Кампанелла

Глава девятая. ТЮРЕМЩИКИ, СВЯЩЕННИКИ, ПАЛАЧИ

8 ноября 1599 года, когда заходящее солнце висело над самым горизонтом, со сторожевых башен Неаполя были замечены в море четыре галеры. Вице-королю доложили, что на них везут из Калабрии арестованных заговорщиков. Среди них находятся и те, кто должен был быть казнен еще в Монтелеоне. Граф Лемос полагал, что прибытие галер дона Толедо в Неаполь следовало обставить с соответствующим эффектом. В столице было неспокойно. То и дело прорывалось наружу недовольство испанским владычеством, и новые казни, по мнению вице-короля, всегда были своевременны. Кроме того, и калабрийцам надо было с самого начала показать, что здесь, в Неаполе, любят крутые меры и не терпят проволочек.

Граф Лемос отправил навстречу галерам лодку с приказом, чтобы еще сегодня вечером у входа в порт приговоренные к смерти бунтари были повешены на реях и четвертованы. Вице-король позаботился об их душах: та же лодка захватила из города нескольких священников, обязанных помочь осужденным умереть, как подобает истинным христианам. Одновременно глашатаи объявили о предстоящей казни в порту.

Спинелли и Ксарава торопились выполнить распоряжение вице-короля. Приготовления потребовали немного времени. Когда галеры приближались к входу в гавань, все было уже в порядке.

Из трюмов вывели на палубу закованных в кандалы заключенных. Кампанелла стоял среди своих товарищей и видел, как вокруг осужденных суетились палачи и священники. Надвигались сумерки, и надо было спешить, чтобы для неаполитанцев, толпящихся на пристани, не пропала ни малейшая подробность этого назидательного зрелища.

Маврицио прощался с друзьями. Неожиданно ему сказали, что его казнь ведено отложить. Вице-король надеялся, что его прославленные заплечных дел мастера сумеют заставить заговорить любого упрямца, а показания Маврицио ди Ринальди имели бы исключительную ценность.

Первым повесили Тодеско. Потом пришла очередь тех, кто был приговорен к четвертованию. Плаха стояла посреди палубы. Каччья и Витале доставили палачам много хлопот. Они никак не давали себя прикончить и громко кричали, что все написанное в протоколах — это сплошная ложь. Ксарава невиданными пытками принуждал людей свидетельствовать против истины. Они требовали, чтобы их отречение было бы зафиксировано. Их с трудом повалили на плаху. Палач отрубал руку, ногу и только напоследок голову. Джамбаттиста Витале с презрением отогнал священника, протягивавшего ему крест. Он воскликнул, что Христа вообще не было и он в него не верит. Обращаясь к Ксараве, Витале крикнул, что с удовольствием бы отправился к дьяволу в преисподнюю, чтобы дождаться там трижды проклятого Ксаравы. Но вскоре и он перестал кричать. Казнь кончилась. Из-за наступившей темноты выгрузка заключенных на берег была отложена до утра, и их снова загнали в трюмы. Палуба была забрызгана кровью, ветер раскачивал висевшее на мачте тело…

Так в третий раз Кампанелла прибыл в Неаполь. На следующий день узников, число которых доходило до ста шестидесяти человек, выгрузили на берег и отправили по тюрьмам. Большая часть заключенных была отведена в Кастель Нуово.

Еще с галер была видна стоящая у самого моря желто-серая громада крепости, ее круглые башни и высокие стены. Неужели отсюда его выведут только для того, чтобы доставить к месту казни? За годы своих мытарств Кампанелла неоднократно слышала что за Кастель Нуово давно закрепилась дурная слава. Особенно страшны, по рассказам, были его многочисленные карцеры и пыточные камеры. А карцер, носивший название «Крокодил», о котором знали во всех тюрьмах Италия, был в глазах заключенных куда более существенной достопримечательностью» Неаполя, чем монастырь Сан-Доминико Маджоре или даже Везувий.

От пристани до тюрьмы было недалеко. Две башни Кастель Нуово подходили почти к самой воде, три другие были обращены к городу. Цепь узников повели вдоль стены к центральному входу, где, соединяя две башни, высилась построенная из белого мрамора Арка Альфонса. Их вышел встречать сам кастелян дон Мендоза. Наиболее важных заговорщиков — Кампанеллу, Маврицио ди Ринальди и Дионисия Понцио — сразу же отделили от остальных и поместили в одиночках.

Камера показалась Кампанелле вполне сносной: на стенах не было плесени. Из окна хорошо виден был двор, виселица рядом с церковью, а напротив эшафот с плахой и караульное помещение. Поблизости от него стояла большая группа калабрийцев, ожидавших, пока их разведут по камерам. Одних помещали в башни, других — в равелин. Сам комендант крепости о чем-то справлялся у писцов и отдавал распоряжения. Казалось, в тюрьме Кастель Нуово царит образцовый порядок. Кампанелла больше всего опасался, что его запрячут в какое-нибудь подземелье и полностью изолируют от товарищей. Он с ужасом вспоминал застенки римской инквизиции и даже темницу нунция на Пьяцца делла Карита, где можно было сидеть месяцами, словно в могиле, не видя никого, кроме надзирателя, и слыша только размеренные шаги тюремщика, лязганье замков и изредка приглушенные крики.

Все его мысли были подчинены необходимости во что бы то ни стало организовать побег. А для этого нужны были два условия: время и связь с людьми. Он очень хорошо знал, что, лишенный всякого общения с друзьями, он один может добиться немногого. Но если он сумеет связаться с товарищами, то его одиночка сразу же станет своеобразным штабом. Поэтому в конечном итоге все зависит от того, насколько успешно удастся преодолеть изоляцию, на которую обрекал узников тюремный режим.

Вскоре Кампанелла с радостью убедился, что его первое впечатление о царящем в Кастель Нуово образцовом порядке было совершенно ложным. Замок, называемый «Новым», был на самом деле очень старым, а создававшаяся изредка видимость порядка могла обмануть только случайного посетителя. Опытный глаз Кампанеллы замечал детали, которые не обратили бы на себя внимания новичка. Пыточная камера находилась на территории крепости: рыжего узника в холщовой куртке, который утром в сопровождении надзирателя шел на допрос, теперь помощники палача, одетые в кожаные передники, волокли обратно, словно мешок костей.

Вот группа арестантов возвращалась из бани — в руках у них было мокрое, туго свернутое белье. Счастливцы, они не только успели сами вымыться, но и выстирали рубашки!

Очень важно, что к инквизиторам водили через двор, а не по каким-то тайным подземным переходам, поэтому можно было знать, кого вызывали на допрос и кто как с него возвращался: со следами пыток, но с гордо поднятой головой, с глазами, опущенными в землю, или с тревожным взором, боязливо бегающим по сторонам.

Видно было, что не все арестанты сидят на голодном пайке: мальчишки тащили от ворот целые корзины с провиантом. Из караульного помещения в равелин направился надзиратель с кучей свертков. Передачи! Днем через ворота вошла группа людей, среди них были женщины и дети, и почти у каждого в руках узелок с гостинцами. Значит, кое-кому из заключенных дозволены свидания.

На дворе почти никогда не прекращалось движение. Какие-то женщины по-хозяйски развешивали белье, чистили овощи, с ожесточением терли песком огромные медные тазы. Кампанелла приметил, как одну из них окликнул из окна какой-то арестант и она приветливо помахала ему рукой. Это было хорошим предзнаменованием.

В крепости жили со своими семьями надзиратели, солдаты и офицеры гарнизона, писцы, интенданты, врачи. Внизу постоянно видны были солдаты, но чувствовалось, что они поддерживали дисциплину, только когда поблизости было начальство.

Да, в Кастель Нуово дышалось куда легче, чем в темницах Надуй или Рима. Здесь, даже сидя в одиночке, можно было все время ощущать движение, происходившее в тюрьме, а имея определенный опыт, можно было сравнительно быстро завязать знакомства.

В первые же дни своего пребывания в Кастель Нуово Кампанелла попытался войти в контакт с соседями. Вероятно, кто-нибудь из них знает азбуку и умеет перестукиваться? Но сколько он ни стучал, ему никто не ответил. Тогда, выбрав удобный момент, он крикнул в окно, прося соседей отозваться. Камеры справа и слева молчали — они были пусты или в них сидели робкие люди. Сверху доносился какой-то необычный для тюрьмы шум: казалось, что, играя с детьми, смеялась женщина. Может быть, там живет семья какого-нибудь офицера, и не исключено, что как раз эта женщина приветливо махнула рукой кому-то из узников? А вдруг случится, что именно она будет одной из тех, кто поможет Кампанелле осуществить его замыслы?

Он крикнул еще несколько раз. И вдруг снизу ему ответил чей-то знакомый голос. Маврицио! Его камера находилась под камерой Кампанеллы. Слышно было хорошо, но Маврицио предупредил, что разговаривать надо очень осторожно, потому что через этаж, то есть прямо над Кампанеллой, расположены апартаменты кастеляна.

Маврицио тоже сидел в одиночке. Они условились, что будут разговаривать по ночам, когда в коридоре затихнут шаги и бдительные стражи отправятся вздремнуть. Случайно представившуюся возможность общаться надо было беречь. Если будет замечено, что Кампанелла и Ринальди, вожди заговора, беседуют между собой, их сразу же переведут в другое место. Выгодное расположение камер очень облегчало обмен записками. Но на чем писать? Попытаться достать бумагу у соседей? Соседи оправа и слева не откликались, наверху были комнаты кастеляна. Оставались только камеры внизу, по обе стороны от Маврицио. Как до них добраться?

Томмазо помог опыт, накопленный за годы, проведенные в тюрьмах. Он давным-давно научился чувствовать себя в любой темнице старожилом и приобрел столько специфических навыков узника, что умел находить выход из самых затруднительных положений. Поскольку никто из соседей не откликался ни на стук, ни на зов, Томмазо решил прибегнуть к старому, испытанному средству. Он скрутил прочную, длинную нить и привязал к ней лоскуток. Дождавшись, когда поднялся ветер, он опустил ее за окно. Ветер стал относить нитку в сторону, и узник, сидевший по соседству с Маврицио, заметил ее. Нить натянулась, потом ослабла. За нее дернули, подавая сигнал. На конце был привязан кусок лепешки. Не понял! Он должен был первым делом прислать записку. Следовательно, у него или нет бумаги, или он безграмотен, или новичок.

И во второй раз Томмазо вытянул кусок лепешки. Послать ее обратно нельзя: с такой тяжестью ветер не отнесет нитку к окну. Как показать, что он нуждается не в хлебе? Это надо было сделать к вечеру, чтобы неизвестный друг внизу догадался, что у него есть хлеб не только утром, сразу после раздачи порций, но и целый день.

Однажды, когда позволила погода, Томмазо опустил за окно кусочек сухаря. Поймут ли? Его ждала удача. Он вытащил записку: «Тебе не нужно хлеба?» Имя было незнакомо. На той же записке он выколол иголкой просьбу прислать бумаги.

Так Кампанелла смог начать переписку с Маврицио и постепенно связался со многими узниками Кастель Нуово. Он сразу же стал использовать все промахи и оплошности, которые по нерадению или недосмотру допускало тюремное начальство. Связь с калабрийцами была важна для затягивания процесса, а контакт с другими заключенными, особенно с узниками-старожилами крепости, позволял быстро и правильно ориентироваться в обстановке. У старожилов был ничем не заменимый опыт. Они знали характерные особенности Кастель Нуово, нравы надзирателей, их уязвимые места и слабости. Они могли сообщить уйму полезных вещей об обитателях крепости, о семьях солдат и о родственниках кастеляна. Нужно было воспользоваться их хорошо налаженными благодаря долгому пребыванию в одной и той же тюрьме связями. Кампанелла не упустил этой возможности и очень скоро освоился в Кастель Нуово. Ничто не ускользало от его быстрых, внимательных, зорких глаз.

Должность кастеляна была издавна закреплена за знатным испанским родом де Мендоза-и-Аларкон. Нынешний кастелян, получивший должность по наследству, интересовался всем, чем угодно, только не своими обязанностями. В тюрьме не было никакого порядка. Нередко заключенных распихивали по камерам как попало. Важные политические преступники, которые должны были содержаться в одиночках, сидели с уголовниками. Закоренелые еретики, присланные нунцием в Кастель Нуово для строгой изоляции, попадали к арестантам, отбывающим наказание за мелкие провинности, и начинали совращать их в ересь. Тайные узники, которыми занималась инквизиция и имена которых даже нельзя было упоминать, вдруг оказывались в общих камерах. Подследственные, арестованные по одному и тому же делу, иногда долго жили вместе.

И ничто так не радовало Кампанеллу, как именно эта неразбериха. Здесь при известном умении можно было сравнительно легко связаться с соседями, узнать новости, переслать записку. Здесь можно было товарищу, которого тюремщики морили голодом, опустить на нитке в окно ломоть хлеба или получить с воли важные известия в крохотной записке, запеченной в куске пирога. А если у тебя случайно сохранились деньги, добротная куртка или хорошие башмаки, ты мог подарить их надзирателям. Оба они, и Алонзо Мартинес и Онофрио Помар, любили подношения и становились весьма снисходительными к тем, кто умел их делать. Некоторым арестованным они позволяли большие вольности, притворяясь, что не замечают даже самых грубых нарушений режима. Кое-кому удавалось безнаказанно кричать в окна и отправлять письма. Но плохо было тем, кто не имел ни единого сольдо. Надзиратели обращались с ними со всей строгостью, предусмотренной тюремными правилами. Арестанта, о котором стало известно, что он перестукивается, кричит в окна, подает знаки находящимся на дворе или ведет недозволенную переписку, немедленно водворяли в карцер или запирали в лишенную окон одиночку.

Тысячи раз Кампанелла проклинал фра Корнелио, присвоившего деньги собранные друзьями в Калабрии. Приходилось быть в постоянной настороженности и тратить много усилий и выдумки, чтобы добиться того, что было легко осуществимо, имей он несколько сольдо. Томмазо очень беспокоило самочувствие отца и брата. Они находились в равелине и жаловались на недостаток питания. В этом не было ничего удивительного. Заключенным, содержащимся в Кастель Нуово, полагался на еду один карлино в день. Беда узнику, если у него не было личных средств и он целиком зависел от тюремщика, который по собственному усмотрению тратил деньги, отпускаемые на заключенных, и приносил им только вонючую рыбу или сухари из прогорклой муки. Большинство калабрийцев жили на скудном тюремном пайке. Кампанелла, как и его отец, как Пьетро Престера, Битонто и многие другие, сидел впроголодь. Некоторым из узников повезло. Их родственники, приехавшие в Неаполь, получили разрешение носить передачи. Особенно отличился Аквилио, сынишка Джованни Марраподи. Заботясь об отце, он помнил и о других заключенных: покупал им провизию — разную зелень, бобы, артишоки. Среди счастливцев, которым помогал Аквилио, были Дионисий, Петроло, Лавриана, Пиццони. Кампанелла надоумил Дионисия, что следует использовать юного Аквилио не только для доставки артишоков.

Первые две недели пребывания в Кастель Нуово никого из калабрийцев не вызывали на допросы. За это время Кампанелла полностью освоился в тюрьме, приобрел множество необходимых сведений, сумел связаться с друзьями и теперь старался употребить все свое влияние, чтобы, когда возобновится следствие, испанские власти столкнулись бы не с толпой разобщенных и запуганных одиночек, а с организованной группой людей, спаянных единой волей и действующих по единому плану.

Пытки были сильней его красноречия и многим развязали язык. В Сквиллаче, запертый в одиночку, Кампанелла не находил себе места от ощущения бессилия: Пиццони и Петроло своими разоблачениями губили всех! Как внушить им, что они обрекают на верную смерть не только товарищей, но и самих себя! Многое уже нельзя было поправить. Несколько человек были казнены, теперь Маврицио ждал своей очереди. Но Кампанелла не сдавался. Еще в Калабрии ему удалось передать товарищам записки. А по пути в Неаполь он сумел кое с кем лично переговорить. Он употреблял все средства, чтобы тех, кто решил спасать свою жизнь откровенными признаниями, заставить понять, что казнь минует их только в том случае, если они возьмут назад свои показания. Они должны в один голос твердить, что дело о заговоре с начала до конца состряпано желающим выслужиться Ксаравой, который принуждал узников к наговорам и лжи. Этого надо добиться во что бы то ни стало.

Привести в исполнение этот план было очень трудно. Как, сидя в одиночке, воодушевить одной идеей полторы сотни узников, ободрить мужественных и внушить надежду колеблющимся? Как сделать трусливых смелыми и пробудить в них желание бороться? Как воздействовать на людей, когда они отделены от тебя тюремными стенами, бдительностью стражи и смертельным страхом? Как заставить их образумиться, если даже твой голос не достигает их слуха?

Не будь у Кампанеллы большого опыта, он бы не придумал этого плана и не взялся бы за его осуществление. Он слишком хорошо знал, что такое тюрьма, знал, что человеческая воля и находчивость сильнее, любого, даже самого тяжелого режима. Куда не проникнет твой голос, дойдет посланная тайком записка. Мертвые стены, вечно хранящие молчание, передадут все необходимое твоему другу, когда ты, сбивая в кровь пальцы, будешь выстукивать о камень условные сигналы. И пусть предатель не чувствует себя в безопасности, даже если вас разделяют окованные железом двери и ты сам не можешь раскроить ему скамейкой череп или дотянуться до горла, — дотянутся руки друзей.

Кампанелла не обольщал себя пустыми надеждами. Никакие ухищрения не опровергнут очевидных фактов. Он хотел только одного — запутать и затянуть следствие. Чем дольше продлится процесс, тем больше увеличатся шансы, исподволь подготовив побег, вырваться на свободу.

Томмазо всеми силами старался укрепить в товарищах дух сопротивления. На словах многие соглашались с Кампанеллой. Но как они поведут себя под пытками, когда снова возобновятся допросы?

Все попытки Томмазо лично связаться с Пиццони долгое время не имели успеха. Расположение камер не позволяло обмениваться записками, спуская их на нитке. Переговариваться за дальностью расстояния тоже было нельзя. Кампанелле иногда удавалось беседовать через окно с Пьетро Понцио, камера которого находилась близко от камеры Пиццони. Пьетро по поручению Кампанеллы убеждал его взять обратно свои показания. Но ведь не все будешь кричать в окно!

Необходимо было наладить с Пиццони переписку. Как? Он перепробовал много разных способов, и все тщетно. Наконец его осенила счастливая идея. Пусть сам Мартинес, доблестный страж, ничего не ведая, станет пособником еретиков!

Книг в камеры не давали, и только изредка по особой милости надзирателя можно было получить молитвенник. Однажды, узнав от Пьетро, что Пиццони погружен в чтение, Томмазо велел предупредить Пиццони, что, если надзиратель спросит, нужна ли ему книга, он согласился бы на некоторое время ее отдать, вложив за корешок записку.

После подтверждения, что Пиццони все уже приготовил, Томмазо постучал в дверь и смиренно попросил Мартинеса дать ему молитвенник. Надзиратель, удивленный вспыхнувшим вдруг благочестием Кампанеллы, ответил, что книга занята. Фра Томмазо выразил искреннее сожаление — его душа так жаждет утешений, что он был бы безмерно счастлив получить ненадолго молитвенник. Надзиратель принес ему книгу. Кампанелла, оставшись один, вытащил из-за корешка записку Пиццони, написал ответ и спрятал его туда же. Вечером он с благодарностью вернул книгу. А на следующий день, исполняя настойчивую просьбу Пиццони, надзиратель согласился принести ему молитвенник. Эту хитрость удалось повторить несколько раз. Когда у них не стало бумаги, они воспользовались невнимательностью надзирателя, который и не предполагал, что они знают, от кого к кому передается молитвенник, и начали писать прямо в книге.

К сожалению, этот прием нельзя было употребить для переписки с Дионисием. Он сидел в равелине, а молитвенник никогда за пределы башни, не выносился. Однако Кампанелла и тут вышел из положения. Однажды соседи снизу прислали ему пирог. Заметив, что надзиратель был в хорошем настроении, он сказал ему, что хочет поделиться с Дионисием лакомством, полученным в передаче. Просьба была выполнена. В куске пирога Дионисий Понцио нашел маленькую записку.

Как только заговорщики были доставлены в Неаполь, сразу же разгорелся ожесточенный спор между вице-королем и папским нунцием о подсудности светскому трибуналу духовных лиц, арестованных в Калабрии. Альдобрандини считал, что вице-король слишком многое берет на себя, когда единолично решает вопросы, касающиеся неотъемлемых и священных прав церкви. Вскоре был объявлен состав трибунала, который должен был вести следствие и судить обвиняемых по делу о подготовке восстания. Альдобрандини потребовал, чтобы лица духовного звания рассматривались как узники нунция и светский суд не предпринимал бы по отношению к ним никаких действий, не испросив предварительно его мнения. Притязания апостолического нунция наткнулись на решительное сопротивление испанских властей. Ему возражали, что арестованные клирики обвиняются в преступлениях, направленных против государства, и поэтому должны быть судимы не церковным судом, а вместе с мирянами обычным трибуналом, занимающимся политическими делами.

Следствие в Калабрии продолжалось больше двух месяцев, кое-кто из обвиняемых успел умереть, несколько человек были казнены, а в деле продолжала царить полнейшая неразбериха. В Неаполь были привезены огромные пачки протоколов, где вырванные пытками признания перемежались с небылицами. Впечатление о серьезности проведенных расследований было поверхностным и ложным. Ни Спинелли, ни Ксарава даже не знали точно, сколько заговорщиков доставили они в Неаполь. 130? 156? 160? Во время спора вице-короля с нунцием выяснилось, что вообще никому не известно, как велико среди арестованных число клириков и является ли тот или иной узник мирянином или монахом.

Ксарава отговорился тем, что большинство клириков в момент ареста были в мирском платье — сам дьявол не отличит монаха от разбойника, когда он сбросит рясу и уничтожит тонзуру!

Альдобрандини получил из Рима согласие папы на то, чтобы следствие по делу о заговоре велось уполномоченными вице-короля в присутствии представителя церкви, но все арестованные клирики считались бы узниками нунция. Компромисс удовлетворил вице-короля. Нунций, занятый личными делами, поручил своему аудитору,[14] преподобному Антонио Пери, провести опрос и выявить, кто из калабрийцев был духовного звания.

Совсем еще недавно комендант Кастель Нуово имел наглость, исполняя предписания графа Лемоса, противодействовать приказам апостолического нунция. Теперь его словно подменили. Он встретил аудитора с изысканной вежливостью, предоставил ему отдельную комнату для допросов и был даже настолько любезен, что предложил к его услугам своих заплечных дел мастеров и все находившиеся в их распоряжении орудия пытки, полагая, что они надежно обеспечат успех дознаний. Узнав об исключительно трогательном проявлении любезности со стороны кастеляна, нунций, все еще помнивший его дерзкое поведение, почувствовал себя столь польщенным, что не удержался и написал об этом самому папе в Рим.

23 ноября 1599 года Антонио Пери начал свою работу. Первым был приведен Кампанелла. Пока отец аудитор внимательно рассматривал его, секретарь писал: «Был допрошен человек молодой по возрасту, чернобородый, одетый в мирское платье — черную шляпу, черную куртку, кожаные штаны и шерстяной плащ…» Ему задали несколько вопросов о его происхождении, родителях, месте рождения, духовном звании. Поинтересовались, что заставило его надеть светское платье. Он ответил, что снял рясу, чтобы спастись от преследований личных врагов. На вопрос, кто они, Кампанелла ответил иначе, чем в Кастельветере. Теперь он, разумеется, не упомянул Маврицио, а назвал Ксараву и Морано, того самого Морано, который возглавлял отчаянную погоню за Ринальди. Все это и было занесено в протокол.

Внешность Доминико Петроло секретарь описал так: «Был допрошен молодой человек с маленькой бородкой, одетый в мирское платье, в черную суконную куртку, такие же штаны желтого цвета и плащ из черного сукна…» За ним последовал Джузеппе Битонто — «молодой человек с темно-русой бородой, одетый в мирское платье, в белую куртку, черную шляпу, черные суконные штаны и черный шерстяной плащ…» Затем ввели Дионисия Понцио — «молодого человека с черной бородой, одетого в мирское платье, в шерстяную куртку, в черные штаны и черный плащ…»

Аудитор старался выполнить возложенное на него поручение с особой тщательностью. Результаты превзошли все его ожидания: среди арестованных оказалось не четырнадцать клириков, как думали раньше, а целых двадцать три! Но, несмотря на все усердие, отец Пери не избежал курьезных ошибок: он не внес в список клириков Джулио Контестабиле, а зато включил в него как живого Джованни Каччья, которого давно уже казнили!

Когда о результатах расследования доложили вице-королю, он был очень удивлен и признался, что не ожидал найти среди заговорщиков так много священников и монахов.

Никогда в жизни Кампанелла не писал стихов с такой страстью и подъемом, как в Кастель Нуово. Здесь он по-настоящему понял, какие неисчерпаемые силы таит в себе поэзия. Люди, оставшиеся глухими к речам, которые являлись верхом убедительности и логичности, не могли устоять перед его стихами. Нет, не о собственных страданиях должен думать итальянец в эту горькую годину несчастий! Мысли его должны принадлежать родине, стонущей под игом иноземцев. Будущее Италии во многом зависит от того, как калабрийцы выдержат испытание, выпавшее на их долю.

Томмазо ставил всем в пример исключительный героизм Маврицио ди Ринальди, который, презрев страшные пытки, посрамил своих палачей. Он готов был скорее умереть, чем вымолвить хоть единое слово. Вот кому должны подражать люди, если им дороги судьбы Италии!

В сонетах, посвященных Дионисию Понцио и его братьям, Кампанелла восхвалял их выдержку и твердость. Он часто писал стихи для Пьетро Престеры. Желая ободрить Доминико Петроло, который находился в подавленном состоянии, он обратился к нему со словами дружбы и высказал уверенность, что все кончится хорошо.

Стихи, прославляющие мужество стойких, распространялись по всей тюрьме.

Следственные материалы по делу о калабрийском заговоре были рассмотрены римской инквизицией. Святая служба не одобрила поведения властей Неаполитанского королевства, которые хотели отстранить представителей церкви от участия в процессе, и особым распоряжением предписала, чтобы после окончания следствия о заговоре все подозреваемые в ереси были бы отправлены в Рим.

Испанцы имели основания не доверять папе, тем более что уже в первом доносе о подготовляемом в Калабрии восстании сообщалось, что заговорщики имеют поддержку среди видных церковных деятелей и что даже сам папа относится к ним благосклонно. Хотя эти известия и не подтвердились, испанцы, помня о своих прежних раздорах с Римом, предпочитали держать заговорщиков в неаполитанских тюрьмах. Они опасались, что за требованием выдать римской инквизиции подозреваемых в ереси скрывалось тайное желание папы помочь обвиняемым избежать казни. Чем настойчивее становились эти требования, тем все больше и больше росли подозрения вице-короля.

Кампанелла постоянно думал о том, как сделать связь с товарищами надежной и свести до минимума возможность провалов и неудач. Вынашиваемые им планы побега требовали участия людей, которые могли беспрепятственно входить и выходить из тюрьмы. С их помощью Томмазо рассчитывал вступить в контакт с оставшимися на свободе друзьями. Поэтому необходимо было привлечь на свою сторону кого-нибудь из тех, кто служил в Кастель Нуово. Его очень радовало, что в крепости, помимо заключенных, всегда находилась масса различных людей: солдат и офицеров гарнизона, надзирателей, чиновников, врачей, священников, слуг. Многие из них постоянно жили в Кастель Нуово вместе со своими семьями, а кастелян дон Алонзо, казалось, перетащил сюда пол-Испании — столько вокруг него кормилось близких и дальних родственников. Он держал целую толпу челяди: поваров, камердинеров, служанок. Кампанелле было приятно видеть на дворе женщин. Он знал по опыту, что арестанту легче завязать знакомство с ними, чем с их мужьями. Женщины меньше думали о карьере и совсем не разбирались в политике. Даже страшнейший государственный преступник, обвиненный в оскорблении величества, мог какой-нибудь из них приглянуться и вызвать горячее сострадание. Женщины всегда относились к узникам с большим любопытством. Одни испытывали по отношению к ним жалость, другие страх. Ко всему этому еще прибавлялась скука гарнизонной жизни и безделье. А чего только не рассказывали об арестантах! Сколько среди них было людей с сильными характерами и необычными судьбами! Сколько молодых и красивых юношей, которые месяцами, а то и годами не видели женщин! Любопытство, смешанное со страхом, еще более усиливало желание отведать запретного. Чему было удивляться, что жена пропойцы-надзирателя выкрадывала ключи и тайком пробиралась в камеру к узнику, который был так не похож на ее ограниченного, тупого и грубого мужа! В любой тюрьме каждый арестант-старожил знал кучу подобных историй.

Он очень внимательно прислушивался к звукам, доносившимся с верхнего этажа, где находились жилые помещения, занятые многочисленными родственниками кастеляна. Однажды он услышал голос женщины, которая, стоя у окна, что-то тихо напевала. Он окликнул ее, восхищенно произнес несколько любезностей и стал умолять прекрасную незнакомку, чтобы она из жалости к несчастному узнику, томящемуся в одиночке, хотя бы изредка подходила к окну со своими чудесными песнями. В первый раз ему не ответили, но на следующий день он снова услышал, как она поет. Он обратился к ней со стихами» сказал, что готов писать для нее сонеты, если только она не лишит его счастья наслаждаться ее божественным голосом. Она загорелась от любопытства: «Вы сами сочиняете стихи?!» Томмазо уверил ее, что каждое утро присылал бы ей по сонету, но не имеет, на чем писать. Она ответила, что готова передать ему бумаги, да не знает, как это сделать. Томмазо был прекрасным наставником. О, нет ничего проще, как опустить бумагу на нитке из окна!

Это был его первый успех. Он писал ей стихи — вычурные комплименты пересыпались выражениями искренней благодарности. Он, право, был ей бесконечно признателен за бумагу.

Он умолял незнакомку открыть ему свое имя. Она вняла его просьбам. Ее звали донна Анна.

Кто она? Томмазо, разослав записки, опросил всех своих друзей, которые могли от товарищей по камерам знать подробности о людях, постоянно живущих в Кастель Нуово. Выяснилось, что в семье кастеляна было целых три Анны, в том числе его младшая сестра. История становилась совсем интересной.

Кампанелла продолжал переписку с донной Анной. Она находила его стихи очаровательными и спрашивала, чем может ему помочь. Он был осторожен, не надоедал ей просьбами и писал сонет за сонетом. Он все время старался узнать, кто она. Действительность превзошла его самые смелые догадки. Донна Анна оказалась тещей кастеляна.

Но она была не одна. Много разных женщин было в крепости! Пользуясь случаем, Кампанелла перебрасывался с ними через окно шутками, сыпал любезностями, посвящал стихи. Он всеми силами старался расширить свои связи, но помнил об осторожности. В своих стихах и речах он был многословен, однако правды о себе он им никогда не говорил. Он не уставал уверять, что страдает безвинно и назвал себя жертвой людской несправедливости. Он изображал ревностного католика, писал о пророчествах, а по поводу праздников сочинял стихи на религиозные темы. Он был не особенно разнообразен. Сонеты, прославляющие Марию, мало отличались от тех, которые он писал для Анны, Джулии или Олимпии. Он знал, как падки женщины на комплименты и слова признаний. Он восхищался их несравненной красотой, грацией, великодушием. Он был мастер говорить галантные фразы. Изысканности и изяществу он предпочитал страсть. Стихи эти тем сильнее действовали на женщин, что писал их священник, давший обет безбрачия.

Все эти благодарственные послания, высокопарные мадригалы, фривольные стишки и легкомысленные сонеты были для него тоже оружием в жестокой борьбе, которую ему приходилось вести за свою жизнь и жизнь своих товарищей.

Он часто писал о любви и имитировал страсть там, где ее не было. Но сердце его молчало. Молчало де тех пор, пока он не узнал молодой монахини-францисканки Дианоры Баризана.

На втором этаже Кастелянской башни, где находилась камера Кампанеллы, обычно дежурил кто-нибудь из трех надзирателей — Алонзо Мартинес, Онофрио Помар или Антонио Торрес. Кампанелла присматривался к ним, вступал в разговоры, пытался нащупать слабые места.

Больше других ему нравился юноша Антонио. Он числился младшим надзирателем, но по своему характеру совсем не походил на тюремщика. Он любил книги и к ученым людям относился с уважением. Кампанелла был очень раздосадован, когда вскоре Антонио перевели дежурить в равелин. Он написал Дионисию, чтобы тот обратил на него особое внимание.

Попытки найти общий язык с надзирателем Мартинесом, как и предполагал Кампанелла, были безуспешны. Он оставался глухим ко всем речам. Его интересовали деньги, а Томмазо не мог предложить ему ничего, кроме поношенного плаща и кожаных штанов.

Особенно допекал Кампанеллу Онофрио. Он постоянно следил за ним, отгонял от окна, то и дело устраивал обыски. Кампанелла не сразу обнаружил слабость надзирателя, но, найдя ее, не замедлил этим воспользоваться. Онофрио был очень суеверен. Кампанелла признался ему, что связан с нечистой силой и может вызывать дьявола. Когда тюремщик подходил к глазку, он начинал нарочно произносить вслух таинственные формулы заклинаний. Он шептал имя Вельзевула, а глаза его — большие темные глаза — горели адским огнем. Онофрио крестился и пятился прочь от двери.

С каждым днем за Кампанеллой все шире распространялась по Кастель Нуово слава великого предсказателя, астролога и мага. Офицеры, командовавшие стражей, во время дежурства, таясь друг от друга, приходили к нему в камеру. Оставшись с глазу на глаз с Кампанеллой, они делились с ним своими заботами: один умолял открыть ему секрет, как всегда выигрывать в карты, другой опрашивал, какими магическими приемами и заклинаниями можно брать неподатливых женщин, третий просил высчитать по звездам, когда, наконец, умрет дядюшка и оставит изрядное наследство. К нему обращались по самым разнообразным поводам: просили предсказать будущее новорожденному сыну или посоветовать, под знаком какой планеты будет самым удачным затеваемый брак. Он никогда никому не отказывал, охотно составлял гороскопы, посвящал в тайны магии, давал медицинские и астрологические советы. Для гороскопов ему потихоньку приносили бумагу и чернила, а в благодарность за предсказания счастливого будущего — добрый кусок сыру или часть окорока. Кампанелла был очень доволен, что мот делиться пищей с товарищами, которые все время страдали от голода.

Он тщательно испытывал людей. Иногда в обмен за свои советы он требовал маленькой услуги — просил передать какую-нибудь незначительную записку, отправить с городской почты письмо в Калабрию или разыскать в Неаполе земляка.

Один из офицеров поведал ему свою беду: он давно уже домогается благосклонности пленившей его красотки, но все безуспешно. Он настоятельно просил Кампанеллу, чтобы тот назвал ему состав любовного напитка, который вынудит ее ответить на его желания. Кампанелла дал необходимый рецепт. Через некоторое время офицер заявился снова. Любовный напиток не помог. Красавица по-прежнему смотрит на него холодно, а он никак не может найти слов, чтобы выразить свои чувства. Любовный напиток не помог? Надо обратиться к другому средству! Кампанелла написал для него стихи. Они не претендовали на утонченность и не говорили о хорошем вкусе, но были полны красноречивыми признаниями, неутоленной страстью, пылким нетерпением. Когда офицер пришел в следующий раз, он довольно улыбался. Стихи оказались действенней, чем любовный напиток.

В конце ноября возобновилось следствие. После первого же допроса Маврицио, вернувшись в камеру, позвал Кампанеллу. Он сообщил ему, что на место Ксаравы назначен один из приближенных вице-короля — Санчес де Луна. Даже маленькая надежда на облегчение участи в связи с переменой в составе трибунала, изредка появлявшаяся у Маврицио, окончательно исчезла, когда он увидел хорошо знакомое ему лицо Санчеса. Лично для Маврицио его появление на сцене означало скорую казнь. Санчес, несомненно, не пожалеет сил, чтобы побыстрей отправить его на тот свет. Он кровно в этом заинтересован, так как находится в очень близких отношениях с Морано, который, загоняя лошадей, прилагал нечеловеческие усилия, чтобы схватить Маврицио и передать его в руки испанцев. Морано ждал и не мог дождаться смерти Маврицио, чтобы получить его феод, поскольку тот не имел наследника. Хорошо, же бескорыстие судей и слуг вице-короля!

Маврицио мучила мысль, что его маленькая дочь останется без всяких средств к существованию. Кампанелла как мог старался его успокоить.

Им недолго довелось разговаривать через окно. Маврицио, готовя к пыткам, перевели в карцер. Санчес де Луна, выслуживаясь перед вице-королем, решил любыми средствами добиться от Ринальди признаний. Через несколько дней после того, как Маврицио забрали из башни, Кампанелла узнал, что его подвергли самой страшной из всех пыток, которые тогда применялись. Она носила безобидное название «велья» — «бодрствование». И продолжалась без перерыва ровно сорок часов.

Честь изобретения «вельи» принадлежит известному болонскому криминалисту Ипполито Марсили. Он осчастливил человечество своим открытием в первой половине 1500 года. Наблюдательные инквизиторы давно обнаружили, что эффективность пытки значительно повышается, если пытаемый предварительно чем-либо обессилен: долгим тюремным заключением, болезнью, голодом, сыростью камер. Поэтому узников перед пытками помещали в карцер. Основываясь на огромном опыте, накопленном в застенках за века существования инквизиции, Ипполито Марсили придумал оригинальный метод дознания. Он широко рекламировал его, уверяя, что тот безотказно действует даже против «упорствующих и не страшащихся пыток». Ему возражали, что продолжительность «вельи» делает ее утомительной для самих инквизиторов.

Находчивый криминалист из Болоньи разработал свою систему до мельчайших деталей. Он подсчитал, что «велья» оказывается наиболее эффективной, если продолжается беспрерывно сорок часов. Движимый сугубо гуманными соображениями, он предусмотрел, чтобы инквизиторы по мере утомляемости сменяли один другого и уходили отдохнуть.

Изобретение маэстро Ипполито было простым до гениальности. Оно не требовало ни сложных пыточных устройств, ни затрат на свинец, смолу или уголь. Упорствующего злоумышленника сажали на обыкновенную скамейку, по обе стороны которой становились два служителя с единственной обязанностью следить за тем, чтобы опекаемый ими человек не смыкал глаз. Стоило ему только задремать, как один из служителей легким ударом по голове прогонял сон. Время от времени инквизитор увещевал преступника признаться.

Марсили очень гордился своим изобретением. Он считал, что оно скорее напоминает какую-то веселую затею, чем пытку. Человек хочет спать, а его постоянно тормошат. В этом нет ничего ужасного. В камере не пахнет горелым мясом, узник не кричит благим матом, и после таких дознаний не надо со стен и пола смывать кровь. А главное, злоумышленник не просидит на своей табуретке и сорока часов, как начнет соглашаться со всем, что от него требуют!

Кроме того, «велья» не уродовала пытаемого и, следовательно, избавляла отцов-инквизиторов от излишних нареканий в жестокости.

Однако практика показала, что ученый маэстро недооценивал сил человеческих. Некоторые люди переносили «велью», не делая никаких признаний. Специалисты задумались над тем, как ее усовершенствовать. Первое нововведение было весьма невинным. Опыт убедил инквизиторов, что живущий впроголодь заключенный легче переносит «бодрствование», чем человек, хорошо накормленный. Тогда перед «вельей» преступникам стали давать вдоволь еды и немного вина.

Творческая мысль работала вовсю. Сперва табуретку сделали высокой, чтобы ноги не касались пола, потом решили так ее переделать, чтобы сидеть на ней было мучительно. Ровную крышку скамейки заменили стесанным на угол бревном, которое назвали «кобылой». Шли новые времена, и еретики становились особенно упорными. Прогресс чувствовался во всем, даже в усовершенствовании орудий пытки. Теперь преступника не просто сажали на «кобылу». Ему связывали руки, а веревку пропускали через блок, укрепленный в потолке. «Кобыла» тоже изменилась до неузнаваемости. Она превратилась в треножник высотою в семь-восемь вершков, увенчанный пирамидой, похожей на острый кол. Человека раздевали донага и подтягивали вверх с таким расчетом, чтобы посадить его на острие. Стоило чуть опустить веревку, как кол глубже вонзался в тело. Было придумано несколько специальных приспособлений, с помощью которых пытаемого расчаливали во все стороны, чтобы он, стараясь избежать острия, не мог дергаться и извиваться. Ноги его крепили на высокой поперечной перекладине. Эти нововведения позволили высвободить двух служителей — никто из посаженных на кол не выказывал желания дремать. «Велья» причиняла тяжелые увечья. Кол рвал вены. Люди теряли много крови. Но пытка, продолжавшая называться «бодрствованием», как и прежде, длилась сорок часов.

Санчес де Луна никак не хотел примириться с тем, что против Маврицио бессильны все пытки. Последняя его надежда была на «велью». Он должен был любой ценой заставить Ринальди заговорить!

Когда до окончания «вельи» оставалось несколько часов, Санчес понял, что и на этот раз не удастся вырвать у Маврицио ни одного слова. Его душила ярость. Неужели Маврицио так и будет до самой смерти бросать на своих палачей полные презрения взгляды! Он не знал, что делать. Ему были ненавистны дурацкие правила, запрещавшие продолжать «велью» дольше, чем сорок часов подряд. Но он нашел выход: пытку нельзя было повторять, но было позволительно ее прерывать и затем начинать сначала. Санчес прервал «велью» незадолго до истечения сорока часов. Маврицио сняли с кола только для того, чтобы через короткий промежуток времени снова возобновить пытку. Целых семьдесят часов продолжались страшнейшие мучения. Но Маврицио выдержал все. Его мужество и стойкость были беспримерны. Часто, чтобы сломить человека, было достаточно самой короткой пытки, длившейся восьмую долю часа. Маврицио ди Ринальди так и остался несломленным, хотя в Калабрии и Неаполе его и пытали в общей сложности триста часов.

12 декабря 1599 года был во второй раз оглашен смертный приговор Маврицио ди Ринальди. Он должен был быть повешен, затем труп его, вынутый из петли, надлежало четвертовать. Одновременно был приговорен к смерти и Чезаре Пизано, дело которого было закончено еще в Калабрии. В списке, составленном Антонио Пери, Пизано числился как «лирик, а испанские власти считали его светским лицом. Пизано написал жалобу вице-королю, требуя справедливости. Жалоба осталась без последствий. Графу Лемосу надоели проволочки! Нунций настаивал, чтобы Пизано передали в руки церковного суда, так как он обвинялся в ереси и мог быть свидетелем против Кампанеллы. Но вице-король не пожелал принять этого во внимание.

По обычаю, издавна существовавшему в Неаполе, осужденных после объявления приговора переводили в тюрьму Викария. В день казни они шли через город в Кастель Нуово, на площадь, где стояли виселица и плаха. Казнь была назначена на 20 декабря. Толпы народа с раннего утра устремились к Кастель Нуово и наводнили улицы, по которым должны были проводить преступников.

Однако Маврицио испортил торжественность традиционной церемонии. Предполагалось, что весь длинный путь от Викарии до Кастель Нуово он пройдет пешком, но после перенесенных пыток он едва держался на ногах. Его пришлось положить на телегу. Рядом с ним плелся Пизано. Процессия двигалась медленно. Вплотную с телегой, на которой везли Маврицио, шли священники, все время не перестававшие убеждать осужденных в необходимости облегчить душу раскаянием и открыть перед смертью всю правду. По сторонам улиц теснились любопытные.

По случаю казни всегда наглухо запертые ворота Кастель Нуово были широко распахнуты и толпа заполнила площадь, которая в обычные дни никогда не была многолюдной. Почти весь гарнизон Неаполя находился в Кастель Нуово и на прилегающих к нему улицах. Шпалеры солдат окружали со всех сторон место казни.

Накануне Кампанелла увидел, как тюремные плотники чинили эшафот, — теперь это делалось для Маврицио.

Ночью Томмазо то и дело вставал и подходил к окну. Еще не рассвело, когда на дворе появилась большая группа солдат. Офицер отдавал короткие команды. Заканчивались последние приготовления. Виселица торчала рядом с церковью, как раз напротив башни, где сидел Кампанелла. Он видел все, что творилось внизу. Видел, как два здоровенных тюремщика тащили Маврицио к виселице. Вокруг него суетились священники. Когда приговоренному надели на шею веревку, один из них с распятием в руках снова подошел к Ринальди.

Сейчас все будет кончено. Палач привычным движением выбьет скамейку из-под ног Маврицио…

Кампанелла мысленно послал другу слова последнего привета. Маврицио ди Ринальди был человеком редкого мужества!

И тут свершилось то, чего Кампанелла больше всего боялся, — попы оказались сильнее палачей. Маврицио не просил, чтобы ему сохранили жизнь. Он оказал только, что хочет облегчить перед смертью душу, рассказать правду и во всем признаться. По просьбе Маврицио его отвели в церковь, рядом с которой стоял эшафот. Казнь снова была отложена.

Пизано не делал никаких заявлений и ничего не просил. Он ждал, что его повесят. После короткого замешательства члены трибунала решили и его временно оставить в живых. Он мог еще пригодиться в связи с разоблачениями, которые обещал сделать Ринальди.

Из толпы раздавались громкие возгласы неудовольствия. Стоило вставать чуть свет и тащиться через весь город, чтобы присутствовать на несостоявшейся казни! Солдаты принялись разгонять зевак.

Осужденных посадили на телегу и отправили обратно в Викарию, в те же самые камеры смертников, из которых их вывели на рассвете.