Кимоно

Глава XXII Фудзинами Асако

Асако была восстановлена в имени и принадлежности к семье Фудзинами. Ее поведение было результатом наследственного инстинкта или естественной силы обстоятельств, но, во всяком случае, и ловкой дипломатии ее родных. Она была затравлена и поймана, как дикое животное; и скоро она почувствовала, что стены ее тюрьмы, сначала казавшейся такой обширной, что она ее вовсе не чувствовала, стали постепенно, день за днем, надвигаться на нее, как в средневековой комнате пыток, толкая ее шаг за шагом в сторону зияющей могилы японского брака.

Фудзинами приняли в семью свою иностранную кузину вовсе не из чистого альтруизма. Как японцы вообще, они сопротивлялись бы вторжению «танин» (чужого) в тесный их кружок. Взяли они ее потому, что это было выгодно для них.

С тех пор как Асако стала членом семьи, обычай позволял мистеру Фудзинами Гентаро управлять ее деньгами. Но мистер Ито предуведомил своего патрона, что деньги все-таки были ее, и только ее, и что в случае второго брака они опять уйдут из рук. Следовательно, для политиков дома Фудзинами стало необходимо, чтобы Асако вышла замуж за одного из Фудзинами, и как можно скорее.

Затруднение было не в том, что Асако могла бы воспротивиться новому браку, — Фудзинами и в голову не приходило, что у этой иностранки из Европы могут быть мнения, не подходящие к японскому укладу жизни, — а в том, что было очень мало претендентов, подходящих по своим качествам. Действительно, в прямой нисходящей линии имелся только молодой мистер Фудзинами Такеши, юноша с пурпурными прыщами, выделявшийся своим остроумием и savoir vivre[40] на вечере первого семейного банкета.

Правда, у него уже была жена, но с ней легко развестись, так как ее семья неважная. Но если он женится на Асако, способен ли он еще производить здоровых детей? Конечно, он может усыновить детей, которых уже имел от первой жены. Но старший мальчик обнаруживал признаки умственной дефективности, младший был совершенно глух и нем, а две девочки и в счет не идут.

Дедушка Фудзинами Генносуке, который ненавидел и презирал своего внука, стоял за совершенное устранение его и его потомства и за усыновление заботливо выбранного и подающего надежды «йоши» — приемного сына — путем брака с Садако или Асако.

— Но если эта Асако бесплодна? — говорила миссис Фудзинами Шидзуйе, которая, естественно, хотела, чтобы муж ее дочери Садако был наследником Фудзинами. — Тот англичанин был силен и здоров. Они жили вместе больше года, и все-таки не было ребенка.

— Если она бесплодна, тогда надо взять приемного сына, — говорил старый джентльмен.

— Усыновлять два раза подряд приносит несчастье, — возражал мистер Фудзинами Гентаро.

— Тогда, — сказала миссис Шидзуйе, — надо позвать для совета старушку из Акабо. Она осмотрит тело этой Асако и сможет сказать, способна ли та иметь ребенка.

Акабо было горное село, откуда первый Фудзинами пришел в Токио искать счастья. Японцы никогда не разрывают окончательно связей с родным селом, и в течение более ста лет токийские Фудзинами ежегодно ездили в горы севера, чтобы воздать честь могилам своих предков. Они еще хранили наследственную веру в знахарок округа и время от времени приглашали их для совета в столицу. Другим их медицинским советником был профессор Кашио, получивший ученые степени в Вене и Мюнхене.

В течение первых дней своего добровольного вдовства Асако была почти в положении выздоравливающего. Прежде она совсем не знала горя, и то потрясение, которое она испытала, парализовало ее жизненные силы, но не усилило способности понимания. Как собака, которая в минуту ее преданного обожания вдруг наказана за неизвестный ей проступок, она искала убежища в темноте, одиночестве и отчаянии.

Японцы, которые обычно интуитивно постигают чужие чувствования, поняли ее положение. Для нее была приготовлена комната в дальнем конце уединенного дома, комната в высшей степени иностранного стиля, со стеклами в окнах, и притом цветными, с белыми муслиновыми занавесками, цветной литографией Наполеона и настоящей кроватью, недавно приобретенной ввиду настояний Садако, что всеми средствами надо сделать жизнь гостьи приятнее.

— Но ведь она японка, — возражал мистер Фудзинами Гентаро. — Это непорядок, что японка будет спать на высокой кровати. Она должна учиться забывать роскошные привычки.

Садако указывала на то, что здоровье ее кузины еще ненадежно, и учение было на время отложено.

Асако проводила большую часть дня в своей высокой кровати, глядя через открытые двери, через полированную деревянную веранду, похожую на сахарные веранды кондитерских изделий, через качающуюся ветку старой кривой сосны, прижавшейся к стене дома, как верное домашнее животное, и через карликовый ландшафт сада на уступы крыш отдаленного города и на пагоду на холме.

Ее успокаивало такое лежание и вид местности. Время от времени Садако прокрадывалась в комнату. Кузина не мешала больной молчать, но всегда улыбалась; и она приносила с собой какой-нибудь подарок: чашку с едой — одну из любимых чашей Асако, которым Танака составил целый реестр, — или иногда цветок. У открытой двери она медлила, снимая свои бледно-голубые сандалии, и скользила потом по циновкам из рисовой соломы, обутая только в снежно-белые таби.

Асако постепенно привыкла к звукам этого дома. Сначала раздавалось хлопанье амадо — деревянных ставень, отодвигание которых означало наступление дня; потом журчание и рычание, сопровождавшие семейные омовения; потом резкий звук мужских голосов и их грубый смех, стук их гета по каменистым дорожкам сада, похожий на медленное падение тяжелых капель дождя на железную крышу, потом легкие удары и шуршание горничных, когда они принимались за ежедневную уборку дома, их звонкий разговор и глупое хихиканье; потом послеполуденная тишина, когда все отсутствуют или спят; и затем возрождение жизни и шум около шести часов, когда снимают галоши перед входной дверью, начинают звенеть чайные чашки, доносится из ванной шум кипящей воды, потрескивание дров, дым горящих поленьев и отдаленный запах кухни.

Снаружи сумрак начинал сгущаться. Большая черная ворона лениво хлопала крыльями на ветке соседней сосны. Ее резкий крик смущал Асако, как угроза. Высоко над головой проносилась стая диких гусей в боевом порядке на пути к материковой Азии. Огоньки начинали блистать между деревьями. Небо малинового цвета за приземистой пагодой составляло фон картины.

Сумерки коротки в Японии. Ночь — бархатно-черная, и лунный свет преображает архитектуру кукольных домиков, наклонные сосны, перистые чащи бамбука и башни пагоды.

Из комнаты внизу доносились звуки «кото» кузины Садако, инструмента вроде цитры, на котором она наигрывала бесконечные меланхолические сонаты из тягучих отдельных нот, похожих на разрозненные печальные мысли на фоне молчания. Не было аккомпанемента к этой музыке и песни, которую бы она сопровождала; потому что, как говорят японцы, аккомпанемент для игры на кото — летняя ночь с ее душным ароматом, а голос, гармонизирующий ее, — шепот ветерка в листьях сосны.

После того как Садако оканчивала свои упражнения, начинали звучать вдали еще более меланхолические высокие ноты флейты одного из студентов. Это было последним человеческим звуком. После этого ночь переходила в распоряжение оркестра насекомых — кузнечиков, сверчков и цикад. Асако скоро научилась различать десять, двенадцать отдельных голосов, все с металлическим оттенком: казалось, кто-то медленно заводил будильники и потом оставлял их звучать. Ночь и дом были полны этими неумолкающими хроматистами. Иногда Асако боялась, что эти маленькие создания проберутся к ней в комнату и запутаются в ее волосах. Тогда она вспомнила, что прозвище ее матери было Сэми и что она получила его потому, что всегда была весела и пела в маленьком домике над рекой.

Это воспоминание однажды оживило в Асако желание посмотреть, насколько продвинулся ее собственный дом. Это желание было первой положительной мыслью, посетившей ее ум после того, как муж расстался с ней, и оно отметило собой новую стадию ее выздоровления.

«Если дом готов, — думала она, — я скоро перееду туда. Фудзинами, конечно, не хотят, чтоб я оставалась здесь вечно».

Это показывает, как еще мало понимала она строй японской семьи, в которой родственники остаются в гостях целые годы, вечно, до конца жизни.

— Танака, — сказала она однажды утром почти с прежней манерой, — я думаю, мне понадобится автомобиль сегодня.

Танака стал ее телохранителем, как в старые дни. Сначала она отказывалась видеть этого человека, пробуждавшего в ней своим появлением тягостные воспоминания. Она говорила Садако, что надо его удалить; та улыбалась и обещала. Но Танака продолжал исполнение своих обязанностей, а у Асако не было сил настаивать. На самом деле мистер Фудзинами Гентаро специально поручил ему шпионить за всеми движениями Асако, дело, впрочем, очень легкое, так как она не выходила из своей комнаты.

— Где автомобиль, Танака? — спросила она опять.

Он оскалил зубы, как все японцы в затруднении.

— Очень извиняюсь, — отвечал он, — автомобиля нет.

— Разве капитан Баррингтон… — начала Асако бессознательно; потом, вспомнив, что Джеффри был теперь за много миль от Японии, она повернулась лицом к стене и зарыдала.

— Молодой Фудзинами-сан, — сказал Танака, — взял автомобиль. Он поехал в горы с гейшей. Очень дурной молодой Фудзинами-сан.

Асако думала, что было очень невежливо воспользоваться ее собственным автомобилем, не спросив позволения, даже хотя бы она и была их гостьей. Она еще не понимала того, что и сама, и все ее вещи принадлежат отныне семье — ее родственникам-мужчинам, точнее сказать, потому что сама она была ведь только женщиной.

— Старый мистер Фудзинами-сан, — продолжал Танака, обрадованный тем, что его хозяйка, которой он был предан на особенный японский лад, наконец проявляет интерес и отвечает, — старый мистер Фудзинами-сан тоже уехал в горы с гейшей, но в другие горы. Все японцы уезжают на летний сезон с гейшами. Очень дурной обычай. Старый Фудзинами-сан, он не очень дурной, держит ту же гейшу уже очень долго. Может быть, леди видела маленькую девочку, очень хорошенькую маленькую девочку; она приходит иногда с мисс Садако и приносит еду. Эта девочка — дочь гейши. Может быть, и дочь старого Фудзинами-сан тоже, мне кажется, очень незаконная, я не знаю!

Так он сплетничал обо всех, как полагается слуге, пока Асако не узнала всех разветвлений своих родственников, законных и незаконных.

Она узнала, что все мужчины покинули Токио на жаркий сезон и что только женщины остались в доме. Это дало ей мужество выйти из своего убежища и попытаться занять отведенное ей место в семье, которая начинала ей казаться все менее привлекательной по мере того, как она узнавала всю ее историю.

Жизнь японской высокопоставленной леди очень скучна. Она избавлена от забот по домашнему хозяйству, которое доставляет хлопоты ее сестрам в более низком положении. Но на нее не смотрят как на равную, как на товарища мужчины, которые приучены думать, что брак — сделка, а не наслаждение, и что, следовательно, семейная жизнь скучна. Предполагается, что у нее есть свои собственные развлечения, как разведение цветов, чайные церемонии, музыка, нарядные кимоно и сочинения стихов. Но этот утонченный и невинный идеал часто вырождается в нищенски скучное существование, оживляемое чтением журналов, сплетнями служанок, пустой болтовней о платьях, соседях и детях, клеветой, завистью и интригой.

Однажды Садако повела свою кузину на благотворительный вечер в пользу Красного Креста, устраиваемый в доме богатого вельможи. Присутствовало больше сотни леди, но всех подавлял строжайший этикет. Казалось, никто из гостей не знал других. Не было дружеской беседы. Не было мужчин-гостей. Три часа продолжалась агония сидения на корточках, заботливой выставки дорогих кимоно, слабого чая с безвкусным печеньем, тупого смотрения пустой сказочной пьесы и мертвой тишины.

— Бывают у вас когда-нибудь танцы? — спросила Асако кузину.

— Танцуют гейши, потому что им за это платят, — сурово сказала Садако. Ее обращение не было больше сердечным и заискивающим. Она держала себя как наставник с юным дикарем, не знающим обычаев цивилизованного общества.

— Нет, не так, — сказала девушка из Англии, — но танцы между собой, со знакомыми мужчинами.

— О нет! Это совсем неприлично. Только пьяные могут танцевать так.

Асако пыталась, с очень небольшим успехом, болтать по-японски с кузиной, но она избегала бесконечных бесед своих родных, в которых не понимала ни одного слова, кроме разве бесчисленных восклицаний — «наруходо» (в самом деле!) и «со дес’ка» (не так ли?), которыми пестрела речь. Так как сознание одиночества сделало ее нервы чувствительнее, она начинала воображать, что женщины вечно говорят о ней, неблагосклонно критикуют ее и распоряжаются ее будущей жизнью.

Единственным мужчиной, которого она видела в эти жаркие летние месяцы, был, кроме неизбежного Танаки, мистер Ито, адвокат. Он хорошо говорил по-английски и не казался таким самоуверенным и язвительным, как Садако. Он ездил в Америку и в Европу. Он, казалось, понимал смятение и печаль Асако и охотно давал сочувственные советы.

— Трудно ходить в школу, когда мы уже не дети, — говорил он наставительно. — Асако-сан надо много терпения. Асако-сан должна забывать. Асако-сан надо взять японского мужа. Я думаю, это единственное средство.

— О, нет, — бедная девушка задрожала. — Я ни за что не выйду замуж опять.

— Но, — продолжал настойчиво Ито, — это вредно для организма, если кто уже привык к брачной жизни. Я думаю, что по этой причине многие вдовы так несчастны и даже сходят с ума.

Каждый день он час или два проводил в разговорах с Асако. Она считала это признанием дружеских чувств и симпатии. В действительности его целью было прежде всего усовершенствоваться в английском языке. Позже и более честолюбивые проекты зародились в его плодовитом мозгу.

Он рассказывал о Нью-Йорке и Лондоне в своей смешной, напыщенной манере. Он был кочегаром на борту парохода, учителем джиу-джитсу, фокусником, ярмарочным дантистом, Бог знает кем еще. Движимый сознательным любопытством своей расы, он выносил неприятности, презрение и грубое обращение с улыбкой и терпением, которое укореняется в японцах воспитанием. «Надо зализывать свои раны и выжидать», — говорят они, когда слишком могущественный иностранец оскорбляет или обманывает их.

Он видел великолепие наших городов, громадные размеры наших предприятий и, вернувшись в Японию, почувствовал облегчение, найдя жизнь собственного народа менее напряженной и бурной, увидя, что она направляется обстоятельствами и семейными связями, что здесь гораздо меньшую роль играют личная смелость и предприимчивость, что события чаще случаются, чем создаются. На него безличность японца действовала так же успокоительно, как подавляюще действует она на европейца.

Но не следует думать, что Ито был пассивным, ленивым человеком. Наоборот, он был поразительно трудолюбив и честолюбив. Он грезил о том, чтобы стать государственным человеком, наслаждаться неограниченной властью, возвышать людей и низвергать их и умереть пэром. Такова была его программа, когда он вернулся в Японию из своих странствований ровно с двумя шиллингами в кармане. Подобно Сесилю Родсу, его любимому герою из числа белых людей, он в уме своем распределял миллионы. Затем он уцепился за своих богатых родственников Фудзинами и очень скоро стал им необходим. Фудзинами Гентаро, человек неэнергичный, предоставлял ему все больше самостоятельности в управлении имуществом семьи. Это было очень грязное дело — покупка девушек и наем сводней, но зато необычайно выгодное, и все большие и большие суммы из прибылей перечислялись на личный счет Ито. Фудзинами Гентаро, казалось, не обращал на это внимания. Такеши, его сын и наследник, был ничто. Ито был намерен продолжать свою службу у родных до тех пор, пока не соберет оборотного капитала в сотню тысяч фунтов. Потом он хотел ринуться в политику.

Но прибытие Асако манило его быстрым исполнением надежд. Женившись на ней, он приобретет право непосредственного распоряжения значительной частью имущества Фудзинами. Кроме того, она обладала всеми качествами, нужными жене министра, члена кабинета: знанием иностранных языков, умением держаться в иностранном обществе, умением одеваться и знанием иностранных обычаев. Кроме того, и страсть проникла в его сердце, стремительная, бурная страсть японского мужчины, которая, развившись, способна толкнуть его на убийство и самоубийство.

Как и большинство японцев, он, странствуя за границей, чувствовал привлекательность иностранных женщин. Его возбуждала их независимость, их «дикость» и их искусные уловки. Ито находил в Асако физическую красоту в духе его собственной расы в соединении с характером и энергией, восхищавшими его в белых женщинах. Все, казалось, благоприятствовало его намерениям. Асако, ясно было видно, предпочитала его компанию общению со всеми другими членами семьи. Он пользовался таким влиянием на Фудзинами, что мог заставить их согласиться на все, что он потребует. Правда, у него уже была жена, но с ней легко было развестись.

Асако терпела его за неимением лучшего. Кузине Садако уже надоела их система взаимного обучения — раньше или позже ей надоедало что бы то ни было.

У ней развился романтический интерес к одному из бедных студентов, которых Фудзинами держал как телохранителей и как вывеску своей щедрости. Это был бледный юноша с длинными сальными волосами, в очках; в его зубах было столько золота, сколько никогда не бывало в его кармане. Приличие запрещало им с Садако какие бы то ни было разговоры, но существовал обмен письмами почти каждый день, длинными интимными письмами, описывающими состояние души и высокие идеалы, прерываемые тонкими японскими стихотворениями и цитатами из Библии, Толстого, Ницше, Бергсона, Эйкена, Оскара Уайльда и Сэмюэля Смайлса.

Садако рассказывала кузине, что этот молодой человек был гением и должен сделаться когда-нибудь профессором литературы в Императорском университете.