Кимоно

Глава I Англо-японский брак

Брак капитана Джеффри Баррингтона и мисс Асако Фудзинами был выдающимся событием сезона 1913 года. Он был необычайным, общественно важным — словом, тем, что могло прийтись по вкусу лондонскому обществу, которое при приближении сезона заранее раздражается монотонной чредой Гименея в высшем свете и постоянным спросом на ценные свадебные подарки.

Еще раз общество за сидение в Сент-Джордже и за свой бокал шампанского и ломтик пирога расплатилось золотыми и серебряными вещами и драгоценными камнями в количестве, достаточном для того, чтобы задавить миниатюрную невесту: но на этот раз платили с удовольствием, не просто повинуясь обычаю, а ради участия в необычной и прелестной сцене — трогательной церемонии сочетания Востока и Запада.

Будет ли японская богатая наследница венчаться в кимоно с цветами и веерами, с искусной и сложной прической? Так любопытствовали леди, вытягивая шеи, чтобы сколько-нибудь увидеть шествие новобрачной в церковном приделе: но хотя некоторые и становились на подушки и церковные стулья, немногие смогли различить что-нибудь. Она была такая миниатюрная. Во всяком случае, шесть высоких подруг невесты были наряжены в японские платья — милые белые фантазии, расшитые птицами и листьями.

Трудно различить что-нибудь в постоянном сумраке Сент-Джорджа, сумраке символическом для новых жизней, выливающихся из его коринфского портика в женатый свет, о котором может быть столько догадок и так мало верных сведений.

Одно, во всяком случае, было видно всем, пока пара продвигалась к решетке алтаря: это рост жениха, столь не соответствующий маленьким размерам невесты. Он выглядел большим грубым медведем рядом с серебристой феей. Было что-то особенно патетичное в том, как он склонился над маленькой ручкой, чтобы возложить на предназначенное ему почетное место крохотное золотое колечко, соединяющее две жизни.

Когда они покидали церковь, орган играл Кими-га-йо, японский национальный гимн. Никто не знал его, кроме нескольких присутствующих японцев; но леди Эверингтон, с типичным для нее увлечением стильностью, настаивала на том, чтобы был выбран именно он как совершенно необходимый. Те, кто слышал мелодию раньше и полузабыл ее, решили, что это, пожалуй, из «Микадо», а одна строгая вдова зашла так далеко, что заявила ректору протест по поводу данного им позволения осквернить священное здание подобной арией.

Вне церкви стояли друзья жениха — офицеры. И через сверкающий обнаженными сабельными клинками проход с веселой улыбкой странно подобранная пара вступила на путь семейного счастья как мистер и миссис Баррингтон — ветвь Фудзинами была привита к стволу одной из древнейших и благороднейших английских фамилий.

— Здесь ли ее родители? — спросила одна из дам свою соседку.

— О нет, они оба умерли, мне кажется.

— Что они за люди, вы не знаете? Есть ли у этих японцев аристократия, общество и тому подобные вещи?

— Не знаю, наверное. Думаю, что нет: они как-то недостаточно серьезны для этого.

— Как бы то ни было, она очень богата, — вмешалась третья, — я слышала, что они богатые землевладельцы в Токио и родственники адмирала Того.

Удобный случай для более близкого наблюдения за предметом общего любопытства доставил прием в жилище леди Эверингтон на Карптон Хаус-Террас. Конечно, весь свет был там. Огромный бальный зал был драпирован красными и белыми занавесками — национальные цвета Японии. Значки тех же ярких окрасок были распространены и среди гостей. Гербы Соединенного Королевства и Страны восходящего солнца сочетались в углах и на фестонах над окнами и дверьми.

Леди Эверингтон постаралась придать возможно больше международного значения покровительствуемому ею союзу. Ее оригинальный план был пригласить всю японскую колонию в Лондоне и увеличить популярность англо-японского союза, предоставив возможности для общественного братания. Но где была японская община в Лондоне? Никто не знал. Может быть, не было вовсе. Было, конечно, посольство, которое и явилось с улыбками, любезностями и почти чересчур хорошими манерами. Но леди Эверингтон не удалось провести до конца свою программу очаровательной международности. Были странные желтые человечки из Сити, занятые корабельными и банковскими делами; были странные желтые человечки с той стороны Вест-Энда, изучавшие изящные искусства и, видимо, живущие неизвестно на какие средства. Но хозяйке совсем не удалось найти дам, кроме графини Саито и дам посольства.

Мсье и мадам Мурата из Парижа, опекуны невесты, присутствовали тоже. Но Восток был затоплен наплывом наших мод и фигур так, что, как заметила одна леди, надо было следить за своими шагами из страха задавить маленькие создания.

— Как вы допустили его до этого? — сказал миссис Маркхэм своей сестре.

— Это было ошибкой, моя милая, — прошептала леди Эверингтон, — я принимала ее за нечто совершенно другое.

— И вы теперь опечалены?

— Нет, у меня нет никогда времени печалиться, — отвечала вечно любезная и свободная Эгерия, одна из влиятельнейших в лондонском обществе. — Интересно будет посмотреть, что получится у них.

Леди Эверингтон ставили в вину ее каменное сердце, ее оппортунизм и эгоистичное пользование огромным богатством мужа. Ее сравнивали с химиком-экспериментатором, который смешивает противоположные элементы, чтобы видеть результат, охлаждает их во льду или кипятит на огне, пока жизни разбиваются на куски или краска медленно сходит с них. Ее называли артисткой по части мезальянсов, устроительницей опасных ловушек, поставщицей живописных нищих дев для романтических глаз Кофетуа, дерзкой проводницей честолюбивых американских девушек, чемпионом герцогинь из музыкальной комедии, а ее дом — новым клубом холостяков. Милые юноши, которые, казалось, были прикованы невидимыми цепями к ее гостеприимному очагу, служили материалом для ее разрушительных импровизаций и действующими лицами бесчисленных маленьких комедий, которые она любила наблюдать вокруг себя в различных стадиях развития.

Джеффри Баррингтон был секретарем этого клуба и фаворитом богини-покровительницы. Все мы предполагали, что он останется холостым, и появление Асако Фудзинами в лондонском обществе сначала не давало оснований изменить наше мнение. Однако она была действительно привлекательной.

Она должна была венчаться в кимоно. В этом не было сомнения теперь, когда можно было свободно наблюдать, как она стояла, протягивая руку сотням гостей и невнятно отвечая: «Очень вам благодарна», — на повторяющиеся поздравления.

Белое платье, великолепно скроенное, наилучшим образом подчеркивало цвет лица с восковым оттенком, подобным старой слоновой кости или лепесткам магнолии, причем только чуть-чуть различалась монголоидная желтизна. Это было милое маленькое лицо, овальное и нежное; его можно было назвать лишенным выражения, если бы не ямочка, которая появлялась и исчезала в уголке небольшого сжатого рта, а также большие и глубокие темные глаза, подобные глазам газели или воде лесных озер, глаза, полные чувства и теплоты. Это были черты, которые отталкивали большую часть из нас, когда мы случайно видели ее в европейском платье, а не в изящном кимоно. Это были глаза восточной девушки, создания более близкого к животному миру, чем мы, руководимого чаще инстинктом, чем рассудком, сохранившего ребяческую душу, существа робкого, боязливого, неуверенного, порой порывистого, обычно сдержанного и таинственного.

Сэр Ральф Кэрнс, известный дипломат, говорил об этом с профессором Айорнсайдом.

— Японцы чрезвычайно стремительны, — утверждал он, — самый восприимчивый народ со времен древних греков, на которых они в некоторых отношениях походят. Но они очень поверхностны. Ум устремляется вперед, а сердце задерживается в глубине темных веков.

— Может быть, перекрестные браки разрешат великую расовую проблему, — предположил профессор.

— Никогда, — сказал старый администратор. — Сохраняйте чистоту крови, белые вы, черные или желтые. Смешанные расы не могут процветать. Они бессильны по природе.

Профессор взглянул в сторону новобрачных.

— И эти так же? — спросил он.

— Быть может, — сказал сэр Ральф, — однако в этом случае… ведь ее воспитание было до такой степени европейским.

Как раз подошла леди Эверингтон; сэр Ральф обратился к ней:

— Дорогая леди, позвольте мне поздравить вас: ведь это ваша искусная работа.

— Сэр Ральф, — сказала хозяйка, осматриваясь, к кому из гостей надо будет подойти сейчас, — вы так хорошо знаете Восток. Помогите мне немножко руководить этими детьми, прежде чем начнется их свадебная поездка.

Сэр Ральф благосклонно улыбнулся.

— Куда они едут? — спросил он.

— Куда-нибудь, — ответила леди Эверингтон, — они поедут путешествовать.

— Тогда пусть ездят по всему свету, — отвечал он, — но только не в Японию. Это для них как шкаф Синей Бороды, и туда им нельзя заглядывать.

Было вообще больше разговоров о женихе и невесте, чем обычно при светских свадьбах, которые кажутся простыми собраниями фешенебельных людей, причем лишь смутно помнят о тех, в честь которых сошлись вместе.

— Джеффри Баррингтон — такой здоровый варвар, — сказал бледный юноша с моноклем. — Если бы это был высоколобый сын культуры, как вы, Реджи, с наклонностью к экзотическим ощущениям, я едва ли бы удивлялся.

— А если бы это были вы, Артур, — возразил Реджи Форсит из министерства иностранных дел, шафер Баррингтона, — я знал бы с самого начала, что главной приманкой были двадцать тысяч дохода.

В известной мере сказывалось индоевропейское чувство у тех, кто вовсе осуждал этот брак как нарушение общепринятых норм.

— О чем думал Брэндан, — ворчал генерал Хэслем, — когда разрешал сыну жениться на желтокожей.

— О своих заложенных имениях, я думаю, генерал, — отвечала леди Рэшуорт.

— Это скандал, — кипятился генерал. — Милый молодой человек, славный молодой офицер… Карьера, разрушенная карлицей-гейшей!

— Но подумайте о миллионах йен, или сен, или как там их, которыми она собирается позолотить герб Брэндана.

— Это не вознаградило бы меня за желтого бэби с глазами-щелками, — продолжал генерал, повышая при споре голос по привычке, приобретенной во время дебатов.

— Тише, генерал, — сказала собеседница, — не будем обсуждать таких возможностей.

— Но ведь каждый здесь думает о них, исключая этого несчастного.

— Ведь мы никогда не говорим, что думаем, генерал, это было бы слишком неудобно.

— И мы будем иметь в палате лордов японца — лорда Брэндана? — не мог остановиться генерал.

— Да, посреди евреев, турок и армян, которые уже там, — отвечала леди Рэшуорт. — Дальневосточный лорд даже не будет замечен. Это просто вторая инстанция в движении империи на Восток.

В столовой Эверингтонов были разложены свадебные подарки. Похоже было на внутренность магазина на Бонд-стрит, где разные сорта предметов роскоши, пригодных или бесполезных, нагромождены кучами.

Быть может, единственный подарок, стоивший меньше двадцати фунтов, был даром самой леди Эверингтон — ее собственный фотографический портрет в гладкой серебряной рамке, ее обычный презент, если женился один из ее протеже с ее непосредственным участием.

«Моя милая, — как бы говорила она, — я обогатила вас несколькими тысячами фунтов. Я ввела вас к настоящим людям, и как раз в надлежащий момент перед браком, когда вас знали не слишком мало и не слишком хорошо. Долгим опытом я научена фиксировать день. Но я не намерена сама участвовать в их неразборчивом мотовстве. Я даю свой портрет для вашей гостиной, как художник ставит свою подпись на законченном произведении, так что, когда вы взглянете на мебель, серебро, разное стекло, часы, поздравительные карточки и разные танталовы мучительные приспособления, подарки богачей, чьи имена вы забыли давно, вы должны будете признаться в порыве благодарности к милой приемной матери, что все это без нее вовсе было бы не вашим».

В углу комнаты, в стороне от более видных подарков, стояла на маленьком столике большая корзина, а в ней лежала огромная красная рыба, надменное морское чудовище с выпученными глазами, все сделанное из мягкого, волнистого шелка. Под ним в корзине были свертки и свертки гладкого шелка, красного и белого. Это было подношение японской колонии в Лондоне, традиционный свадебный подарок всякой японской семьи — от самой богатой до самой бедной, различающийся только по размеру и ценности. На другом столике лежала связка темных предметов, похожих на клинки доисторических топоров, перевязанных белыми и красными лентами и издающих смутный запах копченой селедки. Это было сушеное мясо рыбы, называемой японцами кацуобуши; ее отсутствие могло принести несчастье новобрачным.

Позади на маленькой подставке стоял миниатюрный ландшафт, представляющий старую сосну на морском берегу и низенький домик с четой старых-престарых людей у дверей — две прелестные куклы, одетые в грубые, бедные кимоно, коричневое и белое. Старик держал грабли, а старуха — метлу. У них были совсем детские лица и белые волосы из шелка. Всякий японец тотчас узнал бы в них стариков Такасаго, олицетворение счастливого брака. Они смотрели с удивлением и тревогой на сапфиры Брэндана, массивные украшения, предназначавшиеся еще во времена до Виктории для какой-то леди Брэндан, вероятно отличавшейся внушительной комплекцией.

Асако Фудзинами проводила целые дни, радуясь прибывающим подаркам, мало интересуясь личностью посылающих их, но восхищенная ими самими. Целыми часами она расставляла их в гармоническом порядке. Но новый подарок разрушал симметрию, и приходилось начинать сначала.

Кроме этих сокровищ в столовой, там были все ее платья, упакованные для свадебного путешествия, целый гардероб феерических нарядов, чудесных платьев всех цветов, фасонов и материй. Это она приобрела, разумеется, сама. Денег у нее всегда было больше, чем нужно; но только с тех пор, как она жила у леди Эверингтон, она узнала кое-что о бесчисленных способах их тратить и о всяких прелестных вещицах, на которые их можно обменять. Поэтому все новые вещи, каково бы ни было их происхождение, казались ей подарками, неожиданным богатством. Среди своих новых приобретений, молчаливая, как всегда в минуты счастья, она как бы грелась в лучах собственного блаженства. Лучше всего то, что ей не нужно будет больше носить кимоно в обществе. Жених одобрил это ее заветное решение. Она может одеваться теперь, как все девушки вокруг нее. Больше она не хочет быть выставляемой, как любопытная вещь в витрине магазина. Исследующие пальцы не будут больше мять длинных рукавов волнистого шелка или пытаться разгадать тайну огромной бабочки на ее спине. Она может выходить теперь безбоязненно, как английские женщины. Она может забыть о мелких шажках и робких манерах, которые казались ей неразлучными с платьем ее родины.

Когда она рассказала своей покровительнице, что Джеффри согласился, леди Эверингтон вздохнула.

— Бедное кимоно! — сказала она. — Оно хорошо вам послужило. Я понимаю, что солдат рад сбросить мундир, когда война окончена. Только никогда не забывайте о таинственном влиянии мундира на людей другого пола.

В другой раз, в плохом расположении духа, она недовольно посоветовала:

— Бросьте, дитя, эти вещи и вернитесь к вашему кимоно. Это ваше естественное оперение. В заемных перьях вы кажетесь незаметной и неинтересной.

Японский посланник при дворе Сент-Джеймса провозгласил тост за здоровье жениха и невесты. Граф Саито был маленький, умный человек, которого долгое пребывание в европейских странах несколько деориентировало. Волосы его были с проседью, лицо сморщено; смотрел он сквозь свои золотые очки, вытягивая голову вперед, как полуслепой, каким на самом деле не был.

— Леди и джентльмены, — говорил он, — я с большой радостью присутствую при настоящем событии, так как думаю, что этот брак делает честь мне лично и моей деятельности в вашей прекрасной стране. Мистер и миссис Джеффри Баррингтон — живые символы англо-японского союза, и я надеюсь, они всегда будут помнить об ответственности, возложенной на их плечи. Пусть сегодняшние новобрачные думают, что отношения Великобритании и Японии зависят от согласия и гармоничности их семейной жизни. Леди и джентльмены, выпьем за долгую и счастливую жизнь мистера и миссис Баррингтон, за Соединенное Королевство и за Восходящее солнце!

Выпили, трижды прокричали «ура», и еще раз специально в честь миссис Джеффри. Новобрачный, вовсе не привыкший к застольным речам, отвечал — и его от природы прекрасный голос был почти глухим от волнения, — что было просто превосходно со стороны всех устроить его жене и ему такой прощальный праздник и просто превосходно со стороны Сэра Джорджа и леди Эверингтон в особенности, и просто превосходно со стороны графа Саито; и что он самый счастливый и самый полный блаженства человек в целом мире; и что жена просит его сказать, что она счастливейшая женщина, хотя, собственно, он и не понимает, почему бы ей такой быть. Во всяком случае, он изо всех сил будет стараться сделать ее жизнь приятной. Он благодарит друзей за добрые пожелания и великолепные подарки. Они проводили время вместе так приятно в прошлом, и в обмен на все их любезности он и его жена желают им приятного времяпрепровождения. Так говорил Джеффри Баррингтон; и в этот момент многие из присутствующих чувствовали мучительное сожаление, что этот прекрасный образчик английской молодежи женится на женщине Востока. Он был шести с лишком футов роста. Его широкие плечи, казалось, таили в себе спокойную силу добродушно настроенного хищного животного, льва из Уны, а волосы у почти круглого лица были цвета настоящей львиной гривы. Он носил усы длиннее, чем требовала мода. Этот рот, кажется, был готов смеяться в любой момент, но также и зевать. Потому что в нем рядом с мужской твердостью и определенностью было что-то пассивное и полусонное и много школьнического. Но ему было за тридцать. Впрочем, жизнь военного всегда близка к тому, чтобы стать простым продолжением жизни в школе. Итон вливается в Сэндхерст, и Сэндхерст — в полк. Товарищами все время бывают люди того же класса и тех же взглядов. Та же дисциплина, та же условность и тот же фетиш хорошего и дурного тона. Столько генералов бывают вечными школьниками. Они теряют свою свежесть, и только.

Но Джеффри Баррингтон не потерял своей. В этом заключалась его привлекательность, потому что он не был ни ловок, ни остроумен. Леди Эверингтон говорила, что дорожит им как дезинфицирующим средством для очистки воздуха.

— Этот дом, — объявляла она, — иногда слишком пахнет туберозами. Тогда я открываю окно и впускаю Джеффри Баррингтона.

Он был единственным сыном лорда Брэндана и наследником титула древнего, но обедневшего рода. Он был воспитан в убеждении, что должен жениться на богатой женщине. Он не сопротивлялся упрямо этим проектам, но и не сдавался так легко тем наследницам, которые хотели кинуться ему на шею. Он принял свой жребий с фатализмом, какой всякий добрый солдат должен хранить в своем ранце, и занял, как выжидающий Марс, свой пост в гостиной леди Эверингтон, полагая, что именно там нашел удобный стратегический пункт для приведения в исполнение своих намерений. Он не терял надежды, что, помимо приобретения золотых мешков, ему выпадет и счастье влюбиться в их обладательницу.

Асако Фудзинами, которую он встретил впервые на обеде у леди Эверингтон, поразила его, как мелодичный напев. Тогда он не раздумывал о ней, но забыть не мог. Мелодия упрямо всплывала в его памяти. Три или четыре раза она носилась в танце в его руках, и это довершило очарование. La belle dame sans merci[1], скрывающаяся в каждой женщине, овладела им. Ее самые простые замечания казались ему перлами мудрости, каждое движение — триумфом грации.

— Реджи, — сказал он своему другу Форситу, — что вы думаете об этой японской девочке?

Реджи, который был дипломатом по профессии и музыкантом по милости Божией и чья впечатлительность почти равнялась женской, особенно когда дело касалось Джеффри, отвечал:

— Что, Джеффри, вы думаете жениться на ней?

— Клянусь Юпитером, — воскликнул его друг, для которого эта мысль была внезапным откровением, — но я думаю, она не захочет меня! Я не в ее вкусе.

— Этого никогда нельзя знать, — лукаво подбодрил Реджи, — она совершенно нетронута и имеет двадцать тысяч в год. Единственная в своем роде. Вы не спутаете ее с чьей-нибудь чужой женой, как это бывает нередко у новобрачных. Почему не попробовать?

Реджи думал, что такой брак невозможен, но его забавляла сама мысль.

Что касается леди Эверингтон, знавшей так хорошо каждого из них и думавшей, что знает их вполне, она ни о чем не догадывалась.

— Я думаю, Джеффри, вам нравится, чтобы вас видели рядом с Асако, потому что это подчеркивает контраст.

Ее признание сестре, миссис Маркхэм, было искренним. Она ошиблась; она предназначала Асако для кого-нибудь совершенно иного. Сама девушка первая просветила ее. Она пришла в будуар своей хозяйки однажды вечером, перед началом сооружения ночного туалета.

— Леди Джорджи, сказала она (леди Эверингтон — леди Джорджи для всех, кто ее хоть немного знает), — Il faut, gue je vous dise quelque chose[2]. Девушка наклоняла и отворачивала лицо, как всегда в минуты смущения. Когда Асако говорила по-французски, это значило, что дело идет о чем-нибудь серьезном. Она боялась, что ее неточная английская речь может извратить то, что она намерена сказать. Леди Эверингтон догадалась, что это, вероятно, новое предложение; она уже имела сведения о трех.

— En bien, cette fois qui est-il?[3] — спросила она.

— Lt capitaine Geoffroi[4], — отвечала Асако.

Тогда ее покровительница поняла, что это серьезно.

— Что вы сказали ему? — осведомилась она.

— Что он должен спросить у вас.

— Но зачем вмешивать в это меня? Это ваше собственное дело.

— Во Франции и в Японии, — сказала Асако, — девушка не говорит «да» или «нет» сама. Решают отец и мать. У меня нет родителей, так пусть он спросит вас.

— Что же я должна ему сказать?

Вместо ответа Асако слегка сжала руку старшей подруги, но леди Джорджи не ответила пожатием. Девушка сразу почувствовала это и сказала:

— Разве вам не нравится капитан Джеффри?

Но ее приемная мать ответила с горечью:

— Напротив, у меня сильная привязанность к Джеффри.

— Значит, тогда, — воскликнула Асако, поднимаясь, — вы думаете, я недостаточно хороша для него? Это потому, что я — не англичанка!

Она разрыдалась. Несмотря на внешнюю холодность, леди Эверингтон имела очень нежное сердце. Она обняла девушку.

— Дорогое дитя, — сказала она, приближая маленькое мокрое лицо к своему, — не плачьте. В Англии мы отвечаем на этот великий вопрос сами. Наши отцы, матери и приемные родители только соглашаются. Если Джеффри Баррингтон просил вашей руки, это потому, что он любит вас. Он не расточает предложения, как визитные карточки, подобно другим молодым людям. Право, я никогда не слыхала, чтобы он сделал предложение кому-нибудь прежде вас. Он не заслужил вашего «нет», конечно. Но разве вы совсем готовы сказать «да»? Ну хорошо, подождите недели две и встречайтесь с ним как можно реже в это время. А теперь пошлите за моей массажисткой. Ничто так не утомляет пожилых людей, как волнения молодежи.

В этот же вечер, встретив в театре Джеффри, леди Эверингтон сурово напала на него за коварство, скрытность и слабоволие. Он смиренно признал себя виновным во всем, кроме последнего, объясняя это тем, что не мог выкинуть из головы мысль об Асако.

— Да, это-то и есть симптом, — сказала леди, — ясно, что вы не владеете собой. Но боюсь, что я слишком поздно принимаюсь за лечение. И мне остается только поздравить вас обоих. Все-таки помните, что жена — не такая мимолетная вещь, как мелодия, если, конечно, она жена не слишком плохого сорта.

Тяжело было бедной леди расстаться со старейшей из ее дружеских привязанностей и предоставить ее Джеффри заботам этой декоративной иностранки с неизвестными и невыясненными душевными качествами. Но она знала, какой ответ будет дан через две недели, и справилась со своими нервами до такой степени, что смеялась в ответ на соболезнования друзей и старалась сделать свадьбу ее приемных детей гвоздем сезона. В конце концов, все это будет интересным приобретением для ее музея семейных драм.

Было одно лицо, у которого леди Эверингтон решилась выведать возможно больше в день свадьбы и с именно этой целью заманила его в сеть своих приглашений. Это был граф Саито, японский посланник.

Она завладела им, когда он принялся любоваться подарками, и увлекла в тишину и сумрак кабинета своего мужа.

— Я так рада, что вы нашли возможность прийти, граф Саито, — начала она. — Я полагаю, вы знаете Фудзинами, родственников Асако в Токио?

— Нет, не знаю, — отвечал его сиятельство, и в самом тоне леди инстинктом почувствовала, что он сам и не желал бы знать их.

— Но имя это вам известно, не правда ли?

— Я слыхал; есть много семейств в Японии с фамилией Фудзинами.

— Они очень богаты?

— Да, я думаю, очень богаты, — сказал маленький дипломат, видимо, чувствовавший себя не совсем удобно.

— Откуда у них эти деньги? — продолжал неумолимый инквизитор. — Вы скрываете от меня что-то, граф Саито. Пожалуйста, будьте откровенны, что бы там ни таилось.

— О нет, леди Эверингтон, здесь нет тайны, я уверяю вас. Фудзинами владеют домами и землями в Токио и других городах. Я хочу быть совсем откровенным с вами. Они, скорее всего, те, кого вы в Европе называете нуворишами.

— В самом деле! — И леди откинулась назад. — Но вы не замечали этого по самой Асако? Я надеюсь, у ней нет простонародного выговора или чего-нибудь подобного?

— О нет, — успокоил ее граф Саито, — не думаю. — Мадемуазель Асако не говорит по-японски, значит, не может быть и простонародного выговора.

— Никогда не предполагала ничего подобного, — продолжала хозяйка, — я думала, что богатый японец непременно даймио или что-нибудь в этом роде.

Посланник улыбнулся.

— Англичане, — сказал он, — не знают настоящих условий жизни в Японии. Разумеется, у нас есть недавно разбогатевшие семьи и обедневшие старые фамилии, как и у вас в Англии. В некоторых отношениях наше общество такое же, как и ваше. В других, наоборот, оно очень отличается, так что вы могли бы растеряться от массы новых понятий, противоположных вашим.

Леди Эверингтон прервала эти размышления отчаянной попыткой добиться чего-нибудь от него внезапной атакой.

— Как интересно будет, — сказала она, — для Джеффри Баррингтона и его жены посетить Японию и узнать все это.

Посланник переменил положение:

— Не думаю, — сказал он, — не думаю, чтобы это было хорошо. Не надо, не позволяйте им этого.

— Но почему?

— Я говорю всем японцам, мужчинам и женщинам, которые долго жили за границей или женились там: не возвращайтесь в Японию. Япония — это маленький цветочный горшок, а чужой мир — большой сад. Если вы пересадите дерево из горшка в сад и дадите вырасти, его нельзя будет перенести обратно в горшок.

— Но в этом случае это ведь не единственная причина, — настаивала леди Эверингтон.

— Да, есть и другие, — закончил посланник и поднялся с софы, показывая этим, что объяснения закончены.

Чета новобрачных уехала в автомобиле в Фоксон, осыпанная на прощание рисом; сзади болталась приносящая счастье белая туфля.

После ухода гостей леди Эверингтон скрылась в своем будуаре и там, на широком диване, разразилась рыданиями. Без сомнения, она переутомилась; но тяжело было и сознавать, что она ошиблась, и чувствовать, что пожертвовала при этом лучшим другом, самым ценным человеком из всех, посещавших ее дом. Мрачное облачко тайны нависло над молодой четой, одна из тех зловещих тайн, которые путешественники привозили на родину с Востока, — проклятие божества, скрытую отраву, ужасную болезнь.

Было бы так естественно посетить им обоим Японию и познакомиться со своей другой семьей. Но оба, сэр Ральф Кэрнс и граф Саито, единственные, кто знал сегодня кое-что о действительном положении дел, настаивали, что такое посещение было бы роковым. И кто были эти Фудзинами, которых граф Саито знал, но делал вид, что не знает. Как она, всегда такая осторожная в том, что касалось общества, сочла все улаженным именно потому, что Асако была японкой?