Кимоно

Глава V Чонкина

Сейчас же после обеда Асако ушла спать. Она была утомлена массой виденного и новых впечатлений. Джеффри сказал, что он немного погуляет и покурит, возвращаясь. Он направился по улице, которая ведет к порту Нагасаки.

Припев старой песни пробудил в его памяти мелодичное название места.

Он спустился с холма, на котором стоял отель, и перешел по мосту узкую речку. Город был полон прелести. Теплый свет в маленьких деревянных домиках, кремовый оттенок бумажных стен их, освещенных изнутри, с черными силуэтами обитателей, просвечивающими сквозь них, покачивающиеся на лодках в гавани фонари, огни на больших судах, расположенные правильно, как линии в чертежах Евклида, фонари на экипажах и рикшах, фонари, похожие на фрукты: красные, золотые, сверкающие и круглые, висящие над входом в каждый дом, с китайской надписью на них, сообщающей имя жильца.

«Чонкина, Чонкина!»

Как бы в ответ на свое пение Джеффри внезапно встретил Вигрэма. Вигрэм был пассажиром на пароходе вместе с ними. Он старый итонец, и, правду сказать, это было единственным сходством между двумя мужчинами. Вигрэм был низкого роста, толст, вял, имел глупые глаза и помятое лицо. Он растягивал слова, имел литературные претензии и путешествовал для развлечения.

— Эй, Баррингтон, — сказал он, — вы совсем один?

— Да, — отвечал Джеффри, — моя жена сильно утомилась, ушла спать.

— Так вы, пользуясь благоприятным случаем, изучаете ночную жизнь, а, повеса?

— Немножко в этом роде, — сказал Джеффри, который считал, что быть благонравным мальчиком — дурной тон, и не хотел прослыть таким даже перед Вигрэмом, хотя его мнение и не ставил ни во что.

— Не следует ходить по улицам; а впрочем, все равно. Здесь в клубе мне сказали, что Нагасаки — одно из самых жарких мест на земном шаре.

— Довольно сонное место, — отвечал Джеффри.

— О, здесь! Здесь английские товарные склады и консульства. Здесь всегда мертво. А вот пойдемте со мной смотреть танец Чонкина.

Джеффри был поражен таким эхом собственных его мыслей, но сказал:

— Я должен вернуться: жена будет беспокоиться.

— Нет еще, не сейчас. Все это окончится в полчаса, и это стоит посмотреть. Я как раз иду в клуб за приятелем, который обещал повести меня.

Джеффри позволил убедить себя. В конце концов, дома его не ожидают сию минуту. Уже много лет он не посещал мест с дурной репутацией. Это дурной тон, и они не влекли его. Но странность и новизна привлекательны, и ему хотелось на минутку заглянуть за кулисы этой новой и неизвестной страны.

Чонкина, Чонкина!

Почему бы ему не пойти?

Он был представлен Вигрэмом его приятелю мистеру Паттерсону, шотландскому коммерсанту в Нагасаки, имевшему обычай в субботние вечера выходить из клуба в состоянии некоторого опьянения.

Они позвали трех рикш, которые, казалось, знали без всяких приказаний, куда их везти.

— Это далеко отсюда? — спросил Джеффри.

— Не очень, — сказал шотландец, — очень удобно расположено.

Они ехали по узким, запутанным улицам с той же фантастической игрой света и теней, освещенными бумажными стенами и яркими шарами ламп на воротах.

Издали донесся звук барабанного боя. Джеффри слышал раньше звуки барабана, похожие на эти, в сомалийском селении близ Адена, дикие, примитивные звуки с подобием маршевого ритма, побуждавшие двигаться сотни черных тел на каком-то диком празднестве.

Но здесь, в Японии, такая музыка звучала призывом оторваться от цивилизации, как старой, так и новой.

«Чонкина, Чонкина!» — казалось, выбивал барабан.

Рикши свернули на улицу пошире, с домами более высокими и богатыми, чем были до сих пор. Они были выстроены из темного леса, как большие швейцарские шале, и увешаны красными бумажными фонарями, похожими на огромные спелые вишни.

Снова вход, похожий на театральные подмостки, но более заполненный женщинами с их нижайшими преклонениями, шествие по освещенным коридорам и крутым лестницам, похожим на пароходные трапы, и всюду тяжелый запах дешевых духов и пудры — запах публичного дома.

Трое гостей поместились сидя или полулежа вокруг низкого столика с пивом и печеньем. В коридоре слышался целый хор писклявых и хихикающих голосов. Затем распределение ролей, видимо, совершилось, и шесть маленьких женщин вбежали в комнату.

— Патасан-сан! Патасан-сан, — кричали они, хлопая в ладоши.

Это, наконец, были женщины-мотыльки из видений путешественников. На них яркие кимоно, красные и голубые, вышитые золотом. Лица их бледны, как фарфор, и кажутся эмалированными от употребляемой ими жидкой пудры. Их волосы, черные и блестящие, как солодковый корень, собраны в фантастические завитки, украшены серебряными колокольчиками и бумажными цветами. Очарование, впрочем, разрушало облако тяжелого запаха, окружавшее их.

— Добрый день вам, — пищали они на комическом английском языке. — Как поживаете? Я люблю вас. Пожалуйста, целуйте меня. Дам! Дам!

Паттерсон представил их: О Хана-сан (мисс Цветок), О Юки-сан (мисс Снег), О Эн-сан (мисс Близость), О Тоши-сан (мисс Год), О Таки-сан (мисс Высота) и О Кома-сан (мисс Пони).

Одна из них, мисс Пони, обвила руками шею Джеффри маленькие пальцы давали ощущение прикосновения насекомых — и сказала:

— Милый, любите вы меня?

Огромный англичанин освободился осторожно. Ведь это дурной тон — грубо обходиться с женщиной, хотя бы и японской куртизанкой. Но он начинал жалеть, что пришел сюда.

— Я привел двух дорогих друзей, — ораторствовал Паттерсон, — скорее для наслаждений художественных, а не плотских; хотя, конечно, смело могу предсказать, что удовольствие чувственное будет венцом истинного искусства. Мы пришли смотреть национальный танец Японии, вихрь Нагасаки, знаменитый Чонкина. Я-то сам привык к нему. Два или три раза я и сам исполнял его в этих залах. Но вот два джентльмена специально приехали из Англии только для того, чтобы видеть, как его танцуют. Поэтому прошу плясать сегодня ночью заботливо и внимательно, давая волю воображению, с чувством предвкушения наслаждения и полным уважением к голой истине.

Он говорил с истинным красноречием и упоением, и когда шлепнулся в конце концов на пол, Вигрэм хлопнул его по плечу с одобрением: браво, старина!

Джеффри молчал и чувствовал себя очень неловко. «Чонкина, Чонкина!» Маленькие женщины принимали скромный вид, закрывая лица длинными рукавами кимоно. Служанка раздвинула стены-ширмы, отделявшие соседнюю комнату, точную копию той, в которой они сидели. Пожилая женщина в зеленоватом кимоно сидела там молча, с видом строгим и достойным.

На минуту Джеффри подумал, что произошла ошибка, что это тоже гостья, потревоженная во время спокойного размышления и оттого негодующая.

Но нет, эта римская матрона держала на коленях белый диск «самисена», род местного банджо, по которому она ударяла широкой белой костяшкой. Она, прежде гейша, была теперь оркестром.

Шесть маленьких мотыльков построились перед ней и начали танец, не западный, со свободными движениями членов, а восточный, танец бедер с перемещениями рук и ног. Они пели резкую, прерывистую песню без всякого сколько-нибудь заметного соответствия аккомпанементу, наигрываемому серьезной дамой.

«Чонкина, Чонкина!» Шесть фигурок склонялись вперед и назад. «Чонкина, Чонкина! Гой!» Резким криком внезапно оборвались песня и танец. Шесть танцовщиц застыли, простирая руки, в разнообразных позах. Одна из них сбилась с круга и должна была уплатить штраф. Она сняла широкий вышитый шарф. Он был отброшен в сторону, и хриплая песня зазвучала снова.

«Чонкина, Чонкина! Гой!» Та же девушка ошиблась опять; и с легким шуршанием великолепное красное кимоно упало на землю. Она осталась в красивом голубом нижнем кимоно из легкого шелка; все оно было бледно расшито изображениями вишневых цветов.

«Чонкина, Чонкина!» Круг за кругом та же игра, и ошибалась то одна девушка, то другая. У двух уже была обнажена верхняя половина тела. На одной оставалось что-то вроде вязаной белой нижней юбки, грубой и в пятнах, обернутой вокруг бедер; на другой — короткие фланелевые панталоны типа мужского купального костюма, окрашенные в цвета Британии, подарок какого-нибудь матроса своей возлюбленной. Обе были молоды. Их груди были плоски, лишены формы, и на желтой коже их лиловые соски казались какими-то ядовитыми ягодами. Желтая кожа у горла и шеи резко граничила с линией пудры. Шея и лицо были покрыты сплошным белым слоем. Это производило сильный эффект: казалось, тело потеряло под ножом гильотины свою настоящую голову и получило дурно сделанную замену ее из рук хирурга.

«Чонкина, Чонкина!» Паттерсон придвинулся ближе к исполнительницам. Его красное лицо и похотливая улыбка были образцом того, что он назвал предвкушением наслаждения. У Вигрэма вялое лицо стало бледнее обыкновенного, глаза выкатились, губы раскрылись и отвисли, и смотрел он, как в гипнотическом трансе. Он прошептал Джеффри:

— Я видел танец живота в Алжире, но это побьет все, что угодно.

Джеффри из-за облаков табачного дыма наблюдал эту дикую фантасмагорию как видение сна.

— Сорвите это! Сорвите это! — кричал Паттерсон. — Не бойтесь, мы знаем, что там!

«Чонкина, Чонкина!» Танец стал еще более выразительным не в смысле искусства, но животности. Тела тряслись и изгибались. Лица искажались, чтобы выразить экстаз чувственного наслаждения. Маленькие пальцы сплетались в нескромных жестах.

«Чонкина, Чонкина! Гой!» Девушка в узких панталонах ошиблась опять. Она сбросила их с выражением стыдливости, подчеркивающем бесстыдство. Потом, в уродливой наготе, встала в позу посреди группы отрицанием всех канонов эллинской красоты.

Джеффри видел до сих пор обнаженных женщин только идеализированными в мраморе или на полотне. Тайна Венеры была для него, как для многих мужчин, недоступной Меккой, возбуждавшей благоговение. Он знал только проблески, призраки мягких изгибов, слюдяной блеск кремовой кожи, но не грубый анатомический факт.

Она же казалась огромным эмбрионом, нелепо и безобразно отлитой формой.

«Женщина, — думал Джеффри, — должна быть изящной и гибкой, и оттенок стремительности в движениях должен оживлять тонкость линий». Аталанта была для него идеалом женщины.

Но это создание, видимо, не имело ни нервов, ни костей. Она казалась набитой опилками, начиненным ими мешком из темной ткани. Совсем не было волнистых, упругих линий. Грудь складками падала вниз, как веки, а большой живот выглядывал из-под них своим бесстыдным глазом. Ляжки свисали с бедер, как бока у шаровар, и казались заправленными в ноги, как штаны в гетры. Вывернутые пальцы ног были смешны и отвратительны. Грудь, живот, колени, икры были бесформенны. Ничто в этой фигуре из глины не указывало на нежную заботливость руки Создателя. Она была отлита бездарным ремесленником в минуту невнимательности.

Но она стояла там, выпрямившись и призывая, этот жалкий головастик, узурпирующий трон Лаисы, окруженная поклонением таких почитателей, как паттерсоны и вигрэмы.

«Неужели все женщины безобразны? — пронеслось в мозгу Джеффри. — Неужели видение Афродиты Анадиомены — ложь артиста?» И он подумал об Асако: «Без газового ночного покрова не будет ли она такой? Страшно подумать об этом!»

Паттерсон посадил полуголую девушку к себе на колени. Вигрэм хотел схватить другую.

Джеффри сказал, но никто не слышал его:

— Для меня здесь становится слишком жарко. Я ухожу.

И он ушел. Его жена проснулась и собиралась плакать.

— Где вы были? — спросила она. — Вы сказали, что вернетесь через полчаса.

— Я встретил Вигрэма, — сказал Джеффри, — и пошел с ним смотреть танец гейш.

— Вы могли взять и меня. Это красиво?

— Нет, очень безобразно; не стоит и думать об этом.

Он принял горячую ванну, прежде чем лечь рядом с ней.