Камерная музыка

На «девять рассказов» было очень много отзывов. Лично я получал сообщения чуть ли не каждый день. У меня случился временный параноидальный срыв. Не понимал, как ужиться с этим миром. С одной стороны, долги, которые невозможно раздать, и чувство вины, с другой — эти хвалебные оды и отсосы. Я чувствовал себя шарлатаном. Однажды я удалил всех незнакомых людей из «друзей» и удалил все хвалебные отзывы на стене группы «макулатура» «вКонтакте». Стало немного легче.

Потом начал успокаиваться, и жизнь как-то поехала дальше. Плюнул, опять добавлял в «друзья» всех желающих. Нужно было думать, что делать и что теперь сочинять. Я совершенно не понимал, куда пойти работать, уже начинал со страхом думать об актерских кастингах.

Но тут опять позвонил Крис Пенн и позвал поработать на срубе. Для этого в очередной раз пришлось на время уехать в пригород Петербурга. Я хотел убить двух зайцев: заработать с Крисом Пенном и выбить деньги из Дениса. Но мы не смогли найти этого рыжего мудака — тот скрывался и уже должен был денег не только мне. Одолжил вроде как денег на материал и исчез, а гостевой домик на Вуоксе до сих пор стоял недостроенный.

Там вечерами после работы я впервые в жизни стал использовать веб-камеру, чтобы общаться с Оксаной через Skype. Мы сильно привязались друг к другу.

А днем занимался тяжелой работой: ворочал бревна и обрабатывал их электрорубанком. За каждое обрубаненное бревно платили 200 рублей. Огромные и умелые мужики легко зарабатывали на такой работе от 2000 до 3000 в день.

— У кого-то получается хорошо, у кого-то — плохо, — сказал Крис Пенн.

И он был прав. Лично я в этом ремесле звезд с неба не хватал. Мой рекорд — восемь бревен за день, и, в принципе, это было бы достижимо как ежедневная норма. Но у нас все время что-то вставало: то не было электричества, то рвались ремни на рубанке, то тупились ножи или нам становилось лень работать до заката. Никак не могли войти в ритм. Вечерами я нервничал. Думал, что тут заработаю денег и пойму, что писать. Но иногда я еле делал пять бревен, денег не шло, писать не хотелось. В результате за две с половиной недели такого труда я заработал совсем мало, если учесть затраты на проезд и покупку еды. Зато проявил слабость и начал снова есть молочку и яйца после семнадцати месяцев растительной диеты — боялся загнуться на веганстве под тяжестью бревен.

В один из вечеров, когда Крис Пенн смотрел телевизор, я придумал себе упражнение: записывать сценарий рекламы, глядя ролик. Я тщательно описывал идиотские сюжеты о крылатых бутылках пива «Клинское» и говорящих конфетах M&M’s. Чтобы, никак не нарушая соответствия с тем, что творится на экране, сделать стилистически безупречный и внятный текст. Такое упражнение над своим стилем. Этот опыт, полезный или бесполезный, я привез из командировки.

И в этот раз в Москве мне, наконец, повезло — узнав, что появилась вакансия «технический писатель», я устроился работать с Костей. Три на три, всего по семь-восемь часов. Зарплата — не огромная, но жить на это можно было. 25 тысяч рублей в месяц при 27-часовой рабочей неделе, это было то, что нужно — больше 200 рублей в час.

Кирилл тоже тем временем переехал в Москву. Мы через ЖЖ нашли барабанщика — Сашу Сопенко — и начали репетировать, раз или два в неделю. Разбирать готовый материал и потихоньку сочинять новое.

У нас была одна проблема: Борис. Он обещал, что научится играть на клавишах, но учеба не очень продвигалась. Правой рукой более-менее мог перебирать, но левой в это время мог жать не больше одной клавиши. Репетировали мы обычно с девяти вечера, и Борис часто был пьян к этому времени. Когда я говорил «тебя нужно уволить», это лишь отчасти было шуткой. Но я немного боялся за Бориса. Его брак вот-вот должен был развалиться, жена и мама говорили мне, что ему совсем нечем будет заняться, если он не будет играть в «макулатуре».

Но у Бориса была еще одна грань личности, которая портила жизнь остальным: регулярные нелепые приключения.

Вот две истории, произошедшие с Борисом в течение одного месяца:

1)

Раз он чертовски сильно напился в поезде. Его под руки стали выводить из вагона-ресторана, и тогда вдруг Борис, потеряв ощущение реальности, достал член и начал ссать. Попало на пол, немного на одного моего друга (не буду уточнять на какого) и даже на двух (!!) ужинавших мусоров. Когда Бориса заводили в купе, он повернулся, подмигнул одному из них и спросил:

— Хочешь меня?

С утра, когда поезд подъезжал к Москве, мусора пришли за Борисом. Он извинился и сказал, что ничего не помнит. Ему дали лист бумаги и он там написал какую-то извинительную-объяснительную, начав ее словами: «Милые мои милиционеры! Я очень извиняюсь, но я правда ничего не помню…»

Его отпустили. Он даже на секунду не попал в ментовку.

2)

Мама попросила Бориса купить ей газовый баллончик. Она поздно возвращалась с работы, пока шла от платформы, постоянно по пути попадались бездомные собаки и алкаши, типа ее сыновей, только куда более старые, запущенные и вонючие. Какое-то средство самообороны хотела иметь на всякий случай.

Борис приехал на ВВЦ, нашел павильон с соответствующим магазином. В электричке Борис успел выпить банку алкогольного коктейля и был в приподнятом настроении. Поэтому он решил, что стоит купить травматический пистолет — баллончика для мамы будет мало. Один пистолет приглянулся Борису, и он попросил продавца показать. Продавец достал из коробки, Борис потрогал — нравится. Посчитал деньги: не хватало 200 рублей. Думал, ладно, купит другой, но дешевле не было.

— Ну и петухи вы тут все! — заявил Борис на весь магазин и ушел.

На крыльце павильона продавец нагнал Бориса и ударил по лицу:

— Кого ты назвал петухом?!

Продавец держал пистолет, не купленный Борисом, прямо перед его мордой. Что примечательно: в свободной руке продавец держал упаковку. Но в следующую секунду набежали омоновцы, которые здесь же на ВВЦ в трех метрах отдыхали в автобусе, и скрутили обоих. В мусорском пункте продавца закрыли в обезьяннике, а Борису дали опять-таки лист бумаги.

— Пиши заявление.

— Не буду писать, — ответил Борис.

Сказал, что не имеет претензий к продавцу.

Он провел там всего минут двадцать. Потом ему сказали:

— Ладно, иди отсюда.

Но Борис неожиданно, даже для себя, сказал:

— Только мой пистолет отдайте.

И он получил новый — с упаковкой — травматический пистолет совершенно бесплатно. Через неделю в его комнате-студии был прострелен монитор, отколоты куски люстры и механических часов. Он не хотел ни на секунду расставаться с пистолетом, но, когда спал, мама или жена все-таки вытащили из-под подушки и спрятали игрушку.

В общем, сложным человеком был Борис. После трех концертов и пары месяцев репетиций у всех скопились к нему некоторые претензии, и я предложил сделать вместе последнее выступление (запланированное в Рязани) и расстаться.

Но Борис и сам был готов менять жизнь. На фестивале абстрактного хип-хопа Proper Hoppers Fest II, куда нас приглашали на сет, он познакомился и стал встречаться с той самой певицей по имени Meanna. Хотел уехать жить к ней в Нижний Новгород. Никому не верилось, что там его жизнь наладится, но я на это очень надеялся.

Из Рязани мы ехали на электричке в Москву, а он в это время ехал на автобусе — в Нижний Новгород.

Вместо Бориса пригласили в группу моего друга писателя Зорана Питича. Это псевдоним, его настоящее имя все давно забыли — тем не менее, кому интересно, советую почитать его прозу, например, в «Журнальном зале»:

http://magazines.russ.ru/authors/i/stivanov/

В детстве проучившийся четыре класса в музыкальной школе, тридцатилетний Зоран был вечно холостым флегматичным эрудитом с внешностью угрюмого араба и доброй широкой душой. Он почти никогда не покупал новой одежды, и вообще многие вещи его не интересовали. Жил с пожилыми родителями в их квартире — свою квартиру сдавал и отдавал деньги матери. Подобно Борису, ему почти не приходилось держать деньги в руках, но не потому, что у Зорана были проблемы с алкоголем, а потому что он был почти аскетом. Для него важнее было гулять, читать, писать, иногда путешествовать. Он изредка работал то ли строителем, то ли реставратором — но последнее время все реже и реже — и на заработанные деньги успел в свое время слетать на Кубу, в Европу, в Таиланд. Сам Зоран был очень скромного мнения о своих музыкальных способностях, но я его приободрил тем, что главное в группе не то, как играть, а то — кто играет. Тем не менее в сравнении с Борисом Зоран казался нам богом игры на фортепиано. Легко снимал партии скрипки, трубы и студийные партии пианистки, переигрывая на новый лад. Получалось энергичней, мне нравилось, как все звучит.

Мы разобрали все «девять рассказов» с новым составом, одну из первых наших песен «карусель» переложили на живую музыку, а также сочинили новую музыку к текстам «жан-поль петросян» и «вся вселенная». Первые выступления Зоран смущался публики, но позже его начало реально вставлять.

У нас появлялись новые песни: «смердяков» и «угольная пыль» — но изначальные варианты текста отличались от вошедших на альбом. На работе было очень удобно — сидишь перед монитором в наушниках, в одном окне режешь новостные сюжеты — дряблые морды политиков, будто берущих за щеку в эфире, вдохновляют на «макулатуру», — в другом пишешь текст в Word-документе. Дописываешь куплет, отправляешь Косте, который сидит в этом же офисе. Он получает письмо, и когда у него по расписанию нарезка — дописывает свой куплет. Или наоборот: он присылает мне, а я дописываю.

Работа и спокойная семейная жизнь. Не даешь себе поблажек, наступаешь на горло желанию блядствовать, плакать и уходить в запой, и все остальное начинает получаться. Концентрируешься на повседневных делах и любви к Оксане, и удается балансировать над бездной.

С работой все было хорошо, кроме одного — утренних смен. Они начинались в 7 часов, а в 6:45 отъезжал корпоративный автобус на Кунцевской. В Подмосковье я садился в электричку в 4:45. Я почти никогда не мог заснуть перед утренними сменами, только если не выпивал пива или не принимал феназепам. Таблетки мне иногда давал знакомый, который наблюдался в психушке. Началась зима, я приезжал на холодный Ярославский вокзал в 5:45. Перелазил через высокий металлический забор, чтобы не покупать билет на выход. (Позже этот забор сверху намажут солидолом, и, раз вляпавшись, начну покупать билеты). Шел в метро, проезжал до станции Славянский бульвар, потому что мне там нравились футуристические декорации, как в кино. Чтобы скоротать время, ходил по залу, пропускал несколько поездов. Доезжал до Кунцевской. В автобусе я был первым. Костя обычно приходил последним или предпоследним. Сидя в наушниках в холодном автобусе, я думал, как это все странно, странная жизнь мне досталась. Как я окончил школу, был студентом-филологом, потом студентом режиссуры театра, потом уехал из Кузбасса в Москву, работал охранником и актером массовых сцен и эпизодником, потом учился во ВГИКе на сценариста, а потом работал строителем под Петербургом. Долго сидел без дела и без денег, но вот устроился работать в офисе и начал раздавать долги. Сколько мест работы и жительства сменил и сколько ночей провел в поездах. А мог остаться в Кемерове, доучиться, тихонько читать и писать книги: стихи или прозу, работая на какой-нибудь простой работе у каких-нибудь друзей моих друзей. Нет, я так не мог: все время хотелось что-то изменить. Но, в очередной раз поменяв профессию и жизнь, я не мог о себе сказать: «я установщик дверей», или «я продавец», или «я поэт». Только иронически. Серьезно можно было сказать: «я никто». Возможно, благодаря этим сомнениям случилось странное: я стал в какой-то мере модным музыкантом. Но разве я могу сказать: «я музыкант»? Могу и не могу. Конечно, наша аудитория в сотни раз меньше аудитории эстрадных рэперов, но ведь мы старались идти в другом направлении и, можно сказать, добились своего успеха, который был гораздо ценнее славы «народного» артиста — клоуна, пляшущего перед властями.

Для меня было очевидным, что я как рэпер должен ориентироваться не на другой — скажем, американский — рэп и уж тем более не на эстрадную, не отделимую от торговли еблом, музыку, а на мировую литературу и кинематограф; на искусство и науку, на то, что еще можно осмыслять и осмыслять, на то, до чего мне никогда не дорасти. Брать необъятные темы и терпеть поражение. Я прыгал по островкам, цеплялся за строки Владимира Маяковского и Тумаса Транстремера. «Карусель на древе изучения добра и зла» и «этот мир навсегда исчезнет, включая нас» помогали мне подтянуться и увидеть собственное «я» по-новому. Хорошая проза и поэзия были маяками.

Прошедшая юность, попытка найти себя в творчестве, заблуждения и размышления как мост между мной нынешним, будущим и забывающимся детством станут основой для следующего релиза. Я еще понятия не имел, что альбом будет называться «осень», но предвкушение «медленного спуска» испытывал. В России большую часть года холодно, тепло всегда кратковременно, и в жизни человека как будто тоже весна и лето проходят очень быстро. Холод вдруг накрывает тебя, и ты не можешь дальше мечтать или надеяться. Нам с Костей было всего двадцать пять — двадцать шесть лет, но мы уже чувствовали наступление «осени».

слышу шум времени помогите локтями толкая

женщин и детей по системе тургенева

к спасательной шлюпке где тихий успех или забвение

и я растворюсь в шуме времени

В 14 часов заканчивалась утренняя смена. Доезжал до метро Щелковская, оттуда садился в маршрутку и полчаса замечательно спал. Но приехав домой, опять не мог заснуть из-за непрекращающегося внутреннего монолога. Был как лунатик, пока утренние смены не заканчивались. Но за три выходных сон восстанавливался, потом легкие вечерние смены и опять выходные. А потом утренние смены и бессонница.

В некоторые дни мне легко было смотреть новости, они не трогали, а иногда слезы наворачивались на глаза. Российские милиционеры убивали и насиловали людей, на Ближнем Востоке разворачивались конфликты, во всем мире происходили природные катаклизмы. Планета хотела избавиться от самого гнусного и назойливого своего паразита — человечества.

В декабре случился теракт в аэропорту Домодедово — и на всех каналах непрерывно показывали сюжеты об этом. Человеческое страдание — самый ходовой товар. Я был одним из тех «технических писателей», которые плакали на рабочем месте.

Первый концерт с участием Зорана прошел в новом клубе «Чайна-таун». Народу было немного, но звук был хороший, клуб уютный. Мне все нравилось, пока два здоровяка не стали вызывающе плясать перед сценой. Я как раз читал печальный и лиричный текст «кафки», и меня смущали и злили эти здоровяки, походившие на отдыхающих пляжных федералов. С ними еще были две женщины, из-за стола нежно смотревшие на извивающихся кавалеров. Когда песня закончилась, я спросил:

— Извините, может, вы натанцуетесь, а потом мы продолжим?

— Да пусть пляшут, — сказал Костя.

Но Кириллу и Саше тоже эти пляски были не по душе. А Зоран сидел за клавишами, будто в аквариуме, смущенный, его волновало только попадать на клавиши и пиво, которое ждало его после выступления. В ходе следующей песни здоровяки не унимались, и мы опять сделали паузу.

— Пожалуйста, хватит, — сказал я.

К ним подошел охранник. Я сказал, что выводить их не надо, просто нужно, чтобы они плясали не так активно.

В микрофон сказал:

— Простите, мне кажется, вы федералы.

Здоровяки стали отрицательно мотать головами. Костя сказал:

— Федералы всегда все отрицают!

Здоровяки растерялись, стали согласно кивать. Мы продолжили выступление.

После концерта эти люди хотели угостить меня и Костю водкой. Я тогда временно завязал с бухлом, а он угостился и пообщался с ними, пока мы с музыкантами собирали вещи. Здоровяки сказали Косте, что специально пришли на наш концерт, что они наши самые большие поклонники. Но это, скорее всего, было неправдой. По ходу, просто привели жен поесть, засиделись и решили остаться на концерт. Выпили водки, сверху накрыло музыкой.

Когда я подошел к Косте и здоровякам, он сидел с ними чуть ли не в обнимку, что меня очень удивило.

— Напрасно ты ругался. Хорошие парни! — заявил он необычно весело.

Один здоровяк посмотрел на меня в упор:

— Отличная музыка. Социальный протест! — и жутковато улыбнулся.