Как было — не будет

НА КАНИКУЛАХ У ОТЦА

Надя открывала дверь, когда отец, откашливаясь, поднимался по лестнице. На площадке между третьим и четвертым этажами он останавливался и доставал из портфеля ключ.

— Открыто! — кричала ему сверху Надя.

Отец перекладывал портфель под мышку и, бледный, тяжело дыша, входил в квартиру. Бросал портфель на тумбочку в прихожей, менял туфли, упираясь рукой в стенку. Потом проходил в комнату, садился в кресло и отгораживался от Нади газетой. Надя не уходила, дожидалась, когда он заговорит с ней.

— Ну, какие новости? — спрашивал отец, выглядывая из-за газеты.

— Анна прислала телеграмму. Беспокоится о твоем здоровье. Мне — привет.

— Дай телеграмму.

Липа была его второй женой. На письменном столе под стеклом лежала ее фотография. Анна на карточке — молодая, большеглазая и уже тогда чем-то обиженная, будто знала, что жизнь с Олегом Федоровичем сложится трудно.

Отец пил. Тайком. Хоть и понимал, что прячется сам от себя, что Анна и Надя знают. За последние годы он сдал: располнел, седина сделала волосы щетинистыми, по утрам громко кашлял. С Анной у него были четкие, немногословные отношения. Он не требовал никаких забот. Утром сам варил себе кофе, обедал в столовой, с получки покупал впрок новые рубахи.

— У нас тридцать три рубашки, — без улыбки говорила Анна, — и будет еще больше.

Анна нравилась Наде. Нравился ее спокойный голос, умение обыкновенные вещи делать значительными. Она говорила Наде: «Когда ты приезжаешь, мне не так одиноко в этих комнатах». Она бы никогда не сказала «в квартире». Анна работала консультантом в музыкальном издательстве. Интересно было сидеть возле нее, когда она наигрывала на пианино новые мелодии.

— Нет музыки, — жаловалась Анна, — что-то есть, а музыки нет.

К ней иногда приходили молодые композиторы. Причесывались в прихожей, подтягивали у зеркала галстуки. Потом проходили в комнату к Анне и там сразу оживали: спорили, разносили аккордами пианино, пели. Надя мстительно улыбалась за дверью, когда после музыкального грохота раздавался тихий голос Анны:

— Много шуму, мальчики, и неизвестно, по какому поводу.

Иногда Анна брала Надю с собой на концерты в филармонию. Места всегда были в третьем ряду у прохода. К Анне подходили почтенного вида мужчины, целовали ей руку. Надя смотрела в сторону. Ей казалось, она щадит Анну тем, что не подглядывает.

Музыка не волновала Надю. Она знала: надо представлять себе какие-то картины, но ничего не представлялось. Думалось об отце, как он сейчас один в квартире наливает в стакан водку. Стакан грязный, он его никогда не моет и прячет в шкафу в коробке из-под шляпы. Сам себя губит. А ведь он еще красивый, с прочной начальственной походкой. Несколько лет назад, когда Надя приезжала к нему летом, он водил ее по улицам за руку, покупал двухсотграммовые брикеты мороженого и таинственно заглядывал по пути в подъезды домов. Они всегда ели мороженое в каком-нибудь чужом, пыльном подъезде и смотрели друг на друга, подмигивая, когда мимо них проходили жильцы дома.

Теперь отец тяготится Надей. Сидит после работы, прикрывшись газетой, ждет, когда она выйдет, чтобы снять со шкафа коробку. Через полчаса он станет совсем другим: добрым, разговорчивым… Надя в эти минуты презирает его.

— Послушай, — говорит он ей, входя с телеграммой на кухню, — ты не могла бы объяснить, кто такая Анна? Знакомое имя.

Он валяет дурака, ему надо поговорить.

— Это твоя жена.

— По-моему, ее раньше звали Цецилией.

— Тебе лучше знать.

— Дочь, — говорит он ей, улыбаясь, — не зарывайся. Будь человеком, дочь, и чти отца своего.

Если ему звонят по телефону, он отвечает:

— Я? Нет, я не один. Со мной дочь Надя, пятнадцати лет.

Наде надо поговорить с ним серьезно. Пока Анна на курорте, самое время поговорить, но разговор не получается.

— Помни, кто ты и кто я, — вертит пальцем перед Надиным носом отец, когда она только приступает к серьезному разговору.

Наде скучно в доме отца. Она ждет приезда Анны. Дни стоят жаркие, и никуда идти не хочется. Через день приходит Юра, длинный, узкоплечий парень из композиторов, играет на пианино свои пьесы и рассказывает, как трудно пробиться в музыкальном мире таким, как он, молодым и без связей. Наде он не нравится. Она со злорадством думает о том, как спокойно поставит Анна на место этого длинного нытика: «В ваших пьесах много шуму неизвестно по какому поводу». Нет, возможно, она скажет что-нибудь другое. У Юры пьесы тихие и грустные.

Мама присылает письма. «Вчера ходила на базар. Хотела то купить, другое. Но для кого? Тебя нет, и ничего мне не надо. Пиши мне, доченька, всю правду. Если что там не так — не стесняйся. Люди говорят, что я безрассудно поступаю, отправляя тебя туда. Но ведь ты сама хочешь. А я тебе не враг. А людям я отвечаю, что не такую я дочь воспитала, которая променяет мать на сладкий кусок».

Мать работает диспетчером в автобусном парке. Ночью или днем, когда какая смена. Шоферы, выпрашивая выгодный рейс, суют ей деньги. Мать не берет и говорит об этом просто: «Не такая уж я честная дева Мария, просто боюсь этого дела». В молодости она была шофером, тогда и свела судьба с Олегом Федоровичем. «Будет тебе восемнадцать лет, — говорит мать, — тогда все расскажу. Он тебе отец. Жизни разные, а дите ты у нас одно».

Кое-что Надя знает. Было такое время, когда мать, разговаривая с соседками, кивала в ее сторону: «Она еще не понимает». И спокойно рассказывала: «Добрый он был человек, слова плохого не слыхала. Звал с собой. Я, может, и поехала бы. Так и загадала: пришлет письмо, попросит — поеду. А он деньги прислал. Аккуратно с тех пор деньги присылает».

Анна тоже в одном из разговоров об отце сказала: «Он добрый. До того добрый, что свыше человеческих сил определить, в чем его доброта». Надя удивилась ее голосу: в нем было столько обиды, как будто доброта отца стояла у нее поперек горла.

Потом, в другой раз, когда они говорили вообще о жизни и людях, Надя догадалась: «Это об отце». «Люди, Наденька, живут по двум заповедям: сам для себя или для других. Третьего нет. Но среди тех, кто живет для себя, не все одинаковы, не все законченные эгоисты. Среди них есть и такие, кто мучается, кто чувствует свою вину перед людьми».

…Целый день Надя вертелась у зеркала. Примеряла Анины шляпки, туфли.

Потом пришел Юра. Они ели холодные котлеты на кухне, и Надя покровительственным голосом допрашивала:

— Юра, вы сразу решили стать композитором?

— Нет. Я сначала поступил в архитектурный институт. Математику знал, с черчением было похуже. В первом же семестре профессор Войтицкий сказал: «Таким шрифтом нужно подписывать не чертеж, а багаж и отправлять малой скоростью».

Это надо уметь — смешные вещи говорить таким унылым голосом.

Надя услышала шаги отца и побежала к двери.

— Открыто!

Олег Федорович бросил портфель на тумбочку в прихожей, проходя по коридору, увидел на кухне Юру.

— Что он там делает?

Надя посмотрела на отца осуждающе.

— Это же Юра.

— Возможно.

Она не стала с ним спорить. Чепуха какая-то. «Возможно»! Возможно, Юра, а возможно, и не Юра. Специально такое брякнет, чтобы позлить.

Назавтра с утра шел дождь. Надя расплела косы, открыла окно и легла животом на подоконник. Косы у нее были недлинные, концы закручивались колечком, а если их вот так распустить и подставить дождю, то уже проверено, будут кудри. С дождем просто повезло. Когда волосы высохли, позвонил Юра, помолчал, а потом своим скучным голосом произнес:

— Надя, я вас приглашаю в кафе.

— Куда? — переспросила она.

— В кафе «Спутник». Туда надо ехать на втором троллейбусе.

В кафе над каждым столом на длинных шнурах висели люстры-рожки. От них на скатерти плавали зеленоватые пятна. Юра сказал, что должен подойти его приятель Борис. Он художник, они вместе учились в школе.

Художник Борис оказался мальчишкой в бумажном растянутом свитере, с пухлыми губами и ямочкой на подбородке. Он сразу стал говорить Наде «ты».

— Ого! — сказал он. — В твоей прическе что-то есть.

Надя убрала со лба прядь и покраснела.

Официантка принесла бутылку вина и салаты. Надя прикрыла ладонью рюмку.

— Мне не надо.

— Ну-у, — разочарованно протянул Борис, — одну-единственную, за знакомство.

— Нет.

На маленькой эстраде играл оркестр. Юра пригласил Надю. Поборов страх, она пошла впереди него к пятачку, на котором уже танцевали две пары.

Кафе закрывалось в одиннадцать. На улице Борис сказал:

— Люди! Пошли ко мне! Моя родня на даче, а у меня есть что вам показать.

Шли пешком. По дороге Борис смешил их разными историями, но как только подошли к его дому, затих и сказал шепотом:

— Ни звука.

Лифт работал, но они пешком поднялись на седьмой этаж. Борис открыл дверь квартиры и вздрогнул. Телефон в прихожей залился злорадным, уличающим визгом.

— Да! — беззаботно крикнул в трубку Борис. — Это я. Ну что вы, Анна Филипповна. Полный порядок.

— Соседка из квартиры напротив, — объяснил он гостям. — Несет службу надзора. От имени и по поручению предков.

Картины Бориса не понравились Наде. Всего две краски — синяя и голубая. Голубые люди, синие дома. А в квартире понравилось: комнаты просторные, с высокими потолками, с коврами и удобными, несовременными креслами. И в таком богатом доме такой смешной мальчик — в бумажном растянутом свитере, со своими синими картинами.

Они пили кофе и играли во мнения. Надя долго думала, что сказать о Юре. Потом придумала:

— Ты скучно-торжественный.

Домой они с Юрой шли молча. Фонари уже не горели, редкие машины бешеной скоростью, как пулей, пробивали ночную тишину. Юра попытался взять ее под руку. Она отстранилась. От каблуков болели ноги, голова валилась с плеч от усталости. Еще одно напряжение — первый раз идти под руку — было не по силам.

Она увидела отца не сразу, он стоял у стены под лампочкой, освещавшей номер дома. Был он в пальто и в зимней шапке.

— Добрый вечер, — сказал Юра.

— Вечер уже был. Сейчас ночь. — Олег Федорович повернулся, вошел в подъезд, ничего не сказав Наде.

— Тебе влетит, — сказал Юра, — это я виноват.

Входная дверь была открыта. Надя вошла, повернула ключ и услыхала голос отца.

— Да, да, нашлась. Извините меня, товарищ дежурный. — Молчание, и по другому номеру: — Леонид! Прости, старик, все в порядке. Да, да, пришла. Всыплю обязательно. Спокойной ночи.

Надя постучалась.

— Иди спать, — глухо сказал отец, — поговорим завтра.

Утром разговор не состоялся. Когда Надя проснулась, отца уже не было. Надю не долго грызло раскаяние. Ничего особенного не случилось. Ну, пришла поздно. Все родители такие: из пустяков раздувают трагедию. Она ему скажет: «Не знаю, почему ты разволновался. Ничего со мной не случилось». Им всем кажется, что случилось. И Надя знает что. Злости не хватает, как им только не стыдно воображать всякую гадость.

Отец позвонил в полдень:

— Завтра поедешь домой. Я купил билет.

— Мне?

— Да.

Случилось что-то непонятное. Надя легла на тахту и уставилась в одну точку. Звонил телефон, а она не поднималась. Пусть звонит. Была тайная надежда, что это звонит отец. Передумал или просто никакого билета не покупал.

Звонил Юра.

— Как дела, Надя?

— Плохие дела. Отец купил билет. Я завтра уезжаю.

— Ерунда какая… За что же он выпроваживает тебя?

Ей стало легче. Она все поняла, вечером она сказала отцу:

— Я знаю, почему ты выпроваживаешь меня. Ты испугался.

Он отложил газету, снял очки, спросил:

— Это ты меня напугала?

— Нет. Ты сам… Боишься быть виноватым.

Через час, когда стакан из коробки уже побывал в его руках, он пришел к ней в комнату, сел на кровать.

— Собралась? — Он показал на стоявший посреди комнаты чемодан. — Отец-лиходей выгоняет дочь из дома. Позорный отец. Не повезло тебе с отцом.

Вот он, тот момент: сейчас она ему скажет.

— Я знаю, почему ты пьешь, — она взглянула на него решительно и сердито.

Он не ожидал, растерялся. Потом наклонился и снизу тоже посмотрел на нее недобро.

— Все мы что-то знаем…

— Знаю, почему ты пьешь.

Он покачнулся, поглядел на Надю серыми, тоскующими глазами и закрыл их ладонью.

— Старость грешна, молодость жестока…

— Ты не старый. Ты никакой. Живешь сам с собой. А чтобы другие тебе не мешали, ты с ними добрый. Все говорят, что ты добрый. И всем с тобой плохо, трудно. И пьешь ты потому, что это тебе, тебе, тебе от водки хорошо. А как другим — это тебе неважно. Я уеду, но ты знай, что я все понимаю. Это ты не мне купил билет, а себе, чтобы тебе было спокойно.

Он остался верен себе. Когда она, разгоряченная, боясь взглянуть на него, умолкла, он похлопал в ладоши:

— Браво.

Потом он неслушающимися пальцами пытался играть на пианино, говорил, что тоже уедет. Без чемодана. Навсегда. Все боятся туда ехать, а он с полным удовольствием. Он говорил о смерти, Надя понимала его, но досада не проходила. Когда он вышел, она подбежала к двери и повернула ключ.

Назавтра они стояли на перроне, возле вагона, и отец маялся. Бросал на дочь виноватые взгляды, вздыхал. Наде было невмоготу смотреть на него.

— Папа, я не обижаюсь. Было скучно. Анны нет, даже хорошо, что я уезжаю.

— Вот что, — он взял ее руку в свои, — напиши мне письмо. Не сразу, пусть пройдет время… Я тебе отвечу.

Поезд тронулся. Он остался стоять, провожая глазами вагон. Впервые незнакомая волна жалости и вины ударила Надю в лицо. Как будто не он ее выгнал, а она его бросила. Что это? Первый звонок из ее завтрашней, взрослой жизни или предчувствие долгой разлуки? Она знала, что теперь уже нескоро увидит отца и что в той, новой встрече им будет еще трудней друг с другом.