Кимоно

Глава X Женщина Йошивары

После этой трогательной сцены с женой Джеффри уже не стал противиться посещению Йошивары. Если все ходят туда, стало быть, это не такой уж дурной тон.

Асако позвонила Реджи, и на следующий день молодой дипломат явился за Баррингтонами в автомобиле, в котором уже водворилась мисс Яэ Смит. Они проехали через Токио. По расстоянию это все равно что проехать по Лондону из конца в конец; громадный город — только город ли или просто выше всякой меры разросшаяся деревня?

Японская столица лишена величия, в ней нет ничего векового и неизменного, кроме таинственного лесистого участка внутри рвов и серых стен, где обитает император и дух расы. Это какая-то смесь, скопление туземных деревянных хижин, наскоро снабженных кое-какими современными удобствами. Столбы, как пьяные, пошатываются на улицах, раскачивая свою паутину электрических проводов. Трясутся разбитые вагоны трамвая, переполненные до такой степени, что люди висят гроздьями на ступеньках и площадках, как мухи, прилипшие к какой-нибудь сладкой поверхности. Тысячи маленьких лавочек привлекают внимание, манят или отталкивают прохожего. У некоторых из них на западный лад стеклянные витрины и штукатурка на стенах, скрывающие их дикость; такие походят на туземных женщин, наряженных пышно и смешно. Другие, сурово консервативные, вводят покупателя в подобие пещеры, где его глаза легко поддаются обману вследствие вечной полутемноты. Некоторые из них так малы, что запас товаров не умещается и частью раскладывается на мостовой. Лавки с игрушками, с китайскими изделиями, с пирожками, с женскими лентами и булавками для волос, кажется, стараются обнаружить все свое содержимое, вывернуться наизнанку. Другие, наоборот, так сдержанны, что не показывают ничего, кроме светлых соломенных подстилок, на которых сидят мрачные приказчики, раскуривая трубки у очага. Только когда глаз привыкнет к темноте, можно рассмотреть позади них ряды чайных кружек или кипы темных материй для кимоно.

Характер лавок изменялся по мере того, как Баррингтоны и их спутники приближались к цели поездки. Туземный элемент преобладал все больше и больше, а назначение выставленных на продажу вещей все труднее было объяснить. Были лавки с золочеными Буддами и медными лампами, употребляемыми в храмах, лавки, выставляющие какие-то непонятные приборы и таинственные связки вещиц, тайна назначения которых скрывалась за кабалистическими знаками покрывающих их китайских надписей. Встречались скопления антикварных вещиц, а иногда товары плохого сорта лежали прямо на мостовой, под охраной невнимательного, сморщенного старика, который сидел на корточках и курил.

Краснолицые девушки глазели на иностранцев с балконов высоких постоялых дворов и харчевен близ станции Уэно. Дальше они проезжали мимо молчаливых храмовых стен, обширных пространств монастырей, населенных, по-видимому, голубями, крыш над алтарями, с крутыми скатами и углами, закрученными наподобие рогов. Дальше, в конце узкой аллеи, показались яркие флаги театров и кинематографов Асакуза. Они слышали крик зазывателей публики и нестройную музыку. Видели отвратительные плакаты, грубые рисунки которых указывали, какими зрелищами можно насладиться там, внутри: девушки, падающие с аэропланов, демонические фигуры с окровавленными кинжалами, разнузданные мелодрамы.

Повсюду целые толпы людей бродили по тротуарам. Никакой торопливости, никаких признаков деловых занятий. Разве мальчик-посыльный промелькнет на полусломанном велосипеде или кули с тупым лицом протащит тяжело нагруженную тележку. Серо-коричневая толпа постукивает своими деревянными галошами. Серо-черная хайкара молодежь проходит в своих модных желтых ботинках. Черные, волоча свои сабли, бродят взад и вперед полисмены, незаметно прячась в сторожевые будки.

Единственно яркие тона вносили в однообразную толпу маленькие девочки в своих пестрых кимоно. Они то прятались, то выбегали из дверей и без помех играли на тротуарах. Они же только и казались счастливыми; потому что их взрослые родственники, особенно женщины, имели меланхолический вид, чтоб не сказать, вид животных — подгоняемых овец или коров, пережевывающих жвачку.

Толпы становились гуще. Все лица были обращены в одну сторону. Под конец вся широкая улица была заполнена медленно движущейся человеческой волной. Баррингтоны и их спутники должны были выйти из автомобиля и продолжать путь пешком.

— Все они идут смотреть на зрелище, — объяснил Реджи, указывая на ряд домов, возвышавшихся над низкими туземными хижинами. Это был четырехугольник в несколько сот ярдов длиною, застроенный зданиями странного вида, похожими на товарные склады, бараки или казармы рабочих.

— Какое некрасивое место! — сказала Асако.

— Да, — согласился Реджи, — но ночью здесь гораздо красивее. Все освещено сверху донизу. И называется «город, не знающий ночи».

— Какие скверные лица у этих людей! — сказала Асако, которая была в настроении замечать повсюду дурное. — Что, здесь не опасно?

— О нет, — отвечал ее гид, — японская толпа очень сдержанна.

В самом деле, толпа не причиняла им никаких беспокойств, а только глазела на них — испытание, которому иностранец подвергается во всех уголках Токио.

Они дошли до очень узкой улицы, где шумно торговали простонародные пивные. Они заметили грязные скатерти и напудренных служанок — в юбках, передниках и бесформенных ботинках. Сперва они миновали маленький храм, с узкого дворика которого лукаво выглядывали две каменные лисицы, — храм бога Инари, дающего богатых любовников девушкам, молящимся ему.

Они прошли через железные ворота, похожие на ворота парка; два полисмена стояли там на посту, регулируя движение. Дальше шла сплошная линия вишневых деревьев в полном цвету, сплошная волна бледно-розовой растительности, занавес ароматной красоты — предмет тысячи поэм и тысячи намеков, то неприличных, то деликатных, то плоских, — цветущие вишни Йошивары.

На углу стояло большое белое здание с вывеской золотыми буквами по-японски и по-английски: «Пивная Асахи».

— Это здесь, — сказала Яэ, — выберемся из толпы.

Они нашли убежище посреди грязных скатертей и многочисленных гостей. Когда Яэ заговорила с девушками по-японски, последовало множество поклонов и речей, похожих на шипение; потом их пригласили наверх, на первый этаж, где был другой зал. Здесь стол и кресла были поставлены для них в амбразуре окна, которое, выходя на перекресток, открывало великолепный вид на расходящиеся улицы.

— Процессия будет здесь только через два часа, — сказала Яэ недовольно.

— В Японии всегда приходится ждать, — сказал Реджи. — Никто не знает точно, когда именно будет что бы то ни было, и японцы вечно ждут. По-видимому, им это даже нравится, по крайней мере они не выказывают нетерпения. Жизнь здесь настолько лишена событий, что они, должно быть, стараются протянуть всякое развлечение как можно дольше, как будто медленно сосут сладкое.

Пока можно было глядеть на толпу, Асако не могла удержаться от содрогания, взглянув на море безобразных лиц, волнующееся внизу.

— К какому классу принадлежат эти люди? — спросил Джеффри.

— О, я думаю, в большинстве торговцы и фабричные рабочие, — сказала Яэ.

— Так высший класс японцев не бывает здесь? — опять спросил Джеффри.

— Нет, только низшие классы и студенты. Японцы считают позорным делом ходить в Йошивару. И если ходят, то всегда тайно.

— И вы не знаете никого, кто бы ходил сюда? — спросил Реджи с прямотой, оскорбившей понятия его друга о хорошем тоне.

— Моих братьев, — отвечала Яэ, — но они ходят всюду или по крайней мере говорят, что ходят.

Это была в самом деле зловеще-безобразная толпа. Японцы вовсе не уродливая раса. Молодые аристократы, выросшие на свежем воздухе, имеют недурной вид, а иногда изящные и тонкие черты. Но низшие классы, знакомые с бедностью, грязью и закладыванием вещей, с наслаждениями саке и Йошивары, — самые уродливые существа, какие только были сотворены по образу и подобию своих безобразных богов. Маленький рост и обезьяньи манеры, бесцветность кожи, плоский монгольский нос, разинутые рты и плохие зубы, грубые косички их черных, лишенных блеска волос придают им вид карликов-кобольдов, как если бы эта страна была питомником всякой сказочной нечисти, страной, где воплощаются дурные мысли. К тому же их лица не имеют характерных черт, хороших ли, дурных ли, как это бывает у арийских народов; нет резких линий, твердого профиля.

— Скорее это отсутствие, чем наличие чего бы то ни было, отталкивает и подавляет нас, — заметил Реджи Форсит, — может быть, это отсутствие счастья или надежды на счастье.

Толпа, заполнявшая все четыре дороги медленно движущейся серой волной, была настроена очень мирно и странно молчалива. Стук и шлепанье галош были гораздо слышнее человеческих голосов. Подавляющее большинство — мужчины, но попадались и женщины, спокойные и серьезные. Если даже кто-нибудь повышал голос, колеблющаяся походка и глупая улыбка ясно показывали, что их обладатель пьян. Такого уводили в сторону его друзья. Японцы обычно ходят на зрелища и развлечения дружными компаниями.

Два кули, ссорясь, остановились под окном Баррингтонов. Оба сильно выпили. Они не подрались, как сделали бы англичане, но стояли, обмениваясь сердитыми односложными звуками, нечленораздельным хрюканьем и храпом.

— Дурак!.. Скотина! Вонючий!

Когда эти любезности еще приподняли их настроение, они начали дергать один другого за платье и рвать, как раздраженные дворняжки. Это было знаком, что дело скоро станет серьезным, и последовало вмешательство полиции. Сражающиеся были разведены товарищами и увлечены в противоположных направлениях.

За некоторыми исключениями все толчки, отдавливания ног и тому подобное принимались с умеренной досадой или апатичным равнодушием. Между тем на другой день газеты говорили, что толпа была так велика, что оказалось шестеро задавленных насмерть, а очень многие лишились чувств.

— Но где же Йошивара? — спросил наконец Джеффри. — Где же держат этих несчастных женщин?

Реджи указал рукой в направлении трех улиц, лежащих перед ними.

— За железными воротами все Йошивара: и те высокие дома, и вон те низкие тоже. Там и девушки. Здесь их две или три тысячи. Но, разумеется, их смотрят ночью.

— Очевидно, так, — неопределенно сказал Джеффри.

— Они сидят в витринах, как это можно назвать, — продолжал Реджи, — только впереди решетка, как в клетках в зоологических садах. На них богатые кимоно, красные, золотые, голубые, вышитые цветами и драконами. Этого ни с чем не сравнишь, разве только с клетками, полными попугаев и колибри.

— Они красивы? — спросила Асако.

— Нет, этого нельзя сказать, и все они ужасно похожи одна на другую, на взгляд западного человека. Не могу представить себе, чтобы кто-нибудь выбрал себе из них и сказал: «Я люблю ее, она — прекраснее всех». Жирные, вялые, тип Будды. Есть типы лукавого животного, обменивающиеся любезностями с молодыми людьми через перекладины клеток; есть просто бесформенные уроды, тип неуклюжих деревенских девок, какие есть во всякой стране. Но изысканные дома не выставляют своих женщин, а только ряд фотографий, на которых, без сомнения, фотограф очень польстил оригиналам.

Асако рассматривала теперь здания, высокие, четырехугольные, как тюрьмы, и низенькие туземные кровли. У каждого была маленькая платформа, «монохоши», где на солнце сушилось выстиранное белье — бумажные кимоно, полотенца, фланелевые юбки.

На дальнем конце улицы большое оштукатуренное здание с греческим портиком стояло поперек ее, закрывая проход.

— Что это? — спросила Асако, — похожее на церковь.

— Это больница, — отвечал Реджи.

— Но зачем здесь больница? — спросила она опять.

Яэ Смит чуть-чуть улыбнулась незнанию ее новой подруги о карах за грех. Но никто не ответил на вопрос.

Началось движение в толпе, оттесняемой от каких-то еще невидимых пунктов, как бы очищающей железнодорожный путь. В то же время вытягивание шей и шепот любопытства.

Толпа очистила середину улицы, лежащей как раз напротив. Полиция, выраставшая всюду, словно всходы драконовых зубов, разделила народ. И тогда по открывшейся таким образом дороге двинулась процессия, самая странная из всех, какие только видел Джеффри Баррингтон.

Высоко над головами толпы показалось что-то похожее на оживленный автомат, движущаяся восковая фигура, наряженная в великолепную белую парчу с красными и золотыми вышитыми изображениями фениксов и громадный красный шарф, завязанный спереди бантом. Толстые, набитые ватой и обшитые красным рубцы пол топорщились, приподнимались и обнаруживали края массы платьев, надетых одно на другое; все это похоже было на артишок со множеством листьев. Из-под монументальной прически, усаженной, как кожа дикобраза, булавками и украшенной серебряными блестками и розетками, выглядывало белое маленькое лицо с неподвижным взглядом, совершенно лишенное выражения, крайне неестественное, сплошь покрытое блестящей эмалью — лицо китайской куклы.

Это возвышалось над серой толпой, как яркий световой столб. Оно продвигалось медленно, потому что было поднято над толпой с помощью пары черных лакированных галош, с платформами высокими, как ходули. С каждой стороны было по маленькой фигурке, тоже разукрашенной, — дети лет девяти-десяти, маленькие служанки «комуро». Если бы они не были так малы, можно было бы счесть все это за движущуюся Голгофу, причем они играли бы роль разбойников по сторонам распятого. Они должны были поддерживать эту царственную красавицу и в то же время расправлять и выставлять напоказ ее длинные, расшитые рукава, вытянутые в стороны, как крылья.

— Если бы меня так нарядили, и я бы привлекал мужчин, — не удержался от кощунственного заключения Реджи.

Блистательная фигура и два ее адъютанта двигались в тени громадного церемониального зонтика из желтой масляной бумаги, похожей на тонкую кожу, на старинный пергамент; на нем китайскими знаками было написано личное имя леди, удостоившейся этих почестей, и название дома, в котором она обитала. Древко этого зонтика, в восемь или девять футов длиной, держало неуклюжее создание, одетое в голубую ливрею японских ремесленников — род табарды, платья герольдов, и в узкие панталоны. Он все время покачивал изогнутое древко зонтика вперед и назад, сообщая этим его диску волнообразное движение. Следовал он за королевой медленной и странной походкой.

При каждом шаге он на несколько секунд замирал с высоко поднятой ногой в позе дрессируемой лошади, и в это время его карликовое тело сводили дьявольские конвульсии, как ангела ужаса на картине Дюрера. Он казался домовым, насмешливым бесом, «шпильманом» средневековых мираклей, чей резкий смех раздается в пустой комнате, когда выпита последняя чаша, истрачен последний грош и мечтатель пробуждается от своих сновидений.

Позади него шли пять или шесть мужчин, несущих громадные овальные фонари, на которых также было обозначено название дома, а потом представительная коллекция должностных лиц этого высокого учреждения, несколько старух с хитрыми лицами и толпа мужчин нахального, порочного и преступного вида. «Ойран» (главная куртизанка) дошла до перекрестка. Здесь, механически или как бы под влиянием магнетизма, она медленно повернулась налево. Она прошла к одному из маленьких туземных домиков, построенных на старинный лад, на улице, по которой пришли Баррингтоны. Здесь зонтик опустили к земле. Красавица нагнула свою голову с монументальной прической, чтобы пройти в низкую дверь, и уселась на куче подушек, приготовленных для ее приема.

Тотчас же внимание толпы было привлечено другой такой же процессией, которая показалась с противоположной стороны. Новая ойран, наряженная в голубое, с золотым шарфом, вышитым изображениями вишневых цветов, поддерживаемая также двумя маленькими помощницами, приковыляла к другому домику.

После ее исчезновения сразу показалась третья процессия.

— Ах! — вздохнула Асако. — Какие красивые кимоно! Откуда они берут их?

— Кажется, — сказала Яэ, — некоторые из них очень древние. Они год за годом переходят от одной девушки к другой.

Яэ, со своей извращенной душой, думала, что, пожалуй, этот единственный день полного триумфа, когда представляешь собой воплощение красоты на земле, чувствуешь восхищение и страстные желания этого громадного сборища мужчин, горячей волной теснящихся к живому телу, стоит целых годов рабства, унижения и болезней.

Джеффри смотрел, пораженный тем, что факт проституции выставляется без всякой стыдливости, как публичное зрелище. Ненависть и презрение вызвали в нем эти скотоподобные мужчины, которые сопровождали девушек и, видимо, жили за счет их позора.

Реджи же интересовало, о чем могут думать эти создания, наряженные с таким блеском, что их личность, как у детей-королей, совершенно терялась в огромности того, что они собой символизировали.

Ни улыбки, ни проблеска сознания нельзя было уловить сквозь неестественную белизну их лиц. Но не могли же они быть такими автоматами, какими казались? Горды ли они своим нарядом и драгоценностями? Рады ли они такому рекламированию? Бьется ли сердце у них для какого-нибудь одного мужчины или их тщеславие упивается поклонением толпы? Обращаются ли их мысли назад к бедной ферме и работе на рисовых полях, к убогой лавчонке и шуму маленького городка, к упивающемуся саке отцу, продавшему дочь в дни ее невинности, и первым поражающим впечатлениям их новой жизни? Может быть. А может быть, они совершенно поглощены заботой о сохранении равновесия, ступая в своей высокой обуви; может быть, и просто ни о чем не думают. Реджи, бывший невысокого мнения об умственных способностях необразованных японок, думал, что последнее предположение всего вернее.

— Хотел бы я знать, что это за домики, куда они входят, — сказал он.

— О, это чайные домики Йошивары, — с готовностью сообщила Яэ.

— Они там живут? — спросила Асако.

— Нет; богатые люди, придя в Йошивару, не ходят в большие дома, где живут ойран. Идут в чайные домики, заказывают ужин и гейш для пения и велят привести ойран из больших домов. Так удобнее. Поэтому они и называются «хиките чайа» — «чайные домики, куда приводят».

— Яэ, — сказал Реджи, — вы много обо всем этом знаете.

— Да, — отвечала мисс Смит, — мне рассказали братья.

Приблизительно через полчаса ойран оставили чайные домики. Шествия построились вновь и медленно вернулись туда, откуда вышли. На дорогу им как раз падали вишневые лепестки, как хлопья снега; вишневые цветы в Японии — символ бренности земной красоты, всего дорогого и милого.

— Клянусь Юпитером! — сказал Джеффри Баррингтон, обращаясь ко всем, — это было удивительное зрелище! Да, Восток — это Восток, а Запад — Запад. Никогда я не ощущал этого так сильно. Часто бывает это торжество?

— Это совершается в течение трех дней каждой весной, уже около трехсот лет, — сказал Реджи. — Но более чем сомнительно, чтобы это продержалось долго в будущем. Называется это «ойран дочу» — процессия куртизанок. Джеффри, то, что вы видели сегодня, есть ни больше ни меньше, как шествие старой Японии!

— Но кому принадлежат эти женщины? — спросил Джеффри. — И кто наживается на этом грязном деле?

— Должно быть, разные люди и компании владеют отдельными домиками, — отвечал Реджи. — Один японец предлагал мне купить все его учреждение, мебель и шесть девушек за пятьдесят фунтов. Но, должно быть, ему не везло. Во многих странах это самое выгодное предприятие. Помните «Профессию миссис Уоррен»? Тридцать пять процентов, я думаю, это наверно. И Япония, конечно, не исключение.

— Клянусь Юпитером! — снова вскричал Джеффри. — Женщины, эти несчастные бедняги, конечно, сами не виноваты, и мужчин, которые покупают то, что продается, тоже не стоит бранить. Но тех, кто составляет себе состояние на всем этом скотстве и жестокости, их, говорю я, следует драть на площади девятихвостыми кошкам, пока не выбьют из них жизнь. Уйдем отсюда!

Когда они вышли из пивной, маленький, круглый японец вылез из толпы, приподнял шляпу и поклонился, улыбаясь. Это был Танака.

Джеффри оставил его дома, желая, чтобы по крайней мере их слуги не знали, куда они ходили.

— Я думал, что встречу леди здесь, — сказал маленький человек, — но долго не мог отыскать ее. Очень извиняюсь.

— Что-нибудь случилось? Зачем вы здесь? — спросил Джеффри.

— Хороший самурай никогда не оставляет своих господ. Поэтому я и пришел, — был ответ.

— Ну, так поторапливайтесь и ступайте назад, — сказал его хозяин, — иначе мы придем раньше вас.

После новых поклонов он исчез.

Асако смеялась.

— Мы никогда не сможем отделаться от Танаки, — говорила она. — Он следит за нами, как сыщик.

— Иногда мне кажется, он нагло шпионит за нами, — сказал ее муж.

— Успокойтесь, — заметил Реджи, — они все это делают.

Друзья расстались у «Императорского отеля». Асако была весела и довольна. Она развлекалась в этот раз больше, чем обыкновенно, но и по своей наивности мало или даже совсем не поняла мрачного смысла всего виденного.

Но Джеффри был мрачен и расстроен. Он слишком близко к сердцу принял все это. Ночью он видел страшный сон. Процессия ойран прошла еще раз перед его глазами; но он не мог видеть лица наряженной куклы, перед которой теснилась восторженная толпа. Однако он чувствовал странное беспокойство. Вдруг на углу улицы фигура повернулась к нему лицом. Это была Асако, его жена. Он рванулся к ней, чтобы спасти ее. Но толпа японцев сгрудилась перед ним; он рвался напрасно.