Кайнокъ

Глава пятнадцатая

Деревня Коченево была самой отдаленной от райцентра, от действующей круглый год столбовой дороги. В весеннее половодье, в осеннюю шугу наполнялась высокой водой небольшая речка Каланша, и тогда деревня бывала отрезана и неделю, и две от административного центра и остальных сел. Горе, если к половодью не успевали завезти муку, соль, керосин…

С запада подпирал Коченево поднебесный Идынский хребет, с ледником, вечным снегом. С севера к деревне подступала вековая тайга — ельник, кедрач, уплотненный зарослями можжевельника, маральника, шиповника, высокими — в пояс! — травами. Перед войной, сухим летом, по чьей-то неосторожности вспыхнула она с опушки, полыхала четыре дня, пока не вызвала сильный ливень с неба. Теперь огромная черная плешина по склону круглого елбана топорщилась обгорелыми пнями и стволами безжизненными, как кресты на погосте.

Коченево возникло как старообрядческое поселение. Говорили, что ему почти двести лет уже. В начале века, когда толпы переселенцев двинулись в Сибирь на вольные черноземы, Кабинет, управляющий округом, направил в Коченево тридцать крепких семей, нарезал им земельные участки на исконных выпасах старожилов. Кабинет отстаивал интересы православия, но делал это с иезуитской расчетливостью на стихийную нетерпимость, обиду, вражду. И была вражда. До смертоубийства доходило.

Торговая лихорадка не минула и Коченево. Хотя и не на караванной тропе стояла деревня, а общий угар стебанул и ее. Дремучие старообрядные мужики рты пораскрывали: якорь-тя, антихристов приют.

В пору революционных переворотов личное обрело силу социального принципа. Старообрядцы за старое и здесь держались и большей частью оказались в белых рядах. Бывшим переселенцам ничего не оставалось, как искать защиты у красных партизан и драться в их рядах. С колчаковцами драться. С разными безымянными формированиями местных и неместных атаманов, есаулов, комиссаров, на крутых поворотах истории выпадающих на свет из старого, несущегося вразнос фургона.

К тридцатым годам Коченево стало большим людным селом. На пусыгинской фактории была организована мараловодческая ферма. Лесохимики открыли пункт по сбору и приему живицы. Следом возник и колхоз. Ожило, будто живой водой умылось село. Но в самый разгар коллективизации объявился близ него новый атаман Васька Князь. Васька никакой веры не придерживался, не признавал ее за другими. Днями и ночами стояли его заставы на дорогах, перехватывали едущих, идущих — все живое, предавали лютой смерти, ночью подбрасывали изуродованные тела на сельсоветские пороги. «Вот вам!» Кому, за что?.. За ним гонялись четыре года. Даже самолет летал над горами, разыскивал логово. Васька возникал внезапно. Так же внезапно исчезал в неизвестную сторону, оставив пару растерзанных советских активистов да кричащих дурными голосами их родственников. Испугался он самолета. Смекнул, что от него не укроешься. И отступил. Поговаривали, что ушел за границу. В Монголию сначала. Оттуда — в Маньчжурию.

Война сильно оголила деревню. Мараловоды, колхозники главное дело свое на баб и стариков бросили, сами ушли фашистов бить. И снова, как много лет назад, будто свет померк над Коченево. Обезлюдело, притихло. Раз в месяц появлялся там долгожданный гость — райпотребсоюз. В обмен на яйца, масло, шерсть, шкуры привозил соль, спички, керосин. Однажды сахар привез. Три куля полных!.. Распродал по ценам, невиданным со времени всемирного потопа. Лишь потом выяснилось, что сахар был ошибочно отфактурован в Коченево, что предназначался он строителям рудника. Ударцев долго разбирался с этим делом, но не усмотрел злого умысла: деньги от продажи сахара по высоким коммерческим ценам (рафинад и песок) были до рубля сданы в кассу, оприходованы через банк…

Корней Павлович подъехал к сельсовету. Увидел на двери замок. Подумал, что Смердову, пожалуй, не удалось дозвониться сюда, что придется на ходу организовывать сбор людей. Все бегом, все на скорую руку.

Пирогов лишь один раз был в Коченеве и не знал, где живет председатель Совета. К счастью, из проулка вынесло мальчишек-шкетов. Увидев коня под седлом, человека в милицейской форме, с ремнями через оба плеча, с кобурой на поясе, из которой выглядывала литая круглая ручка нагана с маленьким колечком для страховочного шнура, остановились. Зашмыгали носами. Он поздоровался первым, громко, по-командирски. Мальчишки ответили вяло, недружно, будто ожидали подвоха.

Подтрунив над их несмелостью, он спросил, где живет предсельсовета.

— А это хто?

— Вот те раз! Князькин.

— Ты его в тюрьму повезешь?

Пирогов озадаченно вскинул брови.

— За что ж его в тюрьму?

— А он ульи развел и — молчок.

— Ай-яй-яй… Ладно, это мы потом с вами обговорим. Так где искать его?

— Дома ж, где еще! Во-он изба-то…

Князькин выбежал навстречу. Как к родному брату бросился. Чуть не на груди повис. Обрадовался. Или делал вид, что обрадовался. Это был мужик лет сорока пяти, рыхлый, с толстой потной шеей, нетерпеливыми хватающими руками.

— Товарищ Пирогов никак! Как же, слышали, слышали!.. Слава те! А мы тут думали-думали…

— Здравствуйте, товарищ Князькин. — Протянул руку, ощутил влажную, как и шея, ладонь, испытал нетерпение тотчас ополоснуться. — Что уж такое вы думали-думали?

— Как же? Такие деньги собрали! Убей — не знал, что в деревне столько денег было!

— В мошнах прятали?

— Где придется. Кто в мошнах, кто в чулках, кто в подушке… Проходите. Гостем будете. Сообразим… Перекусим с дороги.

— Я завтракал. Спасибо. Идемте лучше в сельсовет.

— Понятно. Я — сам момент.

Он убежал в дом, сказать ли, куда и с кем идет или одеться. Несмотря на близкий к полудню час, он был в застиранной нательной рубахе. Пирогов зачерпнул ладонью воды из бочки, ополоснул руки, потом снял фуражку, расстегнул ворот гимнастерки, вывернул подворотничок наружу, освежил лицо и шею.

Князькин застал его утирающимся носовым платком. Заволновался: ох, ах, пошто так-то. Сообразил:

— Я — сам момент.

— Не надо, — остановил Пирогов. — Я привычный.

— Да, да. Вы ж военный человек.

Пока Князькин отпирал замок на сельсоветской двери, внутри длинно и безутешно заливался телефон. Пирогов занервничал. Это могли разыскивать его. Шел второй день его отлучки. Как там дела у девчат?

Князькин дверь наконец распахнул, в два прыжка одолел просторную прихожую, как пожарный, ворвался в кабинет, схватил трубку.

— Алл-с, Алл-с!.. Я… Я те не отчет!.. Да! Дать ему?..

Протянул трубку Пирогову.

— Смердов потерял вас.

Иван Никитич спросил, как доехал. Пожаловался на дурную связь: три часа потратил, чтоб дозвониться. «Чего уж там связь, когда Совет на замке», — подумал Пирогов. Спросил:

— От моих никаких вестей нет?

— Я звонил дежурной, предупредил, что ты в Коченеве.

Князькин принял из его руки трубку, повесил на рычаг осторожно, будто боялся, как бы из нее не посыпались драгоценные слова недавнего разговора, и остался стоять у аппарата то ли давая понять, что время горячее, военное, рассиживаться некогда, то ли не зная, как вести себя.

Пирогов поискал глазами вешалку, увидел три деревянные колка у двери, повесил на средний фуражку. Сел. И Князькину предложил.

— Нам обсудить надо кое-что.

Князькин на ходики глаза вскинул. Стрелки стояли на месте, показывали шесть без трех минут. Чешуйчатая, как большая еловая шишка, гиря полулежала, полувисела, уперевшись одним концом в плаху длинной лавки вдоль стены. Князькин чертыхнулся, подтянул гирю.

«А стрелки не подвел, — отмстил Пирогов, удивленно глядя на преда, возвращающегося на место. — Они тут по солнцу живут, что ли?» Спросил, едва Князькин сел за стол:

— Как бы нам быстро собрать людей? Ну не всех, я понимаю, всех не собрать. Но что возможно. Хотя бы человек тридцать. Надо передать благодарность за средства. И успеть засветло в Покровку. Их мешок прихватить.

Князькин ногтем большого пальца почесал кончик носа.

— Если поискать, то собрать можно. А кто деньги повезет?

— Вы сами. А я провожу.

— Я? Сам? — Выдвинул ящик стола, заглянул туда, сильно сгибаясь, почти ложась на бок, снова задвинул. — Я не против. Но… Куш велик, а охраны…

— Что вас беспокоит?

— Балует кто-то последнее время. Воруют в деревне. А про деньги такие кто ж не знает?

— Много краж?

— Во! — Провел рукой на уровне глаз. Показалось, не убедил. Повторил движение, но уже выше головы.

— Странно. — Пирогов выдержал паузу, наблюдая за Князькиным. — Странно то, что ничего подобного неизвестно нам. Милиции. Вы зарегистрировали все случаи? У вас есть журнал происшествий?

— Тут они все. — Князькин постучал по лбу согнутым пальцем.

— Ненадежное это хранилище, — сказал и вспомнил Ударцева. Тот тоже полагался на память. Не доверял бумаге. Но если Михаила можно понять и простить, — такова его профессиональная лаборатория — то этот-то чего?.. Лодырь ты, гражданин Князькин. Лодырь царя небесного.

— А этот… Что до вас… Он все выспросил. Месяц тому назад. Да, месяц… Приезжал и выспрашивал. Но тогда еще ничего было. Теперь — хоть лазаря пой.

Пирогов прошелся по комнате. Почувствовал вдруг усталость, будто воз дров распилил и расколол. Да что воз! Десять возов. Бывают же такие собеседники: за полчаса все соки из тебя вытянут.

— Напишите для меня все случаи, что… у вас в памяти.

— Так мне время надо.

— Пишите сейчас. Чем вам не время?

Князькин кивнул с готовностью, точно только и ожидал этого предложения, перебрал в столе какие-то листки, нашел ручку, заглянул в чернильницу.

— Эк ты! Тоже ведь… Прошу, прошу в исполкоме чернил прислать, так ведь — куда! — некогда. Дела у них.

Потыкал пером, пригляделся к кончику.

— Сухо? — удивился Пирогов.

— Немножко е-е… Я ж этой-то, Нинке, паутовской секретарше сто раз говорил: обеспечь. Где в лесу-то чернила взять?

— Пишите карандашом.

— Так а если карандаш, он что, на кедре растет? — Снова ткнул пером в чернильницу. Пирогов, чтоб не видеть всего этого, вышел из домика на крыльцо. Улочка была пуста. Лишь Буран стоял в тени высокой ивы, привязанный к изгрызанной коновязи.

«Такое отдаленное село, глухомань, медвежий угол… И такой председатель сельсовета. Советская власть в его лице! А лицо — ни рыба ни мясо. Кишка гундячая».

Он обошел коня, осмотрел, нет ли у него потертостей под седлом, ссадин на бабках. Он знал, что ничего такого нет, потому что любил и берег лошадей по врожденной крестьянской уважительности к ним. Мысли его вертелись вокруг Князькина. Как он неприятен ему! И жирная, как у борова, холка, и густая шерсть из ворота рубахи, и нетерпеливый бегающий взгляд…

«Что имел в виду Паутов, когда просил приглядеться к этому кадру? Что тут разглядывать? Обычная тля. Сидит на шее у Советской власти и разрушает ее посильней Гитлера… Да, именно посильней Гитлера, потому что война с ним сплачивает народ, а Князькин его рознит, унижает, в грязь пихает… Именем власти…»

Высоко над головой прокричала ворона: кра-а. Пирогов поискал ее глазами, едва разглядел между ветвями. Посмотрел вдоль улицы. Стало на душе неуютно, беспокойно. Безмолвная открытая деревня лежала перед ним и вокруг. Ворона, жеребец Буран и он, начрайотдела, — три живых существа на все Коченево. Даже старух не видать перед домами. Даже мальчишки, что встретили его по приезде, куда-то умчались. Тихо кругом, как в пустоте необжитой, необитаемой. Как в зловещем царстве Кощея: ни дымка из труб, ни бельишка на веревках не видать. Целая, но мертвая деревня.

Кра-а…

Корней Павлович оглянулся на окна сельсовета. Сквозь стекло разглядел Князькина. В правой руке у него перо, левая то затылок скребет, то подбородок теребит, то в нос лезет. Тьфу!

Сплюнул брезгливо и пошел неторопливо улицей, заглядывая через низкие изгороди во дворы, холодея при виде бедности кричащей, запустения: грязь, навоз, солома, хворост, зловонная жижа, ломаные телеги, куроченные сани… Ни дерева, ни кустика. Лишь за стайками, поленницами, в глубине дворов зеленели грядки с огурцами, батуном, морковью.

Далеко протянула лапы война. Под Сталинградом стреляют. А здесь без мужских хозяйских рук избы, дворы рушатся, беднеет народ.

На околице он все-таки встретил деда. В рваненьком тулупчике, в безразмерных, толсто подшитых пимах, он шаркал по пыли и был так же безжизнен, как и вся деревня.

— Здравствуй, отец, — окликнул его Пирогов. Старик остановился, невидяще повернул к нему голову. — Куда народ-то подевался?

— Народ-то? Так на работе-ить, сдастся.

— Далеко?

— Так кто где. Кто при скотине управляется, кто сено готовит, кто на лесосеке. Много делов, дна не видать.

— Все, что ли, на работе? Как один?

— Не все. Я от — шатун пустой.

«Да тот, в сельсовете», — неприязненно подумал Корней Павлович.

— А ты-то — чужой, сдается, — спросил дед, моргая влажными, слезящимися глазами.

— Из района я, отец. Из милиции.

— Вона, — сказал уважительно. — Како дело иль затак?

— Да вот услышал — неспокойно у вас. Ворует кто-то.

— Осмелели, поганцы. Осмелели… Раньше-то боялись. Раньше суд скорый был: задницей об стену… И жить будет, и жизни не рад. А ноне, сдастся, осмелели. Страху нет. Ни бога, ни людей не боятся.

— Вы знаете таких смелых? Как их зовут?

— Из-за куста и свинья остра. — Шевельнул морщинистыми кистями рук, наверное, хотел руки развести: мол, кабы знать. — Не сказывается.

Перекинувшись с дедом еще парой слов, Корней Павлович повернул назад. Сделав неприступное официальное лицо, он быстро вошел к Князькину. Тот вскинул голову, дольше, чем следовало, смотрел на Пирогова. Его напугал и озадачил решительный вид начрайотдела. Он сжался, как виноватый кот перед затрещиной.

— Пишите?

— Сидит Елеся, ноги свсся, — заискивающе пошутил Князькин. — Вроде как все у меня.

— Так быстро? Вы ж говорили хоть лазаря пой.

— Петь бы еще, да на животе тощо. — Это была неправда. Живот у Князькина тоже был кругленький. Сытый.

Корней Павлович взял из его рук большой нестандартный лист (потом это оказалось половиной плаката ОСВОДа), пробежал глазами список: теленок, три овцы, одеяло, тулуп без рукавов, овца, латунный трехведерный котел, вилы и две лопаты, опять овца, старая шинель, сапоги. Обратил внимание, что против половины названных предметов нет ни месяцев, ни дней, когда произошли кражи. Нет и имен пострадавших. Сказал об этом.

— Где ж их теперь взять? — отозвался виновато Князькин. — Год прошел.

— Придется прогуляться по дворам. Выяснить.

Это не было капризом или проявлением неприязни. Решив повторить недавнюю работу Ударцева, он надеялся таким образом выйти на объект его внимания, последних забот. Для этого Пирогову нужна была точность. Тем более сам Михаил был человеком очень аккуратным и точным.

Пирогов сложил лист вчетверо, примерил к нагрудному карману, еще раз переломил. Спросил:

— Вы сами хоть что-нибудь предпринимали по этим безобразиям?

— Д-да. Принимали меры. Старики наши сошлись. Обговорили мы. Собрались по дворам идти. С обыском. Но сразу не пошли, а потом обида улеглась. Заглохла. А потом и совсем привыкли.

— Но ведь даже кобыла к кнуту не привыкает!

— То кобыла. Она — дура. А человек есть существо разумное.

— У вас были подозрения?

— Чо? А… Были… Много было. Тут же половина деревни мазуриков. От старого времени еще притаились.

— Что вы такое говорите?

— В чем застану, в том и сужу… Вы у нас новый человек. Наших порядков не видели.

— Уже двадцать с гаком лет везде одни порядки.

— Э-э. — Князькин махнул рукой, покривил рот.

— Послушайте… как вас… Вы же председатель сельского Совета. Вы…

— Какой я председатель, товарищ Пирогов? Числюсь — и все.

— Это как же понимать, — растерялся Корней Павлович.

— А чего тут понимать? Не годен я для такой работы. И сказ весь… Характеру смолоду как не добрал, так и — амба. Буду писать прошение в исполком.

— Давно к такому выводу пришли?

— Год уже.

— И не соберетесь никак написать. Чернил не можете найти? Или и здесь характеру не добрали?

Князькин, набыча голову, глядел в пол.

— Вам легко шутить, — сказал негромко, с жалобинкой в голосе. — А я спать ложусь и думаю: встану ли…

— А зачем вам вставать? Вы не вставайте.

— Молоды вы, товарищ лейтенант. Не задумываетесь еще о неминуемом конце. О боге не думаете. Я тоже с рождения не верил в бога. Издевался над верующими: как же бог на небе сидит, если воздух один на небе. А теперь снится мне ночами, будто бы мать моя просит заступиться… И стал я думать: а вдруг?.. Ведь верили люди тыщу лет. Поди, были среди них умные головы, не чета моей.

«Вот так фрукт! — Пирогов не находил слов. — Он уже вроде не председатель. И получается, какой с него спрос за безобразия… Характеру он не добрал! В деревне через дом, через два похоронки лежат, а он в богоискательство кинулся. Фру-укт!»

Поднялся со скамьи. Попросил собрать людей. Сколько удастся. Сказал, что пока сходится народ, он прогуляется по селу, поговорит о кражах.

— Вы ничего не напутали здесь? — Прикоснулся пальцем к карману со списком.

— Все, которые знаю. А те, которые не знаю, не обессудьте.

— Вы думаете, есть кражи, о которых вам не доложили? Почему?

— Боятся, поди… Болтают, немцы в Оби пароходами появились. А еще слух идет, будто Турция и Япония…

— Прекратите! — перебил Пирогов. — Постыдились бы…