Как было — не будет

ИЗ ХОРОШЕЙ СЕМЬИ

Валя знала, что что-то такое будет. И ждала и волновалась. Думалось об этом неясно, расплывчато, волнение мешало сосредоточиться. Она даже хотела поговорить об этом с Юлькой, но боялась начать. С Юлькой разговоры не получались.

«Не смеши меня», «Мама, ты чудо природы». У Юльки было много всяких словечек, от которых у Вали пропадало желание говорить. А хотелось: «Юля, давай поговорим откровенно, как мать с дочерью. Очень у меня большая тревога за тебя и за себя. Свой ли ты кусок, деточка, собираешься ухватить?» Юлька поднимет брови: «Женька — кусок?! Мама, не смеши меня». Нет, не получится разговора. Не знает девка жизни и не хочет знать.

— Валя, тебя к телефону.

Она шла по длинному коридору к фанерной каморке диспетчерской как на казнь. Вот оно — случилось. Тестомес Костя, позвавший ее, крикнул в спину:

— Живей, Валюня!

Эти слова подстегнули, она прибавила шагу, и когда вошла в диспетчерскую, то сразу села на стул, сердце колотилось так, что слова не вымолвить. Телефонная трубка лежала посреди стола. Отдышавшись, Валя взяла ее, срывающимся голосом спросила:

— Кто говорит?

В трубке послышался женский голос:

— Валентина Степановна! Это мать Жени Ковальчука… Вы слышите меня? Это говорит мама Жени.

Голос в трубке умолк. Валя тоже молчала.

— Я звоню вам… Нам необходимо встретиться.

— Хорошо.

— Где?

Голос был требовательный, Валя вздохнула.

— Завтра я работаю во вторую смену. Приходите утром…

— Домой? Исключено. Нам надо встретиться на нейтральной почве.

Валя растерялась. Нейтральная почва…

— Скажите лучше вы. Туда я и приду.

— Может быть, в парке?

Они договорились, что придут завтра в десять утра в парк и там на горке у читального павильона увидят друг друга и поговорят. Валя вернулась к своему рабочему месту успокоенная: что там ни будет, а главные страхи позади. То, что не давало покоя последние дни, стало чем-то определенным. Завтрашним свиданием. И пусть бы уж скорей оно приходило. Она скажет все спокойно и обдуманно. Дочь ее и лицом и умом бог не обидел. В институте учится. Женихи еще будут. На вашем сыне свет клином не сошелся. Она подумала, что надо не забыть этих слов: «свет клином не сошелся». И когда шла с фабрики домой, сочиняла новые фразы, которые завтра скажет: «Вы заботу держите о своей жизни, а я о своей. Вам сын — свет в окне, мне — дочь. Каждой матери свое дитя у сердца». На случаи, если, та обидит чем-нибудь Юлю, она тоже приготовила ответ: «А я ничего плохого про сына вашего не скажу. Смирный он парень, терпеливый. Уж какой мороз не мороз, а стоит у дома, ждет Юлечку. А в квартиру так и не насмелился заходить».

Она знала, что Юля не разрешает Женьке заходить к ним. Стесняется половиков, вышивок, фикуса на табуретке. Еще в десятом классе она как-то завела об этом речь. Мещанство. Дурной вкус. Пошлость. Валя выслушала ее, стараясь постичь смысл всех этих слов, и обиделась. Особенно за фикус. Какой же фикус дурной вкус? «Тебя что, есть его заставляют? Пустоглазая, — сказала она Юле, — ничего не видишь. Листок один был. В бутылке стоял. Потом корешок белый пустил, живую ниточку. А как в землю попал, с того корешка и пошли другие листья. Живое все это. Понимать надо».

Она шла с работы парком. Двадцать лет ходила она на фабрику и обратно этим путем, привыкла к нему и почти не замечала людей, идущих рядом и навстречу.

Парк начинался тихой речкой Немигой. Один берег речки упирался в булыжную мостовую города, а другой, в неровных кустиках травы, был уже территорией парка. Редко кто из гуляющих подходил к реке. Поэтому жила она просто как граница между городом и парком.

Валя иногда шла берегом. Здесь было тихо. В голову приходили мысли о прожитых годах. Как быстро прошла ее молодость, как изменился за эти годы парк. Когда-то оба берега были зелены, и вон там, за мостом, купались. Она не купалась и даже ни разу не гуляла. Парк был дорогой на фабрику, дорогой домой.

Она тогда, в молодости, ничего не понимала и дивилась, что вот как ей довелось: люди деньги платят, чтобы по этому парку походить, а она бесплатно. Утром еще билеты не проверяют; вечером уже не проверяют. Иди и гляди на дураков, как они не знают, куда себя девать. Ну, молодежь понятно — танцуют, женихаются, а детные, а старые… В городе всего напридумают, лишь бы не работать.

Она приехала из деревни в первый послевоенный год. И надо же как повезло — попала на фабрику бисквитных изделий. Работала подсобницей на складе готовой продукции, потом на замесах. Работа не казалась ей трудной, в деревне таким трудам счет не велся, а здесь — восемь часов, и наше вам досвиданьице. Деревню вспоминала с болью в сердце. Родители померли, и никому она не стала нужна. Девчатам из общежития деревня помогала — картошкой, салом, сушеными яблоками. А ей все из чужих рук: «Садись, Валя, ешь, не купленное». Она не стеснялась, брала и, когда на танцы собиралась, душилась чужим одеколоном, надевала чью-нибудь кофту. Девки были не жадные, самостоятельные, понимали жизненный главный смысл. Учились в техникумах, в вечерних школах, а ей не до книжек было, все голову ломала, где еще заработать. На фабрике попросила, чтобы поставили в первую смену. Возвращалась в шестом часу и бежала на другую работу. Серьезно жизнь начинала, ответственно. И о замужестве думала серьезно. На красавцев не заглядывалась. Не по ней красавцы. Надо, чтобы неприметный для чужих глаз был, спокойный, непьющий, чтобы любил да уважал. И встретила такого. Три месяца рядом побыли. Потом в армию ушел. Проводила, а вот встретить — не довелось.

С улицы увидела свет в своих окнах — Юля дома. Засомневалась: говорить, не говорить. С одной стороны, надо бы все выяснить, чтобы завтра никакое слово не застало врасплох, а с другой, — Юлька бешеная, побежит к Женьке, и вместо благородного разговора двух родительниц получится сплетня.

Юля сидела у телевизора с чалмой из полотенца на голове и смотрела футбол. Валя заглянула в ванную — белье валяется, вода не спущена.

— Мама, пожалуйста, без паники. Сейчас будет перерыв — уберу.

Сидит розовая, в чистом халатике. На столе яблоко надкушенное. Детонька моя ясная…

— И что тебе в этом футболе за интерес?

— Не мешай.

Валя села рядом, поглядела на снующих по полю парней, стараясь проникнуть в Юлин интерес, соскучилась и поднялась.

— Ела?

— Ела. Просят же — не мешай.

Сказала и вскрикнула, захлопала в ладоши, стала тискать, целовать Валю:

— Гол! Гол! Мамочка! Гол!

— Пусти, бешеная. Вижу, что гол. Это кому же они?

— Бразильцам.

Объявили перерыв. Юля отправилась убирать ванную, потом опять засела у телевизора. Никак не подступишься. После футбола стала одеваться.

— Далеко собралась?

— В парк. Скоро приду.

— Погоди. Я у тебя как мать спрашиваю, что вы со своим Женькой думаете?

Остановилась, дернула бровью, рассердилась:

— А тебя почему это волнует?

— Здравствуйте! А кого же это еще волновать должно? Мать я тебе или кто?

Юлька спешила, что-то хотела сказать, но раздумала.

— Мама, ну, потом. Я опаздываю.

Ушла. Дверью хлопнула. В ванной убрала, а халат валяется, полотенце, что с головы сняла, на столе лежит. Теперь уже поздно строгостями ее потчевать. Надо бы, когда маленькой была. А тогда вроде и не за что было строжить. Ласковая росла девочка, заботливая. Подарок на елке получит или кто конфетой угостит — все матери несет. И на родительские собрания Валя ходила как на праздник. Хвалили там Юльку и Валю другим родителям в пример ставили.

И вдруг мелькнула мысль: а чем же теперь дочка плохая стала? Учится в институте, повышенную стипендию получает, чуть поменьше Валиной зарплаты. А что с Женькой ходит, так это дело молодое, известное. И если не пришлась по душе его родителям, то это тоже дело не новое. Конечно, жизнь у них другая и сын единственный. Если уж они там против, то она отговорит Юльку. Ей тоже, честно говоря, этот Женька не по душе. Худой, в очках. Одна только слава, что из хорошей семьи. Вот этой семьи Валя и боится. Подумать только, отец — какой-то заслуженный ученый и мать не кто-нибудь, а тоже ученая, профессорша. Куда с такими ей и Юльке становиться! Чем больше думала, тем тревожней было. Не в нее пошла Юлька. Шумная, заядлая. Обидят — из глаз искры сыплются.

Давно не доводилось ей так волноваться. Надела плащ, решила: «Схожу к Андреевне». По парку шла, поглядывая по сторонам: где-то они здесь, Юля с Женькой. И вдруг в одну секунду передумала идти к Андреевне, повернула к реке. Тут было пусто. Музыка, огни, гуляющий народ — все это осталось за деревьями, и речка тихо текла, довольная, что никто не беспокоит ее. Сумела же посреди шума мостовой и парка найти себе такое тихое и заброшенное пристанище.

Валя села на камень под деревом и стала смотреть на воду.

Речка текла ровно, а Валины думы метались, сталкивались, и не было никакой возможности понять, хорошо жила она свою жизнь или плохо. На много лет назад откинуло ее. За спиной был другой парк с наспех построенными после войны павильонами, духовым оркестром на круглом помосте, и она уже не сидела на камне, а шла с работы, почти бежала, не замечая людей, не слыша музыки. Юлечка оставалась на попечении Лизы Гречковой — уборщицы женского общежития. У Лизы под присмотром было еще двое младенцев. Юля была старшенькой, и Вале казалось, что по этой причине Лиза ее недосматривает. «Получай свою большуху», — говорила каждый вечер Лиза, вручая Вале туго спеленатый теплый сверток. Юлечка спала, лобик ее был чуть теплый, и это сразу успокаивало Валю. «Большуха, — с обидой думала она, — сама ты мордатая большуха. Вот подойдет очередь в ясли, и кончится твоя власть».

Второй младенец, за которым смотрела Лиза, был Тонькин сын. Вот действительно Тоньку за что-то бог наказал. Целую ночь он у нее кричал. Тонька бегала с ним по комнате и тоже кричала: «Да заткнешься ты когда-нибудь или нет?» Когда силы ее иссякали, она набрасывала платок и бежала через двор во вторую половину дома — в мужское общежитие. Валя быстро поднималась и меняла Юлечке пеленки, потому что, когда Тонька приведет своего Василия, тогда уж не встанешь. Василий приходил, снимал у порога ботинки, в носках шел по комнате и шипел на Тоньку: «Тише ты, люди спят». Люди — Валя с Юлечкой и старуха Андреевна, спавшая за ширмой в углу у двери. Василий носил по комнате сына, сонным голосом мычал ему песню, и Валя, засыпая, думала: «Правильно Тонька делает. Нечего их, подлецов, расповаживать».

Каждый год Валя мечтала выйти замуж. Сначала думала: «Устрою Юлечку в ясли и выйду». Потом стала думать: «Малый ребенок да муж — трудно будет. Вот устрою Юлечку в недельный садик, и тогда уж». Но Юля пошла в первый класс, а она замуж так и не вышла.

Лиза Гречкова пыталась сватать. Нашла вдовца с домом, пошла с ней Валя в тот дом. Вдовец оказался не особо старый, бездетный, сказал: «Мне даже в радость, что у вас девочка». В доме было три комнаты, огородик с малинником у забора, в сарае годовалый подсвинок. Очень все Вале понравилось и вдовец понравился. Когда выпили, закусили, взял он гитару и стал петь. Хорошо пел. Потом стали про дело говорить. И получилось так, что Вале надо работу на фабрике бросать, поскольку дом, хозяйство, девочка да и он сам — это тоже работа. Валя почти уже согласилась. Но видно, что с замужеством тем была ей не судьба. Потому что в день, когда она должна была сказать вдовцу свое обдуманное решение, ее вызвали в фабком. «Вот, Валентина Степановна, не мучила ты нас, не надоедала, а право на то полное имела. За твое терпение и хорошую работу решили мы переселить тебя в первую очередь в новый дом. Держи ордер». Она взяла ордер, и все перед глазами завертелось у нее кругами. Юлечке в то время было семь лет, в школу пошла, Тонька с Василием и своим крикуном давно уже съехали из общежития. Поехали на Север: тем, кто вербовался, там дом финский в рассрочку давали. Жила Валя с тихой старушкой Андреевной… замуж собралась, и вдруг на тебе — ордер.

Квартиру ей дали отдельную, в новом доме. Кухонька, балкончик, в большой комнате паркет, под окном ребра батареи, стены обоями поклеены розовыми в белую клеточку. И такой спокойной да доброй представилась их будущая с Юлечкой жизнь в этой квартире, что она тут же побежала к Лизе Гречковой: «Скажи, что не пойду я. Своей буду жить жизнью».

Она не помнит, как поднялась с того камня и пришла домой. Юли не было. Щелкнула выключателем, села за стол. Такой ее и застала Юля, в плаще, со съехавшим на плечи платком, с остановившимся взглядом.

— Мама, ты что?

У Вали не было ни желания, ни сил говорить, только досада и усталость. Не глядя на дочь, спросила:

— Где это ты ходишь по ночам, хотела бы я знать?

Юлька ничего не ответила. Пошла на кухню. «Не чувствует, как я маюсь, — думала Валя, — в холодильник полезла. Ужинать собралась».

И вдруг подумала — у самой-то с утра крошки во рту не было, все страх да думы. От этой мысли стало ей горько, легла щекой на стол, сил больше нет.

Юлька выскочила из кухни:

— Говори сейчас же, что случилось?

— То случилось, что ты эгоисткой выросла. Мать из кожи лезет, старается, а у тебя одни гулянки на уме.

Это было неправдой, она чувствовала, но не могла остановиться. Все было не так, как надо: и то, как Юлька сразу после футбола ушла, и то, что со спокойным сердцем отправилась есть на кухню.

Не хотела Валя говорить Юльке о завтрашней встрече. Весь день не хотела. И если бы Юлька сейчас обошлась с ней мягко, обняла, повинилась, Валя бы не сказала. Но уж такая холера девка — чуть поперек, аж на дыбы становится. Схватила ладонями локти, голову вскинула:

— Вот ты как заговорила? А сама? Сама в двадцать лет какой была?

Валя сжалась. Ни разу в жизни не было у них разговора об отце. Юлька от других все узнала. Но торчал этот гвоздь между ними. И Валя боялась. И сейчас боялась, поэтому ничего не ответила.

— Если хочешь знать, мне все это надоело! — кричала Юлька. — И Женьке надоело. Мы взрослые люди, неужели это непонятно?

— Тихо ты. Сегодня мать Женьки мне на работу звонила. Свидание на завтра назначила. Разговор будет.

Юлька опустила руки, красные пятна выступили на скулах.

— О чем же разговор?

— Сама знаешь, не маленькая.

— Представь себе, не знаю.

— Не пара вы, Юля. И говорить тут больше не о чем.

— Ах, вот оно что, — в Юлькиных глазах вспыхнули яростные серпики, — по-че-му же это мы не пара?

Юлькина ярость неожиданно успокоила Валю. Она сняла плащ, отнесла в прихожую, поставила чайник и стала чистить сковородку над раковиной. Юля стояла за ее спиной и молчала, потом села за стол, положила перед собой руки, как на парте, смотрела, как Валя ест. Злость ее схлынула, и она уже спокойно спросила:

— Значит, не пара. Почему?

Валя вздохнула. Подняла глаза на Юльку и терпеливо стала объяснять:

— Разные жизни, Юлечка. Разные люди. Тут ведь такое дело человеческое: ходите вы с Женькой, а потом возьмете и поженитесь. Ну, и суди сама — они многограмотные, заслуженные, а получится, что я им родня.

Валя не видела лица Юльки, поэтому закончила так же тихо, как и начала:

— Вся тут заковырка, что из хорошей он семьи.

Не думала она, что ее разумная, тихая речь так подействует на Юльку. Подняла голову, глянула ей в лицо и испугалась — белое как мел, и в глазах уже не ярость, а боль.

— А я? Я из какой?

— Что из какой?

— Из какой семьи я?

Юлька поднялась, словно очнувшись, тряхнула головой, подошла к двери и оттуда тоном старшей, чужим, властным голосом сказала матери:

— Какая у них семья — мы не знаем. А наша — хорошая. Если ты не понимаешь этого, то хотя бы запомни.

Валя ничего не ответила, стала расстилать постель, и вдруг неожиданный, кроткий голос:

— Мама, я лягу с тобой?

Они легли спать на одной кровати, как тогда, когда жили в общежитии, когда Юлька была маленькой.

— Я пойду с тобой завтра, мама.

— Спи, нечего тебе там делать.

Юлька уткнулась в подушку, и оттуда послышался ее сонный голос:

— Ты ей скажи… Какие люди — такая и семья… Такая, мол, и у них будет…