Карта монаха

Глава 39

Симон Беллатори шагал по Красной площади, безлюдной в этот предрассветный час. Проходя мимо Никольской башни, он бросил взгляд на установленный рядом с ней флаг. На красном поле красовался двуглавый российский орел — символ, уходящий своими корнями на сотни, а то и тысячи лет в глубину времен, эмблема забытого царства. Еще одно напоминание о многогранном влиянии на Россию Софии Палеолог и ее родины — Византии. Однако орел символизировал не только Византию, но и ее предшественницу по мировому господству — Римскую империю.

Симон посмотрел вдаль, на кипящий жизнью мегаполис, и порадовался, что он здесь летом, а не во время суровой зимы. Эти русские зимы похожи на Божье наказание за семьдесят пять лет, в течение которых красный колосс отвергал Господа.

Окидывая взглядом площадь, Симон всей душой был рядом с Женевьевой, сострадал ей, тревожился за нее. Он знал, что ее держат здесь, и это приводило его в ярость; он поклялся, что перережет насильников, несмотря ни на какие заповеди.

Прошло более четырех месяцев с тех пор, как Симон видел ее в последний раз, когда она «умерла» у него на руках. В комнате лыжного домика в итальянских Доломитах, за остывающей чашкой кофе, он выслушал просьбу Женевьевы.

— Мне пора исчезнуть, — произнесла Женевьева с улыбкой, от которой ему стало больно. — Мой сын не успокоится, пока не узнает правду и не получит то, что я спрятала.

Симон молча смотрел на нее, пытаясь проникнуться тем фактом, что Женевьева, его друг, просит его «убить» ее, запустить лавину, чтобы создать видимость ее гибели. Никогда у нее не было такого печального, измученного лица. Невозможно вообразить боль, которую она испытывала — от предательства, от того, что собственный сын уничтожил все, что было у нее в жизни, лишив ее денег, вынудив закрыть приют, обманув ее материнские чувства.

Симон и Женевьева знали друг друга так давно, что он едва мог припомнить момент их знакомства. Женевьева и мать Симона были очень близки. Когда отец Симона свирепо набросился на его мать, вырезал у нее на коже сатанинские символы, а потом несколько дней подряд ее насиловал; когда Симон отправился в погоню за маньяком, именно Женевьева бросилась утешать его мать и ухаживать за ней. И продолжала заботиться о бедной женщине, после того как его самого посадили за отцеубийство. Женевьева ухаживала за нею и позже, когда она, медленно сходя с ума, стала носить свою старую одежду монашенки и жить монашеской жизнью. И именно Женевьева встретила Симона и пришла ему на помощь после его выхода из тюрьмы.

— Куда ты отправишься? — после долгой паузы спросил он.

— Еще не решила. Но не тревожься, у меня все будет хорошо.

В этом Симон не сомневался. Из всех людей на земле никто не знал Женевьеву Зиверу лучше, чем он. Он знал ее прошлое, знал ее тревоги и радости, ее мечты и ее страхи. Симон знал все ее секреты, по крайней мере, так ему казалось до сегодняшнего дня.

И хотя он свято хранил секреты Ватикана, держа в тайне вещи, не созданные для этого мира, все же были у него тайны и от церкви. Ему была известна историческая значимость потерянной византийской Либерии со всеми ее документами и сокровищами. Не секретом было для него, что церковь более пятисот лет разыскивает Либерию, и он также всегда знал, что Женевьева является одним из экспертов по потерянной библиотеке. За долгие годы их дружбы они провели много часов за разговорами; она рассказывала ему легенды, полные тайн повести о религии, повести о жизни.

Слушая эти истории Женевьевы, Симон клялся, что не перескажет их никому, если только она сама его об этом не попросит. Он был навеки в долгу перед ней за то, что она сделала для его матери. Он не откажет ей ни в чем, выполнит любую ее просьбу, большую или малую.

Женевьева отпила кофе, положила руки на стол и наклонилась к Симону.

— Прежде чем мне придется исчезнуть, я хочу сделать кое-какие признания, рассказать тебе о вещах, которые скрывала дольше, чем следовало. Первый секрет касается твоей матери. О том, что произошло с ней в те годы, когда ты был в тюрьме, о направлении, которое приняла ее жизнь. Я вынуждена рассказать, хоть мне и очень тяжело это делать. Рассказывая, я нарушаю клятву, которую дала твоей матери много лет назад. — Она умолкла, словно собираясь с силами, чтобы поведать другу о смерти любимого человека. — Это много лет держалось в тайне, но теперь, Симон, тебе пора узнать правду о твоей семье.

Сейчас, на Красной площади, глядя на Кремль, он вспоминал Женевьеву и слова, произнесенные ею четыре месяца назад. Тогда сказанное потрясло его. Он стал размышлять о том, как сложилась бы его судьба, узнай он правду раньше. Эта ужасающая правда заставила его совершенно иначе смотреть на всю свою жизнь.

И все же даже такая правда бледнела по сравнению с тем, что он услышал дальше. Женевьева в величайших подробностях рассказала ему о картине, которая раньше висела на стене в ее доме, о карте, спрятанной в ней, и о том, куда ведет обозначенный на карте маршрут. Она поведала ему о происхождении карты, о том, как приложила все усилия, чтобы не дать ее найти, и, наконец, о золотой шкатулке, хранящейся где-то в византийской Либерии под стенами Кремля — того самого места, которое изображалось на карте. За всю свою жизнь, при всем, что он испытал и перенес, после человеческого зла, которое видел, и мрака людских душ, который познал, он ни разу не испытывал страха, какой почувствовал в этот день. Ибо Женевьева поведала ему о тайне, сокрытой в шкатулке, которую называли «Альберо делла вита». О тайне, обладателем которой ни в коем случае не должен стать Джулиан Зивера.

Так что в это теплое утро на безлюдной площади, размышляя о Майкле и о том, чем он сейчас занят, о людях, чье спасение зависит от того, добудет Сент-Пьер шкатулку или нет, Симон знал, что у него есть только один путь.

Остановить Майкла.