывешивания охотничьих трофеев, они выставляют около своих жилищ черепа своих жертв».

В другом месте говорится: «Черепа всевозможных антилоп, мартышек, павианов, диких свиней, шимпанзе, а также человеческие черепа в полном беспорядке надеты на сучья молитвенных шестов… Вблизи жилых хижин, на кучах всяческих кухонных отбросов — человеческие кости со всеми признаками их обработки ножами и топорами, а на сучьях деревьев по соседству то тут, то там подвешенные руки и ноги».

О самих мангбету он писал: «Людоедство среди мангбету превосходит все, что известно об остальных народах Африки. Поскольку вокруг территории их расселения живут народы, стоящие на более низкой ступени развития, а посему ими презираемые, это дает им желаемую возможность посредством военных походов и разбойничьих набегов обеспечивать себе достаточно большие запасы человеческого мяса, которое они ценят превыше всего».

Другие исследователи, например Юнкер (1879), равно как и герцог Мекленбургский (1911), подтвердили, что людоедство существовало и в более поздние годы. Попытки объяснить каннибализм столь же древни, как и знание о существовании этого явления. Аристотель высказывал предположение, что причиной этому — «животная дикость». Религиозные представления и суеверия— эти причины столь же часто использовались, чтобы объяснить это явление, как и наследственность, или же вера в то, что якобы можно взять от убитого присущую тому силу. Долгое время господствовало мнение, будто людоедство коренится в тяжелых условиях существования, то есть его вызывают голод и нужда. Сегодня ясно, что никак нельзя объяснить антропофагию недостатком продовольствия. Ведь именно народы — приверженцы людоедства в рассматриваемом нами регионе, то есть азанде, мангбету и маньема, жили в такой растительной зоне, где им было обеспечено достаточное количество продовольствия. Именно у мангбету земля рождала в изобилии и клубнеплоды, и фрукты. Корни людоедства скорее следует искать в древних религиозных представлениях, сводящихся к тому, что физические и душевные силы убитого и съеденного врага переходят к победителю. Каннибализм почти нигде не охватывал народ в целом — он почти всегда сосредоточивался в конкретных группах или объединениях, связанных друг с другом определенными религиозными представлениями и обычаями.

Юнкер в этой связи писал: «… самые темные суеверия руководят этими людьми, законы, унаследованные от их предков, а вокруг себя, поблизости, они не знают никого из людей, думающих и воспринимающих жизнь иначе, у них нет положительных образцов. Потому я и задаюсь вопросом, не стоит ли скорее прощать таких дикарей, чем тех убийц в цивилизованных странах, которые, невзирая на все свое воспитание и будучи окружены благовоспитанными людьми, совершают самые подлые убийства и гнуснейшие преступления, и притом по хладнокровному расчету».

Именно таким был поступок, за который уже в 1873 году правитель Мунза стал жертвой пули наемного солдата-негра, когда а-бангба напали на мангбету. Арабы и нубийцы всегда исходили из принципа: чтобы укрепиться в стране, надо лишить ее могущественного правителя. На место Мунзы был поставлен Ниангара из а-бангба, а восточную часть территории мангбету отдали во владение послушного арабам Гамбари, бывшего драгомана. Когда Юнкер посетил эти земли всего десять лет спустя, единство народа мангбету было уже разрушено, господствующий класс составляли «услужливые раболепные твари», а бежавшие из этих мест сторонники Мунзы пытались найти себе новую родину в других землях. В результате азанде с северо-восточной части территории их расселения и мангбету были включены в состав Экваториальной провинции, находившейся под египетским управлением — здесь везде были созданы военные форпосты.

Достопримечательное трехлетнее путешествие Швейнфурта принесло для науки еще два значительных открытия: географическое — удалось достичь реки Узле, крупного загадочного потока, несшего свои воды на запад, а значит, не принадлежавшего к системе Нила; и этнографическое — было получено доказательство существования пигмеев: малорослых охотничьих народов, многократно упоминавшихся еще в древности.

Около 2500 года до нашей эры египтяне считали пигмеев сказочными созданиями из далекой страны, расположенной за горизонтом. Гомер повествует о сражении пигмеев и журавлей. Пусть все это скорее относится к неисчерпаемому миру легенд, однако они тем не менее доказывают тот факт, что в самый ранний период существования греческой литературы уже было известно о существовании малорослых народов. Мозаика на стене в засыпанных пеплом Помпеях изображает пигмея соеди куо — это действительно единственный вид домашних животных, который они держат. Еще удивительнее то, что Аристотель считал родиной пигмеев (по-гречески «пигмей» означает «рукавичка») истоки Нила, где впоследствии Швейнфурт, Юнкер, Стэнли и другие путешественники действительно обнаружили их: точнее, к западу от озер Альберт и Эдуард. Здесь, на реке Итурн, и сегодня еще охотятся и занимаются собирательством около 30 тысяч представителей довольно-таки сильного племени бамбути, к которым относятся и пигмеи ака. Именно пигмея ака по имени Адимоку в 1870 году Швейнфурту удалось обмерить — в качестве, так сказать, первого живого героя древних легенд: «Наконец-то мне удалось насладиться видом существа, подтвердившего во плоти тысячелетнюю легенду — я смог зарисовать этого человека и расспросить его».

Название ака, судя по всему, с самого раннего времени, когда оно появилось в заметках путешествующих по Африке, приводилось в связи с пигмеями: уже португальские путешественники XVII века сообщали о народе бакка-бакка. Даппер в своем «Описании Африки» 1670 года пишет: «Негры рассказывают, что только в одной местности, в глухих зарослях, обитают карлики, которые, однако, как правило, убивают больше всех — слонов. Их обычно называют бакка-бакка или еще — мимос».

И там же дальше говорится об области великого Макоко к северу от реки Заир: «Эти человечки, как повествуют охотники, умеют с помощью колдовства делаться невидимыми, а значит, им удается с меньшим трудом убить слона: мясо его они едят, зубы же продают охотникам; те, в свою очередь, обменивают их у мавров на соль, которую подневольные несут в циновках от самого Лованго до Бокке меале».

У народов Центральной Африки первоначально была в употреблении лишь соль из золы, однако от Мунзы Швейнфурт узнал, что тот получает от акка дань в виде настоящей белой соли. Впоследствии ее происхождение было определено: соляные поля в Катве, вблизи озера Эдуард.

Все неизменно превозносили пигмеев за исключительное умение убивать слонов: благодаря своему малому росту они могли пробраться к слону под брюхо и нанести ему смертельные раны своими копьями. Так же действовали и пигмеи ака (или тикки-тикки, как называли их арабы), получившие разрешение охотиться на слонов на территории государства Мунзы — мангбету извлекли свою выгоду от их охоты. Они не только терпели присутствие воинов, но даже наоборот, часто привлекали их для нападения на соседей — пигмеи слыли прекрасными стрелками из лука, ловкими воинами.

В темных глубинах вечнозеленых тропических лесов у пигмеев практически сохранились привычки, ведущие свое начало еще со времен каменного века. Живут пигмеи семейными группами. Лесные плоды собирают преимущественно женщины; мужчины же бродят со стрелами и луком по своим охотничьим угодьям. С помощью отравленных стрел или сетей и ловушек пигмеи убивают кабанов, окапи, антилоп и обезьян. Дополнительный источник питания — гусеницы, термиты, змеи и личинки. Мужчины и женщины вносят примерно одинаковый вклад в добычу пропитания, и они в значительной мере равноправны. Экономическая ячейка общества, род, состоящий из нескольких семей, находится под началом одного человека, умудренного опытом старейшины. Каждый род называет себя именем своего тотемного животного, якобы сыгравшего большую роль в истории возникновения именно этой группы. Кроме того, пигмеи почитают духов, которых они всевозможными магическими ритуалами пытаются расположить к себе.

Сейчас пигмеи ведут постоянный обмен с соседними бантуязычными крестьянами. Они выменивают кокосовые орехи, сахарный тростник, маис, бананы, наконечники копий, а с недавних времен также одежду, спички и тому подобные товары. Швейнфурт считал, что пигмеи — это «распавшиеся остатки вымирающего древнего населения Африки», и впоследствии он выступал против высказываний многих антропологов (будто это «выродившиеся потомки прочих народов»), а также и Стэнли (он считал их «давно разыскиваемым звеном между современным человеком и его — по Дарвину — предком» или типом человека «крайне низкого роста, почти выродившегося в животное»). Сейчас ученые склоняются к тому, чтобы считать пигмеев ответвлением негроидной расы, представители которого наилучшим образом приспособились к условиям существования в тропическом влажном лесу.

На родине молотоглава

Швейнфурт в начале своего путешествия подробно описал жизнь народов, обитавших в области Эль-Газаль (где встречается довольно странная на вид птица, которую арабы называют «абумаркуб», то есть «отец туфли»); но основы их социальной жизни были уже изменены, а то и разрушены всего за пять лет существования здесь жестокой системы зериб. Перед ученым вставали картины насилия и зверств, которые никак не соответствовали древним формам взаимосвязей между африканскими народами. Этот кризис, порожденный внешним, чужеземным вмешательством, вскоре захватил и те народы, которые Швейнфурт застал еще в их традиционных условиях обитания. Юнкер, путешествовавший здесь спустя восемь лет после Швейнфурта, обнаружил, что ситуация коренным образом изменилась. Продвижение торговцев рабами в районы, прежде считавшиеся мирными, спокойными, привело к возникновению там вражды между вождями и разрушило равновесие, веками существовавшее между народами и их правителями. Границы обитания народов теперь стали неопределенными, старые законы потеряли свою силу.

Однако следом за работорговцами и искателями приключений к Верхнему Нилу отправились также и египетские войска якобы с целью сдерживать их постыдные устремления. В результате хедив объявил собственностью Египта все аннексированные территории. Так для местных жителей началась эпоха новых насилий и унижений — они теперь «принадлежали» египетскому правительству и это породило новое самоуправство прежних владельцев зериб. В 1870 году торговля в области Верхнего Нила была объявлена монополией государства. Правительственную власть олицетворяли здесь военные поселения и армия вице-короля Египта, в которую были включены также и банды наемников из зериб. Вместо того чтобы заняться искоренением работорговли, армия сама провоцировала волнения и беспорядки. Паши, верхние слои общества и прежде всего сама армия по понятным причинам противились отмене рабства: большая часть египетской армии состояла из так называемых «освобожденных рабов», которые поступали в результате «перехвата» караванов работорговцев. Власти смотрели на все сквозь пальцы, а рабов транспортировали в Хартум даже на правительственных судах. Швейнфурт писал об этом так: «Нигде на свете не увидишь более ревностных работорговцев, чем военачальников небольших египетских военных отрядов. Когда они передвигались по стране от зерибы к зерибе, за ними следом тянулся грандиозный хвост «черного товара», и после каждой остановки он лишь увеличивался». А дальше ученый пишет, что имевшиеся у них предписания «способствуют тому, чтобы страна, которая и без того сильно пострадала от работорговли, теперь уже была окончательно обескровлена; чтобы она вообще пришла к полному разорению, если только осталось еще, что разорять».

По его оценке, около 190 тысяч местных жителей вокруг хартумских зериб на Эль-Газаль принуждены были кормить войско, состоявшее из 55 тысяч человек. Эмин-паша, ставший с марта 1878 года мудиром Экваториальной провинции, в 1881 году познакомил Швейнфурта с бумагой, которая характеризовала положение лишь в округе Амади; это был следующий список:

«1. Данагла[102], находящиеся на службе у губернатора — 40

2. Местные данагла, не находящиеся на службе (факиры, менялы, люди без определенных занятий и т. п.) — 96

3. Так называемые драгоманы, негры-наемники и т. п — 319

Итого: 455 человек

_______________

Сюда же включаются жены, наложницы, дети, оруженосцы, рабы — всего около 3000 человек нетрудового населения в местности, где проживает примерно 10 020 местных жителей — негров».

Однако все они (исходя хотя бы из собственных интересов) отнюдь не охраняли местных жителей, производивших сельскохозяйственные продукты, — нет, они постоянно грабили их и целыми толпами продавали в рабство. Правда, в 1877 году были предприняты первые шаги к пресечению торговли рабами — решение приняло правительство хедива по договоренности между Великобританией и Египтом; однако дело ограничилось лишь проверкой судов на Верхнем Ниле, так что даже через много лет после этого в окрестностях Эль-Газаль ничего не изменилось.

Особенно интенсивной оставалась транзитная торговля через Кордофан, который получал рабов из неисчерпаемого резервуара Дар-Фертита[103], одного из древнейших оплотов работорговли. Путь по Нилу был закрыт, но это лишь означало, что теперь рабам приходилось преодолевать весь путь до места назначения под палящим солнцем через саванны, испытывая нечеловеческие страдания. Конфискованные на нильских судах рабы поступали в распоряжение чиновников, но те никогда не отправляли их домой. «Взрослых брали в армию, а мальчиков и девочек по своему усмотрению раздавали чиновникам и гарнизонным солдатам. Правда, всякий раз это делалось под расписку, которую получатель давал для проформы, и владельцам невольников благодаря этому почти всегда удавалось разыскать свою «собственность» и забрать за определенную мзду», — писал Швейнфурт.

Лишь военный поход, предпринятый Джесси по поручению египетского правительства и длившийся целых полтора года, смог положить конец гнусным махинациям джелябов: поход был направлен против могущественного арабского работорговца Сулеймана Зубейра, который, подняв восстание в большей части провинции Бахр-эль-Газаль, создал угрозу власти хедивов. Среди. захваченных у него трофеев оказались пушки, гранаты и патроны — все свидетельствовало о том, что правительственные чиновники сами поддерживали мятежников, переправляя им оружие. Эмин-паша также пытался бороться с работорговлей в так называемой Экватории (Экваториальной провинции), где она приняла невиданные масштабы. Только спустя четыре года после начала его деятельности был, положен конец позорным действиям работорговцев и безответственности комендантов военных поселений. Он в равной степени достиг успеха в организации как органов власти, так и медицинского обслуживания. Он верил в возможность освоения Африки и ее «цивилизации в европейском понимании», однако, как он выражался, «без всякой сентиментальности, без желания осчастливить негров, лишь переведя для них Новый завет».

Однако все эти незначительные успехи никак не могли изменить положения дел при существующем колониальном режиме, рождавшем злоупотребление властью и ограбление населения. Лишь махдистское восстание смогло покончить с этим периодом египетского господства в Судане.