К вечеру измученный Корней Павлович вернулся в райотдел. Дежурная, стараясь не греметь сапогами, выпорхнула навстречу, торопливо расправила гимнастерку. Покраснела, растерялась.
— Здравствуйте, Пестова. Как дела?
— Хорошо, Корней Павлович, — не по уставу ответила она, и тут Пирогов разглядел в углу за перегородкой жуликовато сутулящуюся спину в солдатской гимнастерке.
— Что здесь делает посторонний гражданин? — застрожился Пирогов: неуставное смущение дежурной, похожее на кокетство, было неуместным перед его усталостью и озабоченностью.
Дежурная не успела рта раскрыть, как спина в гимнастерке распрямилась. Солдат встал, повернулся лицом, доложил громко и четко:
— Красноармеец Павел Козазасв прибыл для полного излечения боевых ран.
Правая рука его висела на широкой цветной повязке, должно быть, косынке, взятой дома.
— Ран, говоришь? — переспросил Пирогов примирительно, разглядывая бойца. Тот был его ровесником — лет двадцати пяти, росл, широкоплеч. Крупное лицо отдавало бледностью, будто вобрало в себя цвет госпитальных палат.
— Так точно, — подтвердил красноармеец.
— Он правда ранен, — торопливо помогла Варвара. — Я видела его документы. И рану…
И то, как держался боец, и то, как горячо вступилась за него дежурная, было естественно и понятно. Корней Павлович кивнул, уступая им, прошел до кабинета, вставил ключ в скважину.
— А этого куда дели? — показал подбородком в сторону «кельи». Варвара беззвучно фыркнула, выразительно посмотрела на дверь камеры, зашептала, поднеся палец к губам:
— Пишет, товарищ лейтенант. С самого обеда заперся и строчит частушки про Гитлера. Два раза выходил, читал нам. Смешны-ые. Сейчас. Вот:
Гитлер влез через окно,
Что в Европу смотрится.
Знать, не бит он, гад, давно,
То и хорохорится.
— Гм, — Пирогов пожал плечами. — Складно получается. Талант! А мы его в кутузке держим.
— Талант, — шепотом согласилась Варвара. — Еще какой талант! Сегодня к нему целая самодеятельность приходила из клуба. Звали руководить.
— Это ленинградки делают ему вывеску.
— И пусть, товарищ лейтенант. Он же в Харькове начальником во Дворце культуры был.
— Он был режиссером, — профессионально уточнил Пирогов.
— Тем лучше. Они тут на ходу придумали «Теремок» разыгрывать. Ой, как интересно!
— Сказку, что ли?
— Сказку. Только на новый лад. Счас! — Варвара приопустила веки, припоминая содержание или собираясь с мыслями. — Стоит в поле красивый дворец. А вокруг него сад-огород. В том саду-огороде и картошка, и морковка, и свекла, и хлеб растет. Видимо-невидимо! А еще яблоки и всякие сладкие ягоды: смородина там, крыжовник. Клубника!
«У голодной кумы просо на уме», — подумал Пирогов, терпеливо выслушивая названия всяких вкусностей.
— И живет в том дворце хороший работящий человек, — продолжала Пестова. — Однажды приходит к нему путник: здоровеньки булы, пусти до хаты. Так и сказал. Украинец, значит. И добрый хозяин ведет его в дом. Потом приходит белорус. Потом — грузин. И так все пятнадцать. Вроде как эссэсээр получился. Живут они радостно, песни поют. А тут — Гитлер. Они его приглашают за стол, а он кусается, кулаками машет, грозит, всех изжить. Ну, и осерчали наши друзья. Честное слово, товарищ лейтенант, Брюсов один изобразил и хозяев, и фашистов. Страшно интересно.
— Талант, — заключил Корней Павлович и, кивнув, продолжайте мол, гостюйтесь, распахнул кабинетную дверь. — Я тут немного позанимаюсь.
Полумрак вечера заполнил кабинет неподвижными бесформенными тенями. Они скопились в углах, за шкафом, за ящиком-сейфом, столом, смыкались в центре, и, казалось, были недружелюбно холодны, безразлично немы; они источали букет нежилых запахов от застаревшей пыли и бумаг до гуталина и махры, которую оставляли после себя посетители.
Жиденький полусвет лампочки-сороковки тени разъединил, придал каждой свою форму, раскидал по стенам. Но ощущение одиночества не снял, а даже осветил его, прибавил неловкости.
Пирогов полистал газеты, оставленные Ириной Петровной. Они были осторожны. В них описывались стычки с фашистами, но были те заметки пустяшные, как из хроники уличных происшествий: бойцы подразделения, которыми командует капитан Н… группа разведчиков во главе с лейтенантом… зенитчики старшего лейтенанта П… А где же генералы? Где фронты, армии? Где генштаб с его генералнтетом? Где мысль? И масштаб сражения?
Пирогов отложил газеты, принялся за свежую почту. Она оказалась не интересной: соседские скандалы. Одно, между прочим, было от «жителя села». На этот раз он не о Лизке писал, а о соседке по другую руку, что живет-де не по средствам, а недавно принесла новые валенки. Где взяла, спрашивал он у Пирогова. «А ты, дорогой „житель“ похоже, того, — подумал Корней Павлович. — Тебе хоть налево, хоть направо слюной брызгать».
Припомнил Ерохину, белую, гладкую, домашнюю. И уже не испытал прежней настороженности, официального негодования. Гетера! Ге-те-ра!
А у дежурной было весело. Там что-то обсуждали вполголоса, прыскали со смеху. Там не было многозначительного надувательства, как в газетах, мелкого эгоизма, обгаживания, как в почте деревенских доброжелателей.
Вдруг потянуло туда, в компанию сверстников, вдруг захотелось стряхнуть с себя начальничьи перья и сделаться обыкновенным парнем, даже немножко трепачом и зубоскалом, каким был до армии. О время, о заботы!
Махнув рукой на дела, Пирогов вышел в общую комнату. Варвара сразу замолчала, посерьезнела, поднялась за барьером.
— Где все наши? — спросил Корней Павлович, несмело и неловко маскируя причину своего быстрого возвращения. Если бы Пестова сказала ему: не темни, начальник, он покраснел бы и спрятался в кабинете, не дожидаясь ответа на свой вопрос. Но Пестова сначала пожала плечами, потом посмотрела на ходики и ответила:
— Так ведь время, товарищ лейтенант.
Часы показывали половину десятого. Двадцать один тридцать.
— Действительно, — Пирогов улыбнулся виновато и конфузливо: дальше-то что? Вся и хитрость твоя, как столбик из песка, как дом из предутреннего тумана. Нет у тебя, Корней, брюсовского таланта. Не режиссер ты и не актер даже. Статист! Так, кажется, называют людей, исполняющих второстепенные роли. И в театре, и в жизни реальной.
А лицо Варвары пунцовело и лучилось здоровым смущением от нечаянного везения — встречи с любезным сердцу парнем, и вдруг понял Пирогов, что его неодолимо манит погреться у чужого счастья.
Он даже испугался немного: надо ж такому приключиться! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. У бойца, поди, отпуск по минутам расписан, минутки тс, как четки, одна к одной плотно прилегают, и нет завалящейся среди них ему, Пирогову, назначенной. Но не хотелось идти домой. Последнее время он извелся вечерами в пустых четырех стенах. Они нагоняли на него почти суеверный ужас… Ударцев, Якитов, Пустовойтов… Кражи, кражи, кражи… В старом неподъемном купеческом сейфе, который был непременной принадлежностью хоромины, становилось тесно от папок с нераскрытыми делами. Такая статистика кого угодно вывела бы из равновесия.
Он потоптался на месте и хотел уже заглянуть к Брюсову, как вдруг Варвара, спохватившись, протянула матерчатый мешочек.
— Угощайтесь, товарищ лейтенант.
Пирогов заглянул в мешочек, двумя пальцами вынул серо-коричневый кусочек сухого фрукта или овоща. Понюхал. Лицо его отразило недоумение и сразу за ним — радость узнавания.
— Сахарная свекла? Откуда?
Он знал свеклу с детства, с отцовского дома, когда жил в лесостепном районе. А в горах свекла, да еще в таком виде, была привозной редкостью.
Поблагодарив, Корней Павлович отправил кусочек в рот, стиснул зубами, осторожно принялся высасывать сладкий сок. Как в детстве, когда сам нарезал ломтики, закладывал в протопленную русскую печь. Давно ли было? А вот ведь забывать стал.
— Садись лейтенант. — Здоровой рукой боец дотянулся до свободного стула, придвинул ближе, образовал вроде круга.
— А не помешаю? Дело-то у вас молодое.
— А вы прямо старик. — Варвара покраснела от смелости.
— Старик не старик, а свое отрезвился.
— Не воина, мы бы тоже отрезвились, — сказал боец. Варвара махнула на него рукой: ну тебя, означал этот жест.
Пирогов сел в кружок. Положил в рот второй кусочек.
— Расскажи, как там…
— Всяко, — ответил боец. — И жарко и холодно.
— Товарищ лейтенант, Павел почти год на передовой был, — сказала Варвара. Она явно гордилась нм.
— В разведке?
— В пехоте.
— Тяжело?
— Всем несладко.
Пирогову понравился ответ. Не бравирует, не ищет сочувствия, исключительного внимания. Умный, серьезный парень.
— Немцев живых видал? Что они такое есть? Откуда у них сила такая?
— Сила самая обычная. Скорости у них… Пока мы пешочком, они на машинах, на танках обходят. А так… — Павел пожал плечами. — От девяти грамм валятся — здорово живешь. Штыка боятся… Техникой пока донимают.
— В атаку ходил?
— Приходилось всяко. Под Ельней в сентябре прошлого года бросились немцы в психическую. Целой дивизией. Отборные эсэсовцы. «Адольф Гитлер» называлась дивизия. Одно слово что значит. Ну, наши по ним тукают из винтовок, пулеметов, а они такой толпой идут и идут… Тут нас и подняли. Мы во втором эшелоне оказались… Подняли и — бегом. Психическая так психическая! Они уже к окопам подходили, тут и мы поспели… И тоже в психическую. Сошлись, как на поле Куликовом. Представляешь? Две дивизии! Двадцать тысяч, примерно!
Он замолчал, опустил голову. Видать, до сих пор картины того боя стоят в глазах. Варвара тоже сжалась, глядела испуганно.
— Потом говорили: за три километра на КП дивизии слышно было…
— Чего? — робко спросила Варвара.
— Нс знаю. Сам-то я ни черта не слышал… А что слышали на КП, того не рассказывали… Но представляю…
— Судя по тому, что ты здесь, «Адольфу Гитлеру» — капут, — предположил Пирогов.
— Полный. Но и нас осталось — батальон не наберешь.
Помолчали.
— Мне в городе рассказывал летчик один, — заговорил первым Пирогов. — В госпитале он лежал. После ранения… Ох, и чихвостил он фашистов. Сволочи, говорит. Подлецы высшей пробы… Они его подловили на светлом солдатском деле… Не помню, что вначале было, но летел парень вдоль фронта и увидел: три «мессера» одного нашего долбят. Ну, он, конечно, туда. Парень-то. Выручать кинулся. Мессеры отскочили. Вроде как испугались. А этот «свой» оказался подсадной уткой. Пристроился к парню, вроде как: веди меня домой, заблудился я… И срезал из пулеметов. В упор.
— Этого сколько хочешь, — согласился Павел. — Мы больше в открытый бой идем. Грудь нараспашку: помирать, так с музыкой… Любим мы красиво помирать. А они хитрят, на рога не лезут.
Из «кельи» на голос Пирогова выглянул Брюсов. Извинился, осторожно приблизился, облокотился на барьер. Варвара и ему протянула мешочек со свеклой: пригласила в компанию.
Разговор перекинулся на ощущения себя в бою, как они влияют на поведение бойца, на ход самого боя.
— Старички нас учили, что самый первый бой и есть самый трудный, — говорил Павел. — А оказалось… Мы ночью сменили передовую часть, до рассвета чистили, подгоняли окопы. Все молчком. Угадай, кто о чем думал и как. Лично мне страшно не было. Даже вроде бы весело. Землю рыл, как крот. Легко, будто на огороде грядку. А утром, чуть свет, они пошли. Густыми рядами. И снова не страшно. Кое-кто из наших над окопом головы не поднял. А я смотрел, и мне опять легко и весело. Будто и не война это… Дали мы им прикурить. Остановились они и ну поливать из автоматов. Что твой дождь зашуршал. А мне опять не страшно. Вижу, пули траву впереди шевелят, до нас не долетают. Ору, как пацан: ага, выкусили! А немцы уже назад пятятся. Строчат и под завесой пуль пятятся назад… Страшно потом стало. После боя. Когда увидел наших убитых. Я их, покойников, всегда боялся, а тут свои ребята. Понимаете? Не просто кто-то — свои, вместе в запасном полку подготовку проходили. И тут представилось мне черт тс что: как их черви в земле жрать станут, и страшно сделалось. Будто окаменел. Перед глазами чернота и черви… Не смерти испугался, а того, что после нее будет.
У Варвары щеки и лоб побледнели, на скулах красные пятна выступили. Она тоже представила, что будет потом, тоже испугалась кишащей темноты, будто тем, кто расстался с жизнью, все еще не безразлично это, будто всем живущим уготован другой, не такой мрачный исход.
А Пирогову было близко состояние бойца в первом бою — легкое и почти веселое, интересно и понятно, потому что тогда, стоя за лиственницей против двух револьверов, он тоже испытал азарт рискованного игрока, за тот час, пока стоял, вложил в азарт все силы и потом не мог ни двигаться, ни говорить, ни думать. Чудовищно клонило в сон.
— А у меня было, — сказал Брюсов, когда Павел замолчал и потянул из кармана кисет. — В том бою под хутором было ощущение, будто бы я у всех немцев на виду. Прячусь в воронке, а кажется, что все меня видят и только в меня стреляют.
— Потом и у меня такое началось. Но скоро прошло. И злость… Злость появилась. И на себя — за глупость, и на немцев — за то, что довели до такого состояния. Но и это прошло. Голова стала ясная. А в голове одна задачка — как его, гада, пристукнуть. А на душе тихо и мирно. Пусто вроде бы. Нс стало души.
— Варенька, не слушайте и не верьте ему, — поспешно сказал Брюсов, улыбаясь. — Он наговаривает на себя.
— Вот еще!.. — не понял боец.
— Наговаривает, наговаривает, — настаивал Геннадий Львович. — Поверьте, Варенька, есть у него душа. И, наверное, хорошая, потому как откровенная.
Козазаев сообразил наконец, о чем он хлопочет. Глянул на Варвару, и взгляд его был тепл и немного виноватый.
С улицы послышались громкие женские голоса. Пирогов живо оглянулся на дверь, ожидая шагов по ступеням. В последнее время он почти уверовал, что попал в полосу несчастий и неудач. Но на этот раз голоса стихли, удаляясь. Корней Павлович вздохнул с облегчением, сел удобней, возвращаясь к разговору, спросил:
— Надолго?
— На две недели.
Пирогов вздохнул. Невероятное дело — две недели отпуска. Хочешь — спи, хочешь — книжки читай. «Затерянный мир». Или ходи на свидания… Понятно, мина та могла упасть чуток в сторону. На спичечный коробок в сторону. Но ведь не упала. Лишь руку вот… Так что отпуск на поправку — законный. За рану, за тот страх быть убитым… И все-таки неправдоподобно звучит это по военному времени — отпуск.
Внимательно оглядел красноармейца, вторично отметил: рослый, плечи развернуты широко, округлые — полны рукава силушки. Глаза темные, строгие.
«Мне бы пару таких парней, — подумал Корней Павлович. — Пробежаться бы с таким Коченевским соленым распадком, поискать того шустряка, что солью балует… Соль и машина — цепочка…»
— Слушай, боец, а не заржавеешь ты за две недели лежания? — спросил осторожно.
— Так не каплет ведь!
— Над тобой не каплет. А над Варварой — каплет.
Павел недоуменно повел плечом, ожидая молча подробностей.
— Я в том смысле, что не могу ей отпуск дать, — продолжал Пирогов. — Даже на один день не могу. Работы накопилось — не передохнуть.
— Ширмачи, что ли, донимают?
— Разное, — уклончиво ответил Корней Павлович.
— У нас политрук был, так он говорил: сказал «а», скажи и «б».
— А «б» у меня такое: редко видеться придется вам… Понимаю, не о том бы речь вести, но такова правда. Пестова очень занята.
— Это все «а», — перебил боец. — Трудно, некогда… Ты скажи, какой выход.
— Выход? Выход один: иди на две недели ко мне работать.
— Я? Да что я умею?
Пирогов засмеялся.
— Варвара, конечно, родилась милиционером… Ты ж фронтовик! У тебя же опыт… Решительность… Отвага… Мне такой именно нужен. Пару пакостников подобрать в горах надо. Не с девчатами ж идти мне на них.
Козазаев молчал. Больно уж неожиданно получилось все. Брюсов тоже, как ломик проглотил, пялил выпуклые глаза на Пирогова… Варвара сидела не дыша, будто речь не о Павле шла, а о ней самой.
— Так что ответишь? — спросил Корней Павлович.
— Черт… Кошку бьют, снохе наветки дают… Больно уж удивительно для начала. — Прищурился, заглянул в лицо Варваре. Та потупилась, тоже не знала, как быть, как вести себя.
— Для начала вместе поработаете, — нажимал Пирогов. — У Постовой очень важное поручение. Не исключена встреча с… С типом. Ты бы пригодился ей в тот момент.
Павел вдруг засмеялся.
— Черт возьми… Знаешь, на какую болячку нажать!.. Ладно, завтра отвечу. Можно? Нельзя же с бухты-барахты принимать важное решение… А вообще-то — уговорил, лейтенант…
Ночь была, как и предыдущая, темная, тихая и свежая. Пирогов шагал к дому, вслушиваясь в тишину. Прямо перед ним над головой висела единственная звездочка. Она то засвечивалась ярко, то вдруг сжималась, делалась маленькой, почти незаметной. «Как человеческое сердце бьется, — подумал Пирогов. — Наверное, потому говорят в народе, что каждая падающая звезда означает чью-то смерть. Упала и не бьется больше. Остановилось сердце… Сколько же братских могил от границы до Дона и Волги раскинулось? Сколько звезд опустилось на красноармейские обелиски? Сколько опустится еще? Хватит ли их на небе, чтоб отметить каждого, умершего на этой бесконечной, жуткой войне?»