Кимоно

Глава XXI Прощай!

Реджи Форсит, оставаясь в Чузендзи, пережил самые сокрушительные волнения. Во время испытания он сохранил спокойствие и ясный взгляд. На минуту он испытал даже чувство облегчения, сбросив цепи, которые наложило на него очарование Яэ. Он столько раз был предупрежден о ее моральном ничтожестве. Теперь он даже обрадовался, что оно неоспоримо подтверждено. Но его рай, хоть и очень искусственный, все-таки был раем. Из него исходили поэтические видения и музыка. Теперь у него не было товарища, кроме неугомонного собственного духа, грызущего его сердце. И он пришел к печальному заключению, что должен взять Яэ обратно. Но, конечно, она уж не вернется к нему на прежних условиях. Он возьмет ее в качестве того, что она есть в действительности, единственной в своем роде и очаровательной fille de joie[37], и он знал, что она рада будет вернуться к нему. Без чего-нибудь, без кого-нибудь, без женщины, интересующей его, он боялся взглянуть в лицо предстоящему еще году жизни в этой скучной стране.

А как быть с Джеффри, его другом, который предал его? Нет, он не мог рассматривать его в таком трагическом освещении. Он рассердился на Джеффри, но не пришел в негодование. Он рассердился на него за то, что он слепец, слон, так легко дал увлечь себя в интриги леди Цинтии, был так добродушен, глуп и легковерен. Он утверждал, что, если бы Джеффри был коварным обольстителем, смелым донжуаном, он бы простил и чувствовал бы больше симпатии к нему. Он прямо наслаждался бы, сидя с ним и разбирая психологию Яэ. Но что мог понять такой болван, как Джеффри, в этой связке нервов и инстинктов, частью примитивных и частью очень искусственных, выросших от ненормального скрещения Востока и Запада и болезненно развившихся в рассеянной жизни на границе света и тьмы? Он разочаровался в своем старом друге и больше не хотел его видеть — никогда.

— И какой обман эти «благородные натуры», — говорил он самому себе, — эти порядочные люди на старый лад, эти высокопробные души! И он в качестве извинения говорит мне: «Ничего на самом деле не произошло!» Противно!

Играть в любовь с ней у портала, лобзать, ласкать и напевать! Добродетель наших дней — попросту импотентность! Желание, страсть, любовь, брак! Как могут наши темные островные умы смешивать эти четыре совершенно различные вещи? И как умеем перескакивать с такой козлиной легкостью из одного круга понятий в другой, даже не замечая перемены ландшафта?

Он бросился к роялю, чтобы выразить эти идеи музыкой. Леди Цинтия решила, что ему нехорошо оставаться в Чузендзи. Горная обстановка так деморализующе действует на натуры до такой степени байронические. Он был послан в Токио в качестве представителя посольства на заупокойной литургии по австрийскому эрцгерцогу и его супруге, только что убитым каким-то сербским фанатиком в Босни. Реджи пришел в ярость, получив эту миссию. Потому что горы успокаивали его и он не был подготовлен к встречам. Когда он прибыл в Токио, он был в очень плохом настроении.

Асако услышала от Танаки, что Реджи Форсита ожидают в посольстве. Этому опытному разведчику было поручено Фудзинами наблюдать за посольством и доносить о всех важных передвижениях; потому что заговорщики были не вполне уверены в легальности увода жены у британского подданного и держания ее у себя, несмотря на требования мужа.

Асако получила в этот день трогательное письмо от Джеффри, дающее во всех подробностях отчет о его поведении с Яэ Смит; он умолял понять и поверить ему и простить ему преступление, которого он не совершал.

Несмотря на недоверчивость кузины, решимость Асако была поколеблена этим призывом. Только теперь, покинув мужа, она начала сознавать, как сильно любила его. Реджи Форсит мог бы быть более или менее беспристрастным свидетелем.

Поздно вечером, в закрытой рикше, проехала она короткую улицу, которая вела к посольству. Мистер Форсит только что прибыл.

Мистер Форсит был очень недоволен, когда доложили о миссис Баррингтон. Это была как раз такая встреча, которая могла раздражить и расстроить ему нервы.

Уже ее вид говорил против нее. На ней было японское кимоно, неприятно напоминавшее о Яэ. Ее волосы были в беспорядке, непричесаны. Глаза красны от слез.

— Разрешите сказать вам сразу, — заметил Реджи, — что я ни в коем случае не отвечаю за проступки вашего мужа, у меня достаточно своих.

Асако никогда не могла понять Реджи, когда он начинал говорить таким саркастическим тоном.

— Я хотела бы точно узнать, что случилось, — умоляла она. — У меня нет никого, кто мог бы сказать мне.

— Ваш муж говорит, что, собственно, ничего не случилось, — сердито ответил Реджи.

Молодая женщина сообразила, что такое утверждение было далеко от оправдания Джеффри, на которое она уже начинала надеяться.

— Но что вы в действительности видели? — спросила она.

— Я видел мисс Смит в постели с вашим мужем. Так как это было в моем доме, то им следовало бы сначала спросить моего разрешения.

Асако дрожала.

— И вы думаете, что Джеффри ласкал мисс Смит?

— Не знаю, — сказал Реджи устало, — судя по тому, что я слышал, кажется, это мисс Смит ласкала Джеффри, но, по-видимому, он не препятствовал этому ее занятию.

Надежды Асако получить доказательства невиновности мужа были сокрушены.

— Что мне делать? — жалобно спросила она.

— Этого я совершенно не знаю. — Эта сцена начинала казаться Реджи положительно глупой. — Везите его обратно в Англию как можно скорее. Я так думаю.

— Но если он будет влюбляться в женщин в Англии?

— Возможно.

— Но тогда что же мне делать?

— Терпите и смейтесь над этим. Вот все вообще, что можем мы делать.

— О, мистер Форсит, — умоляла Асако, — вы знаете моего мужа так хорошо. Думаете вы, что он дурной человек?

— Нет, не хуже всех нас остальных, — отвечал Реджи, которого этот разговор совершенно взбесил. — Он просто огромный дурак и крупнейших размеров глупец.

— Но вы осуждаете Джеффри за то, что случилось?

— Я уже сказал вам, дорогая миссис Баррингтон, что ваш муж уверял меня, будто в действительности ничего не случилось. Я совершенно уверен, что это правда, так как ваш муж очень честный человек — в мелочах.

— Вы думаете, — сказала Асако, ухватившись за эти слова, — что мисс Смит не была на самом деле любовницей Джеффри, что они… не грешили вместе?

Асако не знала, как интимны были отношения между Реджи и Яэ. Потому она не понимала, как жестоко ее слова ранили его. Но еще больше, чем раны памяти, нелепость всей этой сцены раздражала молодого человека до того, что ему хотелось кричать.

— Безусловно, — отвечал он, — в терминах Библии: она легла с ним, но он не познал ее.

— Так вы думаете, что я должна простить Джеффри?

Это было уже слишком. Реджи вскочил на ноги.

— Дорогая леди, поистине, это вопрос, касающийся вас, и только одной вас. Я лично сейчас не в состоянии прощать кому бы то ни было. И меньше всего я прощаю дуракам. Джеффри Баррингтон — дурак. Он был глуп, женясь; глуп, выбирая вас; глуп, отправляясь в Японию, когда все советовали ему не делать этого; достаточно глуп, чтобы болтать с Яэ, когда все говорили ему, что она опасная женщина. Нет, лично я сейчас не могу простить Джеффри Баррингтону. Но уже очень поздно, я утомлен и уверен, что вы тоже не меньше меня. Я посоветовал бы вам вернуться домой, к вашему заблудшему мужу. А завтра утром мы все будем соображать яснее. Как французы говорят: L’oreiller raccommode tout[38].

Асако все еще не двигалась.

— Ну, дорогая леди, если вы хотите еще подождать, вы извините меня, если я вместо ненужного разговора поиграю вам. Это лучше успокаивает нервы.

Он присел к роялю и заиграл хор из «Веселой вдовы»:

Пианист круто повернулся на стуле: посетительница ушла.

— Слава Богу, — вздохнул он и через четверть часа заснул. Проснулся он скоро, с болезненным, беспокойным чувством в груди, которое он определял названием «сознание греха».

— Боже мой, — сказал он вслух, — каким я был невежей!

Он думал о том, что неиспорченное и кроткое создание оказало ему величайшую честь, придя к нему за советом в минуту самого тяжелого горя. А он принял ее с глупой бравадой и дешевым цинизмом.

За завтраком он узнал, что дело было гораздо серьезнее, чем он воображал, что Асако совсем покинула мужа и жила у своих японских родственников. Он думал, что это ссора влюбленных, а теперь понял, что это крушение двух жизней. Ласковым словом он мог бы предупредить это несчастье.

Он отправился прямо к жилищу Фудзинами, рискуя опоздать на заупокойную мессу. У ворот дома он увидел двух хулиганов со злыми глазами, которые остановили его рикшу, сообщили, что никого из семьи Фудзинами нет дома, и, видимо, готовы были силой помешать ему войти.

Во время приема в австрийском посольстве, который следовал за мессой, произошел инцидент, совершенно изменивший направление мыслей молодого дипломата; совсем неожиданно для себя он отправился в «Императорский отель», чтобы найти Джеффри Баррингтона, как человек, нашедший сокровище и желающий поделиться им с другом.

Большой англичанин был погружен в созерцание стакана виски с содовой в зале отеля. Совершенно несомненно, что это был уже не первый стакан. Он мрачно посмотрел на Реджи.

— Думал, что вы в Чузендзи, — проговорил он вяло.

— Я приехал сюда специально из-за эрцгерцога Франца-Фердинанда, — возбужденно сказал Реджи. — Они устроили угощение, шампанское галлонами! Кое-кто из дипкорпуса ощутил вдохновение. Они узрели видения и принялись пророчествовать. Фон Фалькентурм, германский военный атташе, кричал: «Нам надо драться! Мы будем драться! Нам все равно, кого бить! Россия, Франция, Англия, да, разом всех!» Этот мужчина был пьян, конечно, но ведь, в конце концов, in vino veritas[39]. Остальные квадратные головы очень обеспокоились и наконец утихомирили Фалькентурма. Но я говорю вам, Джеффри, это все-таки придет; это в самом деле будет!

— Что это будет?

— Великая война. И слава Богу, что будет!

— Почему слава Богу?

— Потому что мы стали слишком изощренными и слишком животными. Надо уничтожить себя и возродиться заново. Надо уйти по крайней мере от женщин, гостиных и глупой болтовни. Мы станем мужчинами. Это даст нам над чем поработать и над чем подумать.

— Да, — эхом отозвался Джеффри, — я хотел бы найти работу.

— Вы получите ее наверняка. Я желал бы быть солдатом. Вы останетесь в Японии еще?

— Нет, уезжаю на следующей неделе, уезжаю домой.

— Увидите, я в своем самоотречении пойду далеко и, пожалуй, уеду вместе с вами.

— Не благодарю, — сказал Джеффри, — скорее наоборот.

В своем возбуждении Реджи не заметил холодности в обращении своего друга. Прямая грубость вызвала представление о целой цепи фактов, которые Реджи или моментально забывал до сих пор, или не успел осознать.

— Извините, Джеффри, — сказал он, поднимаясь, чтобы уходить.

— Не за что, — ответил Баррингтон, не обращая внимания на протянутую руку друга и отворачиваясь, чтобы заказать новую порцию напитка.

В кармане у Джеффри было письмо, полученное в это утро от его жены. Оно гласило:

«Милый Джеффри! Я очень жалею. Я не могу вернуться. Это не только оттого, что случилось. Я — японка. Вы — англичанин. Вы не можете любить меня по-настоящему. Наш брак был ошибкой. Все говорят так, даже Реджи Форсит. Я делала все, что могла, чтобы вернуться к Вам. Я пошла к Реджи вчера вечером и спросила его, что в самом деле было. Он сказал, что наш брак — ошибка и что наш приезд в Японию — тоже ошибка. Так и по-моему. Я думаю, мы в Англии могли бы быть счастливы. Я прошу Вас дать мне развод. Это, кажется, очень легко в Японии. Вам надо только подписать бумагу, которую даст Вам мистер Ито. Тогда я стану совсем опять японкой и мистер Фудзинами может принять меня опять в свою семью. А Вы будете свободны и можете жениться на английской девушке. Но не делайте ничего с мисс Смит. Она очень дурная девушка. Я никогда не выйду замуж за кого-нибудь еще. Мои родные очень любезны со мной. Мне гораздо лучше оставаться в Японии. Титина говорила, что я напрасно ушла. Пожалуйста, дайте ей от меня пятьдесят фунтов и отошлите обратно во Францию, если она хочет уехать. Я не думаю, чтобы для нас было бы хорошо увидеться. Мы только сделали бы один другого еще несчастнее. Танака здесь. Я не люблю его теперь. Прощайте! Прощайте!

Любящая Вас Асако».

Из этого письма Джеффри понял, что и Реджи тоже был против него. Просьба о разводе сокрушила его окончательно. Как мог он развестись с женой, не имея ничего против нее? В ответ он послал новый отчаянный призыв вернуться. Ответа не было.

Тогда он переехал из Токио в Йокогаму — расстояние всего восемнадцать миль, — дожидаясь отправления парохода.

Туда и последовал за ним Ито.

— Я извиняюсь перед вами, — возмутительный низенький человек начинал теперь каждый раз разговор с этой приводящей в отчаяние фразы. — Миссис Баррингтон очень рада была бы получить развод. Она очень желает, чтобы ее имя было внесено в семейный список Фудзинами. Если не будет развода, это невозможно.

— Но, — возразил Джеффри, — ведь развестись не так легко, как жениться, к несчастью.

— В Японии, — сказал адвокат, — это очень легко, потому что у нас другие обычаи.

— Тогда у вас здесь должна быть куча разводов, — сказал Джеффри сердито.

— Их много, — отвечал японец, — больше, чем в какой-нибудь другой стране. В деле развода Япония впереди других стран. Даже Штаты позади нашей страны. Среди людей низшего класса в Японии встречаются даже женщины, побывавшие замужем до тридцати пяти раз, замужем по-настоящему, честно и законно. В высшем обществе тоже много разводов, но не столько, потому что это доставляет неприятности семье.

— Великолепно! — сказал Джеффри. — Как же вы это устраиваете?

— У нас есть развод по суду, как в вашей стране, — сказал Ито. — Потерпевшая сторона может преследовать другую сторону, и суд вынесет решение. Но очень немногие японцы обращаются в суд за разводом. Это некрасиво, как вы говорите, стирать грязную рубашку перед народом. Поэтому разводятся по обычному праву.

— Ну? — спросил англичанин.

— Теперь, как вы знаете, наш брак также совершается на основании обычая. Религиозных церемоний не бывает, если стороны не пожелают этого. Мужчина и женщина просто идут в шийякушо, городскую или деревенскую канцелярию, и мужчина говорит: эта женщина моя жена, пожалуйста, запишите ее имя в список моей семьи. Потом, когда он хочет развестись с ней, он идет опять в канцелярию и говорит: я отослал совсем мою жену, пожалуйста, вычеркните ее имя из списков моей семьи и внесите его опять в список семьи ее отца. Вы видите, наш обычай очень удобен. Ни задержек, ни затруднений.

— Очень удобно, — согласился Джеффри.

— Итак, если капитан Баррингтон захочет пойти со мной в присутственное место Акасаки, в Токио, и показать, что он отослал миссис Баррингтон обратно к ее семье, тогда развод закончен. Миссис Баррингтон станет опять японской подданной. Ее фамилия будет Фудзинами. Она опять будет принадлежать своей семье. В этом и заключается просьба к вам.

— А деньги миссис Баррингтон? — спросил саркастически Джеффри. — Вы о них забыли?

— О нет, — был ответ, — мы не забыли о деньгах. Мистер Фудзинами вполне понимает, что развестись с миссис Баррингтон — большой убыток. Он согласен дать значительную компенсацию, какую пожелает капитан Баррингтон.

К удивлению Ито, его жертва отошла от стола и больше не вернулась в комнату. Тогда он стал расспрашивать слуг об образе жизни капитана Баррингтона и узнал от бой-санов, что великан-англичанин пьет много виски с содовой, но не говорит ни с кем и не ходит в публичные дома. Возможно, что он немного помешан.

Ито возобновил деловой разговор на следующий день. За это время Джеффри пришел к определенному решению. Он сказал, что, если ему устроят свидание наедине с Асако, он обсудит с нею проект развода и даст согласие, если она будет просить его об этом лично. После некоторого колебания адвокат согласился.

Последняя встреча мужа и жены имела место в конторе Ито, где Джеффри побывал уже однажды, производя свои расследования насчет имущества Фудзинами. Сцена для свидания была выбрана удачно, как раз для того, чтобы устранить возможность возрождения прежних чувств. Полированная мебель под красное дерево, пурпурные плюшевые кресла, позолоченные французские часы, грязный бюст Авраама Линкольна, многоязычная юридическая библиотека останавливали всякое нежное слово и благородный порыв.

Японцы инстинктивно понимают влияние неодушевленных предметов и пользуются этим знанием с беззастенчивостью, которую грубые иностранцы отгадывают слишком поздно, если отгадывают вообще.

Жена Джеффри вошла рука об руку с кузиной Садако. В ее наружности не было ничего английского. Она стала совершенной японкой, начиная с черной шлемообразной прически и кончая маленькими белыми ногами, обтянутыми в пыльные носки. Не было рукопожатия. Обе женщины сидели неподвижно в креслах у стены, удаленной от Джеффри, как две ласточки, неудобно зацепившиеся за неустойчивую проволоку. Асако держала веер. Было абсолютное молчание.

— Я желал видеть мою жену одну, — сказал Джеффри.

Он говорил Ито, который, улыбаясь смущенно, посмотрел на обеих женщин. Асако кивнула.

— Я совершенно ясно изложил вам, мистер Ито, — сказал Джеффри с досадой, — мои условия. Я считаю, что было оказано давление на мою жену, чтобы удержать ее вдали от меня. Я обращусь в свое посольство, чтобы вернуть ее.

Ито тяжело дышал. Это был оборот дела, которого он в высшей степени опасался. Он повернулся к Садако Фудзинами и быстро заговорил с ней по-японски. Садако что-то зашептала на ухо кузине. Потом поднялась и вышла вместе с Ито.

Джеффри остался один с Асако. Но действительно ли это прежняя Асако? Джеффри часто видел японских леди из высшего света в гостиной токийского отеля. Он находил, что они живописны, с утонченными манерами, одеваются с изысканным вкусом. Но они казались ему какими-то нереальными, выходцами из мира привидений, скользящими тенями.

Он теперь понял, что его прежняя жена сделалась вполне японкой, человеком, совершенно отличным от него самого, гостем из другой, чуждой среды. Больше не могло быть и мысли об объятиях и поцелуях. Теперь вопрос был уже не о Яэ Смит, осуждении или прощении. Он был англичанин, она — японка. Они были уже разведены.

Асако ожидала, как жертва в застенке, готовящегося удара.

Большой человек поднялся с кресла и протянул руку жене.

— Простите меня, маленькая Асако! — сказал он очень мягко. — Вы совершенно правы. Это было ошибкой. Прощайте, и да благословит вас Бог!

С бесконечным облегчением и благодарностью она взяла лапу гиганта своей тонкой ручкой. Она, казалось, уже потеряла способность к пожатию, стала настоящей японской рукой. Больше ничего не было сказано.

Он открыл перед ней дверь. Еще раз, как на ступенях алтаря в Сент-Джордже, высокие плечи склонились над маленькой фигуркой движением инстинктивным — покровительства и нежности. Он закрыл за ней дверь, перешел через комнату и встал у пустого камина, засоренного спичками и окурками сигарет.

Через некоторое время вернулся Ито. Оба мужчины пошли вместе в присутственные места района Акасаки. Там Джеффри подписал заявление, английское и японское, подтверждающее, что его брак с Асако Фудзинами уничтожается и она может вернуться в семью ее отца.

На следующее утро, на рассвете, его пароход оставил Йокогаму. Прежде чем он прибыл в Ливерпуль, война была объявлена.