Кайнокъ

Глава девятнадцатая

Ночью приснилось Пирогову, будто он яму копает. Чем глубже, тем ниже и ниже сам опускается, а отвал растет и уже выше головы поднялся, ни чего-то не видать кругом, только квадрат неба высокого да краешек тучи темной.

Он открыл глаза, проснувшись сразу, как от испуга. В комнате еще темно было, но окна уже посветлели. За ними новый день зарождался.

Убедившись, что еще рано, Корней Павлович снова завалился в постель. Подумал вдруг, откуда сон взялся? Последнее время он засыпал на правом боку и просыпался на нем, как после глубокого наркоза или обморока.

Закрутился? Устал?

Устал. Напряжены, натянуты нервы. Чем глубже вникал он в работу, тем…

Да ведь и сон об этом! Чем глубже, тем выше отвал, тем грознее, неразрешимей трудности, тем беспокойней на душе… Шофер, Якитов… Дети… Воздушный шар, пропади он пропадом… Корова… Длинный список краж в отдаленных деревнях. И в Ржанце тоже…

А Ударцев!

Чем дальше, тем навязчивей, невыносимей вопросы. Что же случилось на том повороте? Почему? Как?

Глубже в лес — не знаешь, на какой сосне глаз остановить. А остановить надо. Иначе зачем он назначен начальником отдела, зачем паек получает? Живет наконец зачем?

На утреннем рапорте управлению спросил-таки Пирогов по телефону… Не утерпел, спросил у Лукьяненко:

— Товарищ подполковник, я посылал рапорт с просьбой назначить эксгумацию. Но пока не получил ни «да», ни «нет».

— Ваша просьба рассматривается.

— А как вы считаете?.. Если не секрет, конечно… — осторожно пощупал, помня, что именно Лукьяненко приезжал на похороны, листал «Дело о несчастном случае» и, как показалось тогда Корнею Павловичу, остался Лукьяненко не совсем доволен результатами расследования.

— Я и так много сказал, — сухо ответил подполковник.

Пирогов трубку положил, но руку с нее не убрал, точно это оставляло за ним возможность продолжать разговор какое-то время спустя после обдумывания.

«Что ж он такое сказал, если и так много? — подумал озадаченно, — Просьба рассматривается? Но отсюда много не возьмешь… И потом этот официальный тон: вы! Прошлый раз он был проще. Отечески добрее…»

И вдруг он понял, что ставя под сомнение результат расследования, он как бы поставил под сомнение добросовестность Кречетова и самого Лукьяненко.

Вот черт! Так невозможно дело хорошо делать, если оглядываться постоянно: кабы кого не обидеть, как бы не «обойти» старшего.

Ирина Петровна приоткрыла дверь, убедилась, что он освободился после рапорта, вошла.

— Товарищ лейтенант, там старик вас добивается.

— Какой старик?

— Только с вами говорить хочет.

Корней Павлович на ходики взглянул: подождем, подумал, имея в виду недавний разговор. Сделал знак Долговой, зовите, кто там…

Старик был стар и сед, как Берендей. Он вошел на подогнутых ногах, хмурый, но не страшный, как ему, наверное, хотелось. Пока он шаркал войлочными обутками, обшитыми кожей, Пирогов пытался угадать, какое важное дело привело его в НКВД.

— Слушаю вас, отец, — сказал, усадив посетителя удобней.

— Дело у меня семи аршин, семи вершков, — сказал старик протяжно, точно причитая слова, достал из-за пазухи бумажку. — Не хочу Германом быть. Русский я.

Заявление было и того путаней. Старик ругал фашистов и не хотел, чтоб его считали тоже…

— Не герман я. Восемьдесят лет русский, слава богу…

Пирогов уже чуть не начал сердиться, но тут до него дошло: старика зовут Германом Ильичом Большаковым. Дряхлый и немощный, он, видите ли, нашел способ выразить свое отношение к идущей на нас Германии и, поощряемый какими-то шутниками, пришел отказаться от своего немецкого имени, просить новое имя себе.

— Иван али Михайло там…

— Да зачем вам это? Вас же все знают как Германа. Не привыкнут люди к новому вашему имени.

— Да русский же я. Не герман.

«Екалэмэнэ! Еще подарочек Ржанецкому отделу. И в шею его не вытолкаешь. Мотив у старика прямо патриотический».

— Повременил бы ты малость, отец. Ну хоть недельку. Мы выясним, что да как. А?

Старик затряс головой: не-ет, не согласен, теперь же и делай. Корней Павлович пригласил Ирину Петровну.

— Вы знаете, как объяснить?.. Что значит имя Герман?

Она удивилась искренне, хотя лицо ее не выразило всего удивления, оставалось неподвижным и бесстрастным. Помедлив, она ответила, что никогда не задавалась таким вопросом.

— Кто может знать?

— Из учителей разве кто. Или библиотекарша… А может, этот? — Показала на дверь через плечо. — Он целыми днями рассказывает байки дежурным. Откуда в нем столько берется? Он и «Затерянный мир» читал.

— Давайте его сюда.

Старик понял, что дело его завертелось, закрутилось. Принял важную позу. Приготовился все видеть и слышать.

Но вошел Брюсов и, против ожидания, все усложнил.

— Как пишется имя? — спросил, выслушав Пирогова. — Одно «эн» на конце или два?

Этого сам старик не знал.

— Как у вас в паспорте?

— Какой же пашпорт в деревне? Нету пашпорту.

— Но где-то вы должны быть записаны.

— Не без того. Сперва в церковную книгу занесли, потом — в сельсовете.

— Надо бы знать — одно или два «эн».

Водевиль затягивался. Пирогов послушал-послушал, спросил:

— Какая разница — одно «эн» или два?

— Большая. Как пол и потолок. — Ткнул пальцем вверх. — Герман с одним «эн» — это вроде как родной означает. С латинского — родной… А если два «эн», то это, правда, немецкое имя. Херманн — воин.

Старик оживился, засуетился, глянул на Пирогова, на Брюсова, снова на Пирогова уставился победно.

— Немецкое таки!..

Корней Павлович хлопнул ладонью по крышке стола. Поднялся.

— Геннадий Львович, если вам не составит великого труда, попытайтесь убедить товарища, что дело его… Ну, просто…

Брюсов кивнул.

— Я вас понял. Конечно же — старческая… Пойдемте, отец.

Они вышли в приемную. И тотчас позвонил Паутов, сообщил, как в лоб стукнул: прошли собрания в Коже, в Муртайке, в Сарапке. Еще семьдесят тысяч ждут конвоя. Пирогов сказал, что понял, о чем он хлопочет, что выедет сегодня же.