Кайнокъ

Глава двадцатая

Дорога была неблизкая. Корней Павлович посчитал: к вечеру он успеет до Кожи добраться, а завтра с утра раннего возвращаться, подбирать сопровождающих и деньги. А попутно, при встречах с активами сел, и свои дела решать… Неспокойно на душе у Пирогова. Надо срочно тыл крепить.

Он так и сделал. В каждой деревне поговорил с руководителями, с командирами отрядов самообороны, созданных на местах в первые недели войны. Отряды эти состояли из резервистов, допризывной молодежи и старичков, знакомых с военными делами по службе в первую мировую и гражданскую войны. Разговоры были кратки. Пирогов приоткрывал свои опасения: не случайны кражи в районе, ничего из похищенного обнаружить в деревнях не удалось; выходит, не своих рук это дело, похоже, забрели на «гастроль» ловкачи со стороны. Намекнул, не назвав фамилии, что ему точно известно о дезертире, прячущемся в районе… Чтоб слух плохой не пустить, на дыханье едином почти слово в слово повторил размышления Ударцева: полицаи из своих — русских, украинцев, татар; списки орденоносцев и те самые, которых считать — не сосчитать. Подлое племя. А потому есть нужда великая, неотложная — день и ночь охранять свое село, с наступлением темноты патрулировать улицы. Если посторонние будут замечены, выяснять, кто такие, к кому приехали. Заерепенится такой чужак, задерживать, звонить в милицию.

— Так ведь городские бродят, веши меняют на продукты. Как с ними быть? Всех ведь не заарестуешь.

— Всех, может, и не надо. Глядите, что за птица. Особенно, если мужики ото. Смотрите внимательно и — увидите.

Из отрядов самообороны были выделены группы людей, на которых возлагалась обязанность по поддержанию порядка в селах. Были назначены командиры.

— Оружие есть в деревне?

Командиры и бойцы неопределенно пожимали плечами, переглядывались. С началом войны часть личного охотничьего оружия была временно конфискована и хранилась… Пирогов знал об этом. И в его власти было выдать несколько стволов под личную ответственность командиров.

— Обойдемся. При нужде сыщем… сами.

Он сопроводил деньги и ценности до банка, на другой день побывал в Покровке н Коченеве. Со Смердовым разговор был короток и взаимно понятен. Смердов вызвался сам возглавить такую группу, ежедневно заниматься с нею. Не таясь, он подсчитал стволы, которые могут быть привлечены для дела.

— В колхозе шесть сторожей. В каждой смене по ружью. Зачем? Можно ведь передавать берданку по смене?.. Оно, конечно, можно. Но ведь оружие, как женщина — одного хозяина любит… У чабанов по два ружья на отару… Соберем…

Сельсовет в Коченеве оказался закрыт. Пирогов даже обрадовался этому. Иди он к черту, весь Князькин! Толку с него никакого все равно не будет. А именно в Коченеве нужна сильная, работоспособная группа.

Он разыскал дом председателя колхоза. Стукнул в оконце. Из двери вышла женщина лет тридцати, невысокая, опрятная. Волосы в косы заплетены, а косы уложены на голове венком. Черные глаза светились живостью, были немного насмешливы.

— А я думаю, чего это правая ладошка с утра чешется, — сказала весело. — А оно к гостю.

Протянула руку. Маленькую, загорелую, с тонкими пальцами. Но крепкую и жесткую.

— Здравствуйте. Проходите в избу.

Корней Павлович знал, что в председателях колхоза состоит в Коченеве женщина. Татьяна Сергеевна Рощина. Он видел ее раз, может, два в исполкоме, но мельком, без внимания, и тогда она показалась ему крупнее, а потому и старше.

Он ввел коня в ограду. Вошел в дом. После свежего горного воздуха шибануло в нос недавней стиркой, горячим дымком печи, бараньим жиром. Пирогов даже отшатнулся было назад, но хозяйка шла впереди, приглашала за собой, извинялась за неприбранность.

В избе стоял тот первый полумрак, который накапливается сначала в домах, потом растекается по улицам. С порога Пирогов увидел двух пацанов — лет пяти и меньше, старуху, сухощавую и молчаливую, вроде недовольную чем-то. На приветствие гостя она ответила холодно, точно ножом полоснула.

«Свекровь, поди, — догадался Пирогов. — Вечный спор…»

Рощина тем временем убрала стопу белья с гнутого венского стула, обмахнула круглое фанерное сиденье.

Сама села на такой же стул, потеснив на нем ребячьи трусики, рубашонки. Пацаны сразу к ней на колени полезли. Она тиснула их по очереди, отстранила от себя.

— Возьмите ребят, — сказала коротко, будто в пустоту обращаясь. И — уже к Пирогову. Живо, весело. — Я слушаю, с чем пожаловало к нам начальство. Надолго ли?

— Думаю, ненадолго. — Он сделал паузу, чтоб отделить неделовую часть фразы от деловой. — Меня интересует, сколько в колхозе мужчин и парней допризывного возраста.

— Сразу этого я вам не скажу. Посчитать надо… Да ведь точные данные у Князькина есть. У нас числятся только колхозники. А в деревне живут и лесохимики, и охотники… Вы заходили в Совет?

— Там закрыто.

— У них последнее время чаще закрыто… Князькин как ульи развел, так все дела — побоку.

— Что за ульи? Второй раз слышу, да не ко времени все.

— Обыкновенные. С сотами, пчелами, медом.

— Тайно держит? В обход налога?

Она не ответила. Да и как сказать, если умом не ведаешь, что глаза видят.

— Ладно, сам разберусь… Так сколько мужиков в деревне? Ну, в колхозе?

— А вам много надо?

Пирогов повторил свои подозрения, что бродят по округе воры, не один, похоже, а шайкой ходят, скот, вещички крадут. Да она должна знать, что у них в деревне «увели!» Вот и хочет он, начрайотдела, чтоб мужики покараулили немного свое и общественное добро.

— Легко вам сказать — покараулили. Люди-то на работе. Сами требуете каждый день норму делать, а сами… Как караулить, когда работа у нас не в деревне, — за пять, десять, двадцать верст? А тут еще ячмень подходит. Через неделю начинать можно…

— Вот видите — через неделю. А нам, может, больше и не понадобится.

— А милиционерши-то чего делают? Они у вас гладкие вон какие, а наши парни… Глаза да мощи.

— Не хватит их по одной на все села. Не хватит. Да и что это за разговор у нас? Мы вроде торгуемся.

— А как вы хотели? Не поторгуешься, не выторгуешь… Вы человек молодой, много, поди, знаете через краешек уха. Так я вам скажу, как никто другой не скажет… — Поискала что-то по сторонам, не нашла, успокоилась. — Как жить-то? Научите, как работать и жить. Мясо — давай, молоко — давай, зерно — давай… Раньше зерно не забирали, на фураж оставался. Да и какое зерно здесь? Одно слово: поля — блюдечки, хлеб — наперстками. А теперь и это — давай… Мы, конечно, не злыдни, все понимаем и все отдаем: зерно, мясо, молоко, шерсть, кожу… Даже кости… И нам война — не мать родна. Будь она проклята!.. Наша бы сила — мы б ее в один день прикончили. Но не хватает силы. Нас самих не хватает… До войны сто пятьдесят душ в списке состояло. Нынче половина осталась. Самая сила ушла. А спрос тот же. И больше еще.

— С каждого человека нынче спрос особый, — вставил Пирогов. — Одни солдаты не выиграют войну. Не победят.

— Господи, да разве я этого не знаю. Но давайте считать: основную продукцию — давай, лес — давай, корье — давай, дорогу содержи. А теперь еще охрану на нас. Так ведь и пупки развяжутся.

— Не развяжутся, — заверил Пирогов. Но не убедил. Рощина оказалась не робкого десятка. Она взяла с комода тетрадку, стала зачитывать план работы на конец недели, на следующую. И верно, многовато было там записано: и лес, и корье, и дорога. Но ведь и Пирогов уступить не мог. Он слушал терпеливо, даже сочувственно. Думал, плох тот руководитель, что постоять за своих людей не умеет. Не хочет. Еще хуже, если легко соглашается и после разговора обещания из головы вон. Рошина была не из таких. Но ее следовало убедить. Убедить, и тогда она так же добросовестно будет охранять Коченево.

— Я очень вас понимаю, — сказал Корней Павлович, едва она закрыла тетрадку. — Верю в вашу искренность. Знаю, что трудно вам всем, ой, как трудно… Утром я поговорю с лесохимиками, охотниками, если застану кого. Утром же соберем актив села и создадим отряд самообороны. Не тот, что на бумаге, а живой, боевой, настоящий… Нельзя, чтоб какой-то паразит жил за счет трудовых людей. Это оскорбительно. Вы понимаете — это оскорбительно для тружеников, которые, как сами вы говорите, и день и ночь упираются на работе…

Теперь она слушала не перебивая, и он говорил ровно, уверенно, будто только ему и никому больше не дано рассуждать. Он говорил, что для солдата особенно важно знать перед боем, что дома у него спокойно, а какой покой у бойца, если доходят разговоры: там, там, там…

Неожиданно распахнулась дверь со двора, пропустила худенькую шуструю старушку.

— Татьяна-то иде? — спросила у свекрови, но тут же разглядела и Пирогова и председательшу. — Там от Гераськи прибег мальчонка. Витька. Велит итить. Что-то там у них…

Мальчишке было лет одиннадцать. Маленький, худенький, стриженный под армейский «нуль», он был круглоголов и не по летам серьезен.

— Дед зовет к себе. — Сказал, как приказал, держа взгляд на Пирогове. — Кто-то солью овец подманывает.

— Солью? — переспросил Пирогов. Заныло сразу в груди. Вон где вынырнула соль. Та, что в машине взята. Другая — на вес золота в хозяйствах. Да и вся история машины будто бы высветилась.

— Проводи меня к деду. Это далеко?

— Не-е. В Баранголе.

— Поедем в моем ходке, — предложила Рощина. — Втроем вместимся. Пусть ваш… отдохнет.

— Вам-то зачем ехать?

— Разве я не председатель уже?