Кампанелла

Глава десятая. «КРОКОДИЛЬЯ ЯМА»

Ринальди не боялся ничего на свете. С беспримерным мужеством претерпел он самые жестокие пытки, какие только могли придумать палачи. Он с презрением переносил все муки. Но в самый последний момент перед смертью он испугался, что душа его, душа нераскаявшегося грешника, обречена на вечную погибель. Когда он начал рассказывать правду о заговоре, он не стремился пробудить в судьях милосердие. С мыслью о неминуемой смерти он уже свыкся и хотел только одного: предстать перед Богом с чистой совестью.

Перелом в настроении Маврицио, которого сумели добиться попы, имел для всего процесса исключительное значение. Подробные и добровольные показания одного из руководителей заговора, честного и смелого человека, чья искренность не вызывала никаких сомнений, были очень ценны. Ринальди даже в признаниях не изменил своему благородству — стараясь не отступать от истины, он в то же самое время нередко брал на себя и вину товарищей. Но каковы бы ни были внутренние побуждения Маврицио, его показания поставили заговорщиков и особенно Кампанеллу и Дионисия, в весьма тяжелое положение, тем более что спор о подсудности клириков закончился компромиссом и власти могли теперь вести процесс без промедлений и проволочек.

Распоряжение папы, датированное 8 января 1600 года, было быстро доставлено в Неаполь и два дня спустя вручено нунцию. Папа назначил Альдобрандини и Пьетро де Вера своими представителями в трибунале, который проведет следствие и осудит заговорщиков-клириков: Этот трибунал, составленный из представителей церкви и светских властей, должен был служить интересам вице-короля, хотя формально считался трибуналом, где судьи действовали в силу власти, полученной от святого престола. Желая сохранить видимость верховенства церкви, Климент VIII приказал, что право вынесения приговора лицам духовного звания предоставляется только «апостолическим комиссарам». Приговор подлежал утверждению папой. Климент закрывал глаза на то, что все узники находились в безраздельной власти вице-короля, и сам де Вера был назначен по настоянию графа Лемоса, который и мог оказывать через него любое давление на трибунал. А директивы вице-короля были просты: судить заговорщиков скорым и жестоким судом, чтобы и другим крамольникам неповадно было поднимать голову.

После признаний, сделанных Ринальди, следствию было очень важно, чтобы и в горой из осужденных, Чезаре Пизано, ради «облегчения души» пошел бы на новые разоблачения. Санчес решил помочь Пизано покаяться. Он приказал бросить его в карцер и ничего не давать есть.

Прошло трое суток. Пизано мужественно переносил страдания. На четвертый день в дело вмешались члены епархиальной инквизиции. Они принялись увещевать Пизано. Если он не откажется от своего злонамеренного упрямства и будет пренебрегать примером Ринальди, то казнь не заставит себя долго ждать. У него есть единственный выход: раскрыть все преступления, совершенные против матери церкви и отдаться под ее защиту. Уполномоченные архиепископа обещали Пизано, что если он расскажет о еретических умонастроениях, царивших среди заговорщиков, то его в соответствии с распоряжением папы отправят в Рим и он тем самым избежит казни. Святая инквизиция отнесется к нему с предельной мягкостью, он будет примирен с церковью и понесет нетяжелое наказание. А главное — он сохранит жизнь! Его убеждали, что смертный приговор Ринальди уже отманен.

И Пизано поверил красноречивым посулам попов. 15 января он согласился «облегчить душу» новыми признаниями. Они были сбивчивы и путаны. Пизано подтвердил многое из того, что раньше упрямо отрицал, дополнил прежние показания рядом очень важных подробностей и обстоятельно рассказал о беседах, во время которых высказывалась ересь. Все, что он говорил, уполномоченные архиепископа тщательно записывали. Когда он кончил, они пообещали ввиду особой важности добытых сведений тотчас же доложить обо всем самому владыке. Они клялись, что участь Пизано будет быстро облегчена. Но и на четвертые сутки ему не дали никакой пищи.

Следующий день был воскресеньем. Несмотря на это, в тюрьму приехал заместитель архиепископа Эрколе Ваккари. По его словам целью визита было желание довести дело до благополучного завершения. Он объявил Пизано, что тот должен под пыткой подтвердить правильность данных накануне показаний. Только тогда они приобретут полную юридическую силу, и апостолический нунций, основываясь на них, сможет потребовать от вице-короля передачи Пизано церковным властям, которые и отправят его в Рим. Пизано боялся пытки. Отец Ваккари, смиренный пастырь, елейным голосом убеждал его, что это делается в его собственных интересах: путь к спасению нелегок, но оно уже не за горами, и правда, подтвержденная в муках, приблизит его.

Помощники палача потащили Пизано на дыбу. Ваккари спросил его, подтверждает ли он вчерашние признания. Палач старательно помогал выявлению истины. Пизано кричал, что все сказанное им чистейшая правда. Но Ваккари не удовлетворился этим и потребовал, чтобы пытаемый заявил, что он дал свои показания добровольно, без всякого принуждения, исключительно ради облегчения совести и спасения души. Пизано подтвердил и это. В конце концов он не выдержал и взмолился: «Монсеньёр, будьте милостивы! Я сказал правду. Будьте милостивы! Я совсем обессилел — четверо суток у меня ни крошки не было во рту!»

Его спустили с дыбы, развязали, вправили руки, одели. Ваккари, усмехнувшись, сказал, что Пизано придется поторопиться, чтобы выполнить все формальности за «тот небольшой промежуток времени, который ему еще осталось жить». Что?! Никто не собирался отвечать на его вопросы. Было воскресенье, и все спешили домой. Пизано подхватили под руки и привели в зал. Здесь огласили смертный приговор, тот самый, который был вынесен раньше. Что это значит?! Секретарь принялся читать какую-то другую бумагу, где говорилось, что Чезаре Пизано признался в совершении преступлений, характеризующих его как формального еретика, поэтому он должен отречься от ереси и покаяться. Его заставили произнести отречение и подписать его. Все делалось очень быстро. Пизано растерялся. Почему его принудили к отречению как еретика, когда его дело еще только должно разбираться инквизицией? Он ждал, что к нему приманят распоряжение папы, о котором так много говорили увещевавшие его священники, и тотчас же объявят повеление нунция об отправке его в Рим. Вместо этого был зачитан документ о том, что Климент VIII предписал всех клириков, признавшихся или изобличенных в заговоре против испанского монарха, передавать в руки светской власти. Подобную участь должен безотлагательно разделить еретик и мятежник Чезаре Пизано, казнь которого назначена на понедельник! На завтра!

Только теперь он понял, как беззастенчиво его обманули. Но было уже поздно. Никто больше не слушал его криков — он был водворен обратно в камеру. Теперь он выйдет отсюда только для того, чтобы отправиться на эшафот. Как низко и подло обманули его попы! Они прикрывались лицемерными фразами о опасении души, а сами только и думали о тем, как бы добиться от него необходимых им разоблачений. Тысячу раз был прав Кампанелла, когда убеждал его все отрицать!

В камеру Пизано вошли несколько монахов. Они хотели помочь умереть ему добрым христианином, раскаявшимся и покорным. Пизано не желал слушать никаких душеспасительных речей. Он требовал писца, говоря, что хочет перед смертью дать новые показания. Но его не пожелали слушать. Теперь он уже был не нужен — его оставалось только казнить.

Он страстно стал убеждать монахов, что его силой и обманом — пытками, карцерами, голодом, ложными обещаниями — заставили оклеветать невиновных. Он умолял монахов записать его заявление, которое он делает перед смертью. Один из них начал что-то царапать на бумаге, но другой помешал ему. Пизано кричал, что вообще все его показания — сплошная клевета и он отрекается от них. Он требует, чтобы были записаны его слова, разоблачающие мошенничества и злоупотребления, при помощи которых был состряпан весь процесс. Он при свидетелях клянется, что все его прежние показания ложны и даны под страхом смерти. Он готов претерпеть любые пытки, чтобы доказать это.

Монахи поторопились удалиться. Проклятые лицемеры! Пизано барабанил руками и ногами в дверь. Он тщетно звал надзирателей, духовника, нотариуса…

Санчесу и Ваккари было доложено, что Пизано отрекается от показаний и хочет сделать новые заявления. Никаких новых заявлений! Последними документами в его деле должны остаться «добровольные признания, сделанные для облегчения совести»!

В Неаполе обычно не совершали казней по воскресным дням, и Пизано предполагалось умертвить в понедельник. Но Пизано не прекращал буянить. Он орал на всю тюрьму, проклинал двуличных попов и называл их гнусными обманщиками. Они ничем не лучше палачей: одни вырывают ложные признания пытками, другие — обманом.

Разоблачения Пизано могли повести к нежелательным последствиям. А что, если кому-нибудь взбредет в голову расследовать обстоятельства осуждения Пизано? Тогда будут допрошены под присягой все люди, которые могли его видеть или слышать в последние часы перед казнью. Нет, Пизано должен умереть раскаявшимся! Незачем было ждать понедельника. Власти решили казнить Пизано в воскресенье.

Когда за ним пришли, он кричал и отбивался. Его спешат отвести на эшафот, потому что боятся разоблачения! Санчес торопил тюремщиков. Не было даже времени, чтобы снять с Пизано монашеское одеяние. Его связали — он продолжал кричать. Тогда Санчес велел заткнуть ему кляпом рот. Но Пизано не унимался — он крутил головой и делал отчаянные попытки вырваться. Он совсем не был похож на раскаявшегося и примирившегося. А ведь ему нужно было помочь умереть добрым христианином!

И ему помогли. Вытащив кляп, силой разжали зубы и влили в рот изрядную порцию одурманивающего напитка, который даже самых буйных делал смиренными и безучастными ко всему.

На этот раз обычная торжественная церемония казни проходила ускоренным темпом. Из Викарии в Кастель Нуово Пизано везли на телеге. Многих неаполитанцев очень неприятно поразило, что казнь была назначена на воскресенье и что осужденного даже не успели переодеть и он оставался в облачении монаха.

Казнь свершилась быстро. Пизано был повешен, потом тело его было четвертовано.

…Ночью в окрестностях Неаполя внезапно разыгрался страшный ураган. Только в порту утонуло восемь кораблей, а сколько галер и лодок погибло в открытом море, никто точно не знал.

В городе богобоязненные люди во всеуслышание говорили, что это кара господня. Само небо возмутилось невиданным святотатством: повесить осужденного, не сняв с него одежды клирика, да еще в воскресенье!

Вице-король был доволен казнью. Правда, кое-кто упрекал его за излишнюю торопливость. Он ссылался на то, что его самого не было в Неаполе, а потом для своего оправдания пустил в ход выдумку, будто казнь была ускорена в связи с тем, что Пизано, находясь в одной тюрьме с Маврицио ди Ринальди, пытался его отравить.

17 января, на следующий день после казни Пизано, едва только улегся свирепствовавший всю ночь ураган, состоялось первое заседание нового трибунала. На нем рассматривались собранные следствием материалы. Уже во вторник нетерпеливый вице-король повелел не копаться дальше в бумагах, а тут же приступить к допросам самого Кампанеллы. Пылкое усердие членов трибунала ни к чему не привело. Кампанеллу каждый день вызывали на допросы, длившиеся помногу часов подряд. Томмазо отрицал абсолютно все — не только утверждения свидетелей, но и свои собственные слова, содержащиеся в заявлении, написанном для Ксаравы. Он мотивировал это тем, что в Калабрии его, как и остальных, вынуждали давать ложные показания. Члены трибунала грозили Кампанелле страшными карами, но он настаивал на невиновности. Ему пообещали изобличить его очными ставками. Он пожал плечами — ничто не заставит его согласиться с клеветой.

Первая очная ставка была с Маврицио. Тот повторил в его присутствии свои признания.

С болью в сердце Томмазо видел, как его друг, которого не могли сломить никакие пытки, добровольно рассказывал обо всем, что знал. Маврицио не сказал ни слова лжи. Правда? Правда лишь в том, что помогает борьбе! Кампанелла заставил себя смотреть в глаза Ринальди и твердо повторял, что все сказанное Маврицио — выдумки и ложь. Маврицио не стремился уличить Кампанеллу и не убеждал его признаться. Он, покорный судьбе, только призывал в свидетели Бога и клялся, что говорит правду. Томмазо все отрицал. Очная ставка желанных результатов не дала. Когда Маврицио увели, Кампанелла вздохнул с облегчением. Хорошо, что эти невыносимо тяжкие часы остались уже позади!

Но Санчес и не думал об отдыхе. И этот день стал действительно очень трудным. Кампанелле пришлось выдержать пять очных ставок.

Их вводили одного за другим: Франца, Кордова, Тиротта, Гальярдо. Снова и снова повторялась одна и та же процедура. Обвиняемый, выступавший свидетелем, приносил присягу, что будет говорить только правду, потом на вопрос, знает ли он сидящего напротив человека, отвечал положительно и называл имя Кампанеллы, после чего перечислял основные факты, выявленные на предшествующих допросах. А Кампанелла отвергал все показания, называл их клеветой и гнусным вымыслом. Прямо в лицо бывшим товарищам бросал он упрек в том, что они лгут. Это было не легко, но Кампанелле придавала силы уверенность, что такая линия поведения отвечает не только его интересам, но и всех калабрийцев, в том числе и тех, кто теперь, поддавшись слабости, свидетельствовал против него. Томмазо был поражен, как плохо выглядели его товарищи — заросшие, изможденные, желто-зеленые лица. Может быть, их вид так сильно подействовал на него, потому что он давным-давно не видел собственного лица?

На следующий день очные ставки возобновились. Кампанелла должен был отрицать показания Конья и Лаврианы.

Санчес после очной ставки Кампанеллы с Ринальди убедился, что к нему надо применить другие, более радикальные меры, и тотчас же потребовал подвергнуть Кампанеллу пытке. Неожиданно он наткнулся на несговорчивость нунция. Хотя распоряжение папы и уполномочивало апостолических комиссаров применять пытку по собственному усмотрению, нунций захотел снова обратиться с запросом в Рим. Санчес доказывал, что нунций проявляет полную неосведомленность в делах правосудия. Но Альдобрандини был себе на уме. Он хотел лишний раз показать заносчивым чиновникам вице-короля, что только Рим имеет право решать участь духовных лиц, какими бы отъявленными преступниками они ни были. Нежданно-негаданно Кампанелла получил передышку.

Между тем трибунал продолжал проводить дознания. Очные ставки Дионисия Понцио с несколькими свидетелями окончились ничем. Дионисий, как и Кампанелла, даже когда свидетели говорили чистейшую правду, заявлял, не моргнув глазом, что они по злобе на него клевещут. После очных ставок и угроз прокурора Кампанелла понимал, что его в ближайшие дни подвергнут пытке. Его озадачила причина проволочки.

Для него самой большой неожиданностью были итоги очной ставки с Лаврианой. Тот вопреки неоднократным обещаниям подтвердил и расширил свои показания. Что на него повлияло? Он узнал, что Лавриана сидел в одной камере с неким Монако, выдававшим себя за ученого. Тот убедил Лавриану не отказываться от показаний. Он рассказал ему, что человека, берущего обратно свои собственные слова, обычно заключают в карцер или подвергают пытке. И Лавриана послушался совета. Теперь очень важная роль выпала на долю Пиццони и Петроло. Несмотря на признания Ринальди, можно было многое отрицать и дружно объяснять наветы Маврицио давней враждой, якобы существовавшей между ним и Кампанеллой. Пиццони и Петроло обещали во что бы то ни стало отречься от всего, что было зафиксировано в старых протоколах, и проявить необходимую твердость. Об этом Джамбаттиста писал и в записке, переданной в молитвеннике.

Пиццони сдержал свое слово и отрекся от показаний. Санчес пришел в ярость. Конечно, эта перемена в настроениях узников объясняется пагубным влиянием Кампанеллы! Угрозы прокурора ничего не дали. Пиццони отвели в карцер. Ему очень хотелось сообщить товарищам, что он выполнил обещание. Он крикнул несколько раз в окно, но ему никто не ответил. Тогда он поднял с пола кусок угля и написал на стене свое имя и несколько слов: его бросили в яму за отказ от старых показаний. Тот, кому суждено сидеть в карцере после Пиццони, прочтет надпись и расскажет товарищам. Пусть их обрадует известие, что он был на высоте и сдержал слово!

Неожиданно он услышал чей-то знакомый голос. Оказалось, что над карцером находилась камера, где сидел Лавриана, который раньше не ответил, потому что поблизости был надзиратель. Пиццони похвалился другу, как мужественно вел себя на последнем допросе. Он ждал от Лаврианы слов одобрения, но дождался иного. Тот упрекнул его в непростительной глупости и тоном превосходства сказал, что он, напротив, не стал брать обратно показаний, внявши совету доктора Монако. К Лавриане скоро присоединился и сам Монако, и они в один голос принялись убеждать Пиццони подумать о своем спасении и не восстанавливать против себя членов трибунала. Если он будет упорствовать в отрицании очевидного, а тем более — своих собственных слов, на него будут смотреть как на закоренелого лжеца, а это еще больше усугубит тяжесть наказания.

Пиццони сдался не сразу. Может быть, речи Лаврианы и Монако и не оказали бы на него воздействия, если бы в карцере не было так холодно и давали бы хоть что-нибудь есть. На третьи сутки, в субботу, 29 января, Пиццони попросил надзирателя, чтобы его отвели в трибунал для дачи новых показаний. Там он объявил, что просит считать не имевшим места его отказ и расценивать его прежние показания как правдивые. Ему сказали, что если он хочет заслужить снисходительность судей, то он должен на очных ставках подтвердить все то, что он свидетельствовал против Кампанеллы и Дионисия. Пиццони согласился. Тут же была устроена очная ставка. Кампанелла с трудом держал себя в руках, видя жалкое поведение Пиццони. Тот на самом деле подтвердил все, что от него требовали. Мелкая душонка!

Из окна Кампанелла видел, как на очную ставку с Пиццони повели Дионисия. Через некоторое время их отправили каждого в свою камеру. Потом по двору в сопровождении надзирателя прошел Петроло. Выдержит ли? Петроло выдержал. Он смело заявил, что все его россказни о подготовке восстания и о сношениях с турками являются ложными. Они состряпаны фра Корнелио. Чем тогда объяснить, что он вместе с Кампанеллой пустился в бегство? Петроло ответил, что ничего не знал об арестах, а бежал, потому что боялся Ринальди, который из личной вражды обещал его убить. Ему заметили, что раньше он добровольно, как записано в протоколах, делал признания и подтвердил их перед епископом Джераче. Петроло возражал, что никогда ничего подобного не было, а его подписи добыты или обманом, или насилием. Члены трибунала, теряя терпение, спросили его, признает ли он, что вместе с Кампанеллой хотел поднять восстание и установить республику. Петроло начисто все отрицал. Он клялся что все это злые наветы врагов.

Обратно его, вывернув руки, волокли уже два надзирателя. Уже по одному этому Кампанелла понял, что Петроло сдержал слово. Куда его тащат? Они остановились у башни, где находился самый страшный карцер — «Крокодилья яма». Пиццони не вытерпел трех суток в простом карцере, а как поведет себя Петроло в «Крокодиле»? Неужели и он не будет достаточно мужественным?

«Крокодилья яма» оказалась очень действенной. Не прошло и суток, как Петроло взмолил о пощаде. Пусть его только выпустят из этой ужасной ямы, он готов сейчас же принести повинную. Надзиратель развел руками. Надо было делать это вчера, в воскресенье члены трибунала не заседают. Теперь ему волей-неволей придется ждать до завтра!

В понедельник утром, как только трибунал приступил к работе, смотритель «Крокодила» доложил о настоятельной просьбе Петроло немедленно его выслушать. Было приказано привести его. Напуганный до смерти, Петроло был готов на все. Он сразу же заявил, что отказался подтвердить правильность прежних показаний в результате угроз со стороны Кампанеллы и Дионисия.

Санчес потирал от удовольствия руки: ведь он и раньше утверждал, что во всем виноват Кампанелла!

Петроло прочли его старые показания, и он не только полностью их подтвердил, но и по собственному побуждению дополнил их многими важными подробностями, которые, будучи тяжелы для Кампанеллы, должны были выгородить самого Петроло и показать глубину и искренность его раскаяния. Особенно важно было свидетельство, что мысль о восстании Кампанелла высказывал еще тринадцать лет тому назад. Петроло разоткровенничался до того, что передал разговор в Стило, когда он сказал Кампанелле, что было бы хорошо, если бы его назначили кардиналом и он бы помогал своим друзьям. «Меня кардиналом? — возразил будто бы на это Томмазо. — Я хочу других делать кардиналами, а не дожидаться, пока меня сделают им!»

Новые разоблачения были очень важны. На очной ставке Петроло повторил их. Однако выдержка не изменила Кампанелле. Он доказывал несостоятельность утверждений Петроло и называл его низким лжецом.

Упрямство Кампанеллы, отрицавшего даже самые очевидные вещи, окончательно возмутило членов трибунала. К нему надо применить крайние средства, не дожидаясь, пока придет разрешение на пытку. Если одних суток в «Крокодильей яме» было достаточно, чтобы заставить Петроло образумиться, то надо бросить туда Кампанеллу и держать его там не одни сутки, а пять или больше! Эта мера тем своевременней, что, пока Кампанелла сидит в карцере, Рим пришлет ожидаемое разрешение и упорствующего преступника можно будет потащить в пыточную камеру прямо из карцера.

На этот раз мнения членов трибунала не разделились. Было решено засадить главаря заговорщиков в «Крокодилью яму».

Очная ставка с Петроло была последним ударом, который окончательно разрушил план Кампанеллы. Сколько сил было потрачено на то, чтобы убедить товарищей в необходимости отрицать результаты проведенного в Калабрии следствия! Сколько надо было проявить выдумки и терпения, чтобы поддерживать с ними связь! И все напрасно!

В задуманном плане, который он проводил с железным упорством, от пяти человек зависел успех всего дела. Ни один из них не оказался достаточно сильным, чтобы пополнить свои обещания! Маврицио, геройски перенесший невиданные пытки, побоялся обречь душу на погибель и в последний момент согласился рассказать всю правду. Пизано поторопились умертвить. После него остались подписанные им разоблачения. Бунт его прошел бесследно — кляп во рту видели только тюремщики. Лавриана дал себя убедить какому-то ученому-негодяю. Пиццони испугался простого карцера, а Петроло не выдержал «Крокодильей ямы».

Как ни тяжела была истина, но с ней приходилось считаться. Надежды, которые Томмазо возлагал на товарищей, не оправдались. Трибунал располагал огромным количеством материалов, которые подтверждали существование хорошо организованного заговора Очные ставки открывали заключительный этап процесса. Трибуналу только оставалось объявить Кампанеллу и Дионисия «изобличенными» и вынести приговор который мог быть только смертным. Жить оставалось недолго. А побег еще не был подготовлен.

Он ждал, что его не сегодня-завтра подвергнут пытке. Он был уверен, что выдержит и ее. Но к чему это приведет? Лишний раз докажет, что он «упорствующий», и даст возможность трибуналу еще легче и быстрее осудить его как «изобличенного». Разве никак нельзя отсрочить вынесение приговора? Что предпринять?

Услышав в коридоре шаги, он вздрогнул. Неужели за ним? Так скоро? Загремели замки, и в камеру вошли два надзирателя. Двое — значит, на пытку или в карцер.

— Куда?

— Увидишь!

Его привели в башню, в подвале которой находилась «Крокодилья яма», и велели раздеться. Обыск? Кампанеллу вынудили снять башмаки и оставили в одном белье.

— Иди! — Надзиратель толкнул Кампанеллу вперед.

— В белье и босым?

— Радуйся, что не голым!

— Почему меня раздели?

— Таков приказ. Иди!

У железной двери тюремщик долго возился с засовами и замками. В коридоре было светло, но один из надзирателей почему-то держал зажженный фонарь. Как только открыли дверь, на Кампанеллу пахнуло ужасающим зловонием. Какова же эта «Крокодилья яма», которая за сутки развязывает упрямцам язык?

Его встретила кромешная тьма. В дверях стоял надзиратель с фонарем и освещал крутую каменную лестницу. Вместе с Кампанеллой спускался тюремщик. Когда ступеньки кончились, Томмазо пришлось шагнуть в жидкую грязь. Она обожгла холодом его босые, доги. Надзиратель велел Кампанелле пройти на середину карцера, там он взял конец длинной цепи с кандалами, надел их на ноги узнику и запер на замок. Пока еще был свет от фонаря, Томмазо успел оглядеться. В «Крокодильей яме» не было ни соломы, ни доски, чтобы присесть. Когда у человека иссякали силы и он не мог больше держаться на ногах, он сваливался в грязь. Как видно, в карцере не было крыс. В таком болоте наверняка не выжили бы даже и крокодилы, а в нем заставляли жить людей.

Темнота не помешала ему обследовать карцер. Он ощупал сырые, холодные как лед стены, поддерживая рукою кандалы, которые больно сжимали ноги, прошел во все стороны. Цепь была длиною в несколько шагов; прикрепленная к кольцу посреди карцера, она не давала узнику возможности подняться на лестницу и вынуждала его все время торчать в вонючем болоте. Нагнувшись, можно было с трудом дотянуться до нижних ступеней.

Кампанеллу особенно мучил холод. Недаром говорили, что узники «Крокодила» всегда страшно мерзнут!

В Неаполе стояли январские холода, и Санчес намеренно приказал оставить Кампанеллу в одном белье. Холод был таким нестерпимым, что он сразу потерял ощущение времени. Ему казалось, будто он сидит в этой яме уже несколько суток. Чтобы не окоченеть, надо было не переставая двигаться, размахивать руками, ходить. Холод заставлял узника плясать, подобрав тяжелые кандалы. Железо резало кожу и впивалось в кости. Томмазо быстро выбился из сил. Ноги сводило судорогой, кандалы тянули вниз — хотелось сесть прямо в слякоть и не вставать. Но долго нельзя просидеть — холод сковывал члены, надо было вскакивать и опять плясать, плясать, плясать…

Снаружи не доносилось никаких звуков. Здесь даже не было слышно, как во дворе и на крепостных стенах сменялись караулы. «Крокодил» был без окон, а дверь закрывалась так плотно, что не оставалось ни одной щели. В карцере всегда стояла непроглядная темнота. Попробуй догадаться: утро на улице или ночь, рассвет или сумерки!

Пищу узнику приносили не каждый день и всегда в разное время, поэтому нельзя было определить, сколько дней прошло с тех пор, как его бросили в карцер. Время тянулось очень медленно, и часы казались целыми сутками.

Когда Томмазо совсем выбивался из сил, он садился на землю. Вставать было трудно: ноги опухли, и кандалы еще глубже врезались в тело. Холод и усталость доставляли такие мучения, что трудно было о чем-нибудь думать. Мысли становились все ленивей и неповоротливей. Томмазо двигался почти машинально. Голова была совсем пустой. Усилием воли он заставил себя думать. Сперва, чтобы побороть усталость и преодолеть растущую апатию, он стал вспоминать стихи. Он читал их вслух, шагая из стороны в сторону, насколько позволяла цепь.

Инквизиторы любили говорить, что арестанта сажают в карцер именно для того, чтобы он на досуге имел возможность как следует поразмыслить над ожидающей его судьбой. Вот так и нужно использовать это время! Неужели он не придумает еще какой-нибудь уловки, чтобы помешать врагам быстро закончить следствие?

Томмазо не знал, сколько прошло времени, когда ему первый раз принесли пищу. Один день или двое суток? Голод мучил его давно. Свет от фонаря резал глаза. Надзиратель спустился вниз и поставил на нижнюю ступеньку кружку воды и небольшой кусок хлеба. Кампанелла попытался с ним заговорить. Тюремщик молча ушел. Силы быстро убывали. С каждым часом все труднее и труднее было двигаться. Теперь уже Кампанелла не мог поддерживать рукой кандалы, и железо немилосердно врезалось в опухшие ноги. Щиколотка была мокрой и липкой. От крови или от грязи? Только когда ему во второй раз принесли хлеб и в карцере на несколько мгновений стало светло, Кампанелла увидел, как из замазанных грязью ссадин сочится кровь.

От голода кружилась голова. Он должен был напрягать всю свою волю, чтобы подняться. Иногда на какие-то мгновения он погружался в полузабытье. Потом, тревожно вздрогнув, пробуждался. Не сразу удавалось заставить окоченевшие руки и ноги снова двигаться.

Он лежал, прислонившись затылком к каменной стене, по которой беспрерывно бежали тоненькие струйки воды. Он напряженно думал, как помешать трибуналу вынести приговор. Во что бы то ни стало он должен подготовить побег, вырваться на свободу и продолжать борьбу! В его голове рождались десятки планов. Зря мудрецы из трибунала думают, что они смогут быстро осудить его как «изобличенного». Разве они уже достаточно разобрались в его сложном деле, требующем вмешательства компетентных людей и долгих, очень долгих расследований?! Он задаст им еще немало работы — ему торопиться некуда. Каждый выигранный день увеличивает шансы на удачный побег. Сознание, что он оправдает надежды Дионисия и других товарищей, беззаветно верящих, что нет такого положения, из которого бы Кампанелла не нашел выхода, наполняло его гордостью. Друзья могут быть спокойны! Томмазо нашел выход!

Ему казалось, что уже несколько суток не приносили есть. Когда надсмотрщик поставил на нижнюю ступеньку кружку с водой и хлеб, Кампанелла нагнулся — и упал. Много времени прошло, пока ему удалось дотянуться до хлеба…

Вода и хлеб, которые принесли в четвертый раз, так и остались нетронутыми. Кампанелла не мог больше встать. Он попросил позвать лекаря. Надзиратель ответил, что доложит в трибунал. Врач, разумеется, не пришел.

…Он очнулся от какого-то странного и глухого шума, точно кто-то катал по камням вокруг башни пустые бочки. Неожиданно он услышал плеск воды и вспомнил страшные истории об узниках, утонувших в «Крокодильей яме». Карцер находился под землей и примыкал ко рву, опоясывающему башню. Во время сильных приливов и бурь вода из моря попадала в ров и начинала заливать карцер. Неужели буря?!

Вода прибывала очень быстро. Кампанелла закричал. Но разве кто-нибудь услышит его голос из этой могилы? Превозмогая боль, он заставил себя встать. Вода доходила до колен — холодная морская вода. Вот почему карцер назвали «Крокодильей ямой» — люди должны плавать в нем, словно крокодилы! Узник не может забраться на лестницу и спастись от наводнения. Пусть он, прикованный цепью к полу, захлебываясь, проклинает судьбу!

Томмазо бродил в ледяной воде и с ужасом чувствовал, что она поднимается. Должны же тюремщики, слыша шум бури, вспомнить и о нем!

Если бы у него были силы, чтобы вплавь держаться на воде, то этому мешали бы кандалы. Сколько бы он ни рвался и ни кричал, пройдет немного времени — и вода захлестнет его с головой. Лишь бы не упасть. Он понимал, что тогда не встанет.

Не лучше ли сразу конец? Он гнал прочь малодушные мысли, хотя и знал, что его ждут только новые мучения, пытки, казнь. Конец?! Неужели его мыслям так и суждено погибнуть вместе с ним в этой проклятой яме? Неужели он не осуществит новых планов и не посрамит хитроумных врагов?!

Он кричал и, барахтаясь в воде, инстинктивно тянулся к лестнице. Он держался на ногах из последних сил отчаянным напряжением воли. А вода в карцере все прибывала и прибывала…