Китабу о животных

СИМБА Джентльмен-лодырь

Представители племен-воинов Восточной Африки утверждают, что лев не рычит, а произносит на языке суахили: «Нчи, я нани? Янгу, янгу, ЯНГУ» — «Так чья это земля? Моя, моя, МОЯ».

Это предположение — необычайно выразительное и поэтичное. Мне очень хочется поверить в него и также очень хочется провозгласить Симбу, одного из моих самых лучших друзей среди животных, Царем Зверей. Но те же самые африканцы, столь почитающие львиный рык, гоняют «царя» по всей саванне, выкрикивая вслед угрозы, будто он всего лишь лохматая рыжая гиена. Следует учесть еще и тот факт, что организованная охота на Симбу привела к полному его уничтожению в юго-восточной Европе, где лев водился очень-очень давно; к почти полному исчезновению в Индии, где прежде его можно было встретить повсюду и где до сих пор лев является национальной эмблемой; к полному вымиранию на Ближнем Востоке и в Северной Африке — последние берберийские львы были убиты в 1890 году; к полному истреблению в Южной Африке, где огромные капские львы погибли еще сто лет назад. В Восточной и Центральной Африке Симба еще удерживает свою цитадель, но и здесь лет через двадцать — тридцать он тоже может исчезнуть.

В отличие от Симбы, другим разновидностям львиного племени, возможно, и удастся выжить, например, индийскому льву, обитающему в резервате Гирских лесов, и львам, содержащимся в главных зоопарках мира. Но, даже если там Симба и сохранится, Африка может лишиться большого чуда и частицы самой себя. Ведь помимо царственного повелительного рыка, царевой гривы и привычной царской репутации, Симба обладает кое-чем еще — характером истинного джентльмена.

«Джентльмен» — это вежливая, с открытым характером личность, которая никогда не станет обижать других преднамеренно. Данному определению Симба соответствует идеально, как, впрочем, и всякий другой хищник (за исключением человека). Как пишет Карл Экли: «Лев — джентльмен всегда. Если его не трогать, он не тронет и вас». Но существует и иное мнение о джентльмене: это тот, кто беззаботно купается в своем величии, проявляет огромное чувство собственного достоинства, обладает внешностью щеголя, но при этом прилагает все усилия, чтобы ничего не делать. И вот под это определение Симба подходит более всех животных на земле; добивается он такого на редкость ленивого образа жизни с помощью классического способа, присущего его разумным соседям по Африке: у него есть жена, а то и несколько, которые и удовольствие ему доставляют, и работают за него.

Терпеливая, трудолюбивая африканская жена и детей нянчит, и поля возделывает, и маниоку толчет, и одежду стирает, и цыплят кормит. А муж тем временем полеживает в тенечке, покуривает, вырезает скульптурки из дерева, занимается сплетнями или торговлей и болтает, болтает, болтает со своими друзьями, такими же джентльменами, как и он. И может быть, вы не поверите, но африканские женщины, обожающие своих детей и свои семейные обязанности, никогда не устраивают истерик и не страдают нервными заболеваниями, как но происходит с эмансипированными дамами Западного мира. На это у африканских женщин просто не хватает времени.

Да, если движение суфражисток когда-нибудь достигнет африканских племен, то тогда их мужчины узнают, по чем фунт лиха. Но до той поры африканским мужьям — и львам — можно только позавидовать.

Как только львята окрепнут не падая, львица-жена — Симба Джике, как ее называет местное население, — и окружении своих отпрысков выслеживает, ловит и убивает добычу, в то время как ее царственный супруг, Симба Думе, с одобрением наблюдает за ее действиями. Если жена или жены загоняют огромную и опасную добычу, например южноафриканского буйвола, то он может и помочь иногда. И в том, и в другом случае, как только животное убито, лев немедленно расталкивает все семейство, чтобы получить свою «львиную долю».

Эти основные принципы львиного этикета прелестно описала Джой Адамсон в своей книге «Рожденная свободной». Чтобы вернуть воспитанной ею львице свободу, требовалось познакомить ее с какой-нибудь львиной компанией и их укладом жизни. Для этого надо было найти Эльсе предполагаемого кандидата в женихи и поразить будущего мужа ее талантами домашней хозяйки. Поэтому миссис Адамсон собственноручно приволокла красавцам холостякам труп зебры в качестве приданого, но затем ей пришлось утешать свою сбитую с толку любимицу, потому что поклонников интересовало мясо, а никак не невеста. Как сухо заметила Джой Адамсон: «А львы не обращали на нее никакого внимания, их занимало только мясо»[4].

Мужские и женские особи других разновидностей кошачьих, которых примерно тридцать шесть, мало общаются до или после спаривания, некоторые из них живут потом вместе, но недолго. Самцы не проявляют отцовских инстинктов по отношению к своим детям-котятам, а представители одного пола редко дружат друг с другом. Эти животные, начиная с американской пумы, крайне сообразительной и очень независимой, и кончая индийским тигром, зверем храбрым и самоуверенным, чаще всего гуляют сами по себе.

Симбе, на удивление, присущ дух коллективизма. Он единственный из семейства кошачьих живет в стае. В своей небольшой общине лев заключает длительные браки, ухитряясь иметь одновременно несколько жен, которые не враждуют между собой. В присутствии своих отпрысков он любит изображать доброго патриарха и поддерживает дружеские связи с другими взрослыми самцами.

Симба Джике во время охоты или обороны от охотников человеческого вида ведет себя более активно и агрессивно. К тому же она способна поддерживать платоническую дружбу с младшими самцами и нянчить, словно «тетушка», чужих львят-младенцев, пока их родная мать охотится. Частенько она даже выращивает львят.

Представители львиного коллектива, вне зависимости от пола, общаются друг с другом очень дружелюбно. Встретившись после краткой разлуки, во время которой львица охотилась, а бездельник-лев гулял, они трутся носами, лижут друг другу морды или ласково трутся щеками и телами. Самцы постарше ведут себя более сдержанно и пытаются сохранять суровое достоинство, но их хватает ненадолго, и они укладываются с другими львами. Львицы с львятами порой забираются на дерево, цепляясь лапами за ветки, относясь с полным безразличием к распространенному убеждению, что львы по деревьям не лазают. Гораздо чаще вся группа дремлет под тенистой кассией или мимозой. Спать они любят лежа на спине и раскинув лапы. Такая груда кошек с задранными лапами, которую следовало бы называть «кланом» или «компанией», называется «прайдом» («гордость»), что, на мой взгляд, звучит иронично.

Прайд не является постоянным или замкнутым сообществом. В поисках добычи члены прайда могут бродить вместе по ограниченной территории, площадью двадцать пять — пятьдесят квадратных миль, а могут охотиться и поодиночке. Львица с детенышами или супружеская пара с детенышами образуют крошечный «семейный» прайд. Зрелого самца, сильного и опытного — главу или пашу, — его жен и детей различного возраста часто сопровождают благовоспитанные холостяки. Такой прайд я называю «гаремом». Две и более львицы-подруги могут вместе с львятами объединиться в «дамский» прайд. А молодые львы порой собираются в прайд «холостяков», приглашая временами к себе в советники самца постарше, который потерял свою власть и львицу-добытчицу.

При встрече одного прайда с другим может произойти стычка, но только в том случае, когда чужак нарушает границы. Его встречают свирепым рыком «Янгу, янгу, янгу» и почти полным бездействием. Кто-нибудь из местных может сделать вид, что хочет броситься на чужака, и редко, очень редко, действительно подерется с ним. Обычно чужак рычит в ответ — просто для того, чтобы отвернуть морду, — и удаляется, стараясь сохранять достоинство. Ежели оба прайда находятся на нейтральной территории, то чужака принимают любезно. Мало того, обе группы могут перемешаться, провести какое-то время вместе, а затем разойтись в несколько измененном составе. Вероятно, благодаря совещанию лидеров двух прайдов в долине Серенгети попадаются стаи львов, насчитывающие до тридцатисорока животных, где два, а то и три гарема мирно сосуществуют под правлением своих уважаемых руководителей.

Состав прайда может время от времени меняться, так как львята взрослеют и покидают родителей, чтобы создать свою собственную семью. Уходят, объединившись, и холостяки. Бросить гарем может и недовольная леди, забрав с собой своих львят. Подобная смена состава, правда, происходит главным образом во время периода течки.

Вообще каждый лев обладает только присущим ему характером. Это могут быть личности выдающегося ума или посредственности, попадаются и вовсе слабоумные, они могут быть раздражительными или спокойными, игривыми или занудными, безрассудными или осторожными, легко поддающимися обучению или упрямыми, на удивление надежными или мстительными. Но, вне зависимости от свойств характера, поведение льва постоянно меняется, оно зависит и от настроения, и от капризов, и от времени дня, и от состояния погоды, и от времени года.

Так же, как и человек, каждый лев обладает ярко выраженными, индивидуальными чертами лица, по которым его, как и человека, всегда можно отличить от других. Любят они тоже по-разному. Особенно львицы.

Порой Симба Джике проявляет полное безразличие к своим инстинктам и оказывает враждебный прием любому заигрыванию со стороны самца и отгоняет прочь и мужа, и незадачливых поклонников. А временами она соглашается мгновенно. Иногда она превращается в хитрую и дерзкую искусительницу — катается на спине и дразнит, даже мучает всякого мало-мальски пригодного льва. А попадаются такие, которые ради самцов бросают своих новорожденных малышей. В Кении в национальном парке Найроби была львица, которая совершала подобного рода «подвиг» каждый год. Ее прозвали Шлюхой Найроби.

Когда Симба Думе подходит к скучающей или враждебно настроенной львице, бывает, он встречает любезное приглашение, а бывает, и отпор. Понаблюдав с якобы каменным равнодушием за тем, как она его дразнит, он может повелительным жестом коснуться ее лапой. Ежели она с презрением отойдет в сторону или даст ему по морде, он подождет подольше, прежде чем возобновит свои ухаживания. Правда, чаще лев тащится за ней с выражением идиотского восторга на лице и с вывалившимся наружу языком и время от времени касается ее лапой. Если львица решает покориться, то ложится на живот, а он карабкается сверху, как и всякий кот, и вцепляется ей в загривок на все время полового акта, который длится пять — десять секунд. После спаривания она в экстазе катается по земле, а лев, пытаясь изобразить бесстрастность, долго пялится на висящее в небе облако, на кассию или на торчащего вдали бабуина. Бывает, что минут через двадцать вся процедура повторяется.

Если Симба Джике кокетничает с холостяком, как это часто и происходит, лежащий на траве ее супруг следит за ухаживанием и спариванием с полным спокойствием, будто эскимос, одалживающий гостю свою жену. Львица может любить и двух, и трех холостяков — ему все равно. Но бывает и по-другому: обманутый муж приходит в ярость и бросает вызов каждому, кто к ней приблизится. Если преисполненный амбиций холостяк считает, что у него есть шанс, он отвечает на вызов противника.

Львы рычат, царапаются и колошматят друг друга лапами — удар такой лапы может убить быка или лишить головы человека, но серьезных увечий они друг другу не наносят. Когда один из них начинает уставать или чувствует, что проигрывает, то отступает, чтобы дать деру. Если же противник продолжает наступать, он имеет право официально сдаться — перевернуться на спину и принять позу «львиной покорности». Мы в таких случаях кричим «Сдаюсь!», а самцы млекопитающих выражают покорность на языке жестов. Капитуляция принимается, и проигравший спасается бегством по саванне, никем не преследуемый.

Если поражение терпит предводитель и он еще молод, он может найти себе прибежище в другом прайде и даже снова жениться. Но, хотя львы и доживают порой до двадцати лет, — а в неволе они живут и дольше, — в десятилетнем возрасте они уже утратили и скорость, и опыт, и ловкость, ведь всем необходимым их снабжали львицы. Свергнутый владыка уже не в состоянии охотиться сам и поэтому попадает в затруднительное положение. Добычей его становятся греющиеся на солнышке крокодилы, лягушки, мыши, термиты, скорпионы и саранча. Ослабевший и истощенный, одинокий и беззащитный, дряхлый лев становится жертвой гиен. Они окружают его кольцом и терпеливо ждут; едва он покачнется, они набрасываются на бывшего властелина и пожирают его заживо.

Наперекор общепринятому мнению, несчастные, дряхлые львы почти никогда не превращаются в закоренелых людоедов, как это происходит со старыми или изувеченными леопардами и тиграми. Львы-людоеды попадаются очень редко. И обычно это крепкие, сильные, молодые и одинокие животные и, похоже, сошедшие с ума. Такими были знаменитые людоеды из Цаво, два безгривых самца, которые терроризировали Южную Кению в 1898 году и остановили возведение железной дороги от Момбасы до Уганды. Прежде чем их подстрелил полковник Дж. X. Паттерсон, эта злополучная парочка убила двадцать восемь индийских кули и около тридцати местных африканцев, причем большую часть людей они сожрали. Но и после смерти этих убийц людоедство продолжалось. Это промышлял третий лев — хоть он и погубил человеческих жизней чуть меньше, чем леопард из Рудрапраяга, тем не менее заслужил звание самого отчаянного и свирепого людоеда.

В своем легендарном отчете «Людоеды из Цаво» полковник Паттерсон сообщает:

«В округе крошечной станции Кимы рыскал лев-людоед, в котором вдруг проснулось пристрастие к плоти работников железной дороги. Этому необыкновенно страшному злодею было безразлично, кого он ест: начальника станции, сигнальщика или стрелочника. Однажды ночью, пытаясь добыть пропитание, он забрался на крышу станционного здания и принялся отдирать от нее полосы рифленого железа. Перепуганный бабу, прятавшийся рядом с телеграфным устройством внутри здания, послал телеграмму начальнику путей сообщения: «Лев нападает на станцию. Срочно пришлите помощь». К счастью, в битве за станцию льву не повезло, но он так стремился пробраться внутрь, что основательно поранил лапы и оставил на крыше кровавые следы».

В последующие ночные вылазки этот людоед-фанатик уволок рабочего-африканца и несколько других жертв. Тогда один машинист просверлил дырку в железной цистерне для воды и залез внутрь, чтобы ночью подстрелить льва, если тот появится. Эта глупая выходка чуть не стоила машинисту жизни: лев обнаружил засаду, опрокинул тяжелую цистерну и попытался выудить новоявленного снайпера через узкое круглое отверстие сверху. Из своего неудобного положения машинист выстрелил, но промахнулся, правда, людоеда прогнал.

Через некоторое время лев возобновил охоту. В июне 1900 года он сумел избежать еще одной засады, которую устроил ему начальник железнодорожной полиции, мистер Рауэлл со своими белыми друзьями. Втроем они спрятались в инспекционном вагоне, который специально перегнали на запасной путь близ станции. Решив, что Немезида тамошних мест не появится, начальник полиции предложил своим друзьям вздремнуть, пока он будет стоять на страже. И в тот момент, когда самого Рауэлла сморил сон, лев на них и набросился. Оказалось, что он давно за ними следил. Об этом простодушно рассказали оставшиеся в живых: они видели «двух очень ярких немигающих светлячков», то есть глаза людоеда.

Забравшись по высоким ступенькам в вагон, лев отодвинул лапой незапертую дверь и прыгнул на трех спящих мужчин. Схватив злополучного Рауэлла, он стал терзать несчастного, его спутники в панике выскочили через дверь, даже не попытавшись прийти своему другу на помощь. На дверь тут же навалилась толпа вопящих от ужаса кули, но людоед с Рауэллом в зубах выпрыгнул сквозь закрытое окно, пробив стекло и выбив деревянную раму. Он утащил бедолагу на расстояние в четверть мили. На следующее утро частично обглоданный труп был обнаружен в чаще.

Но вскоре последовало возмездие, и лев-людоед из Кимы был пойман, «выставлен напоказ на несколько дней» и должным образом казнен. Карьера его продолжалась недолго — всего несколько месяцев, но она могла бы быть и менее продолжительной, если бы за этого беспечного и глупого льва взялись профессиональные охотники.

Леопард из Рудрапраяга, который ухитрялся обводить вокруг лапы своих преследователей восемь лет, испытал бы шок, увидев, как какой-нибудь самец семейства кошачьих выставляет себя на посмешище. Как можно нападать на группу вооруженных европейцев или с грохотом колотить по железной крыше! Но леопард был все-таки леопардом, к тому же в абсолютно здравом уме. Несчастный же психопат, терроризировавший Киму, обладал свирепостью и отвагой, присущими явно душевнобольным животным, а не обыкновенным зверям-людоедам.

Испытывая страшный голод и не имея пищи получше, любой нормальный лев может порой напасть на человека, но потом он опять вернется к привычной диете. Изголодавшиеся гомо сапиенс, даже «цивилизованные», делали то же самое, особенно во время Второй мировой войны. Но периодически вспыхивающее среди львов людоедство в каком-либо регионе, где полным-полно иной добычи, — на самом деле патология, которой почти нет объяснения.

Существует распространенное мнение, что львы-людоеды, как и другие кошачьи, обладающие здравым рассудком, обретают «вкус к человечине», попробовав разлагающиеся, незахороненные тела. Такое объяснение звучит нелепо, особенно когда речь идет об индийских леопардах и тиграх. Несмотря на то, что огромное количество представителей кошачьего племени на этом субконтиненте обладает широкими возможностями пообедать трупами во времена эпидемий чумы или голода, привычку к людоедству приобретают лишь те животные, которые имеют умственные или физические недостатки и не в состоянии добыть еду повкуснее. Ну, а в Африке, где многие племена не хоронили своих мертвецов даже в лучшие времена, подобное объяснение вообще никуда не годится. Леопарды и львы веками питаются африканскими трупами, отгоняя традиционных гробовщиков — гиен. Тем не менее совершенно очевидно, что леопардам гораздо больше по вкусу собачатина, а не человечина. Что же касается львов, то, если бы вкус человеческой плоти побудил нормальных львов превратиться в отчаянных людоедов, Симбу давным-давно бы истребили по всему континенту, причем задолго до появления современного оружия.

Разумное предположение было выдвинуто Айвеном Сандерсоном. Он рассматривал склонность к людоедству у львов как «необъяснимую заразную тягу к совершению преступления, которая возникает временами у целых львиных популяций и главным образом у молодых одиночек».

У меня есть свое объяснение этой странной тяги львов к совершению преступления. Попробуем сравнить испорченный вкус животного, проявляющийся в пристрастии к человеческому мясу и прямо-таки в фантастическом стремлении добыть именно его, со склонностью человека к наркотикам, которая впоследствии приводит его к совершению преступления. Вероятно, в человеческом мясе существует какой-то химический элемент, который отравляюще воздействует на львов и от которого они попадают в зависимость (некоторые каннибалы племен в Конго утверждают, что от человеческого мяса они «пьянеют»). Так и люди испытывают все возрастающую физиологическую потребность в героине или морфине. У определенных животных появляется необходимость в отравлении организма, и они становятся извращенцами в еде, которая не по нраву и даже вызывает отвращение у нормальных представителей их вида.

В нашем обществе от наркотиков зависит меньшая часть населения — обычно психически неуравновешенные взрослые и беспомощные юнцы из неблагополучных или неполных семей. Другие, более ответственные члены нашего общества могут порой принимать наркотики, например, во время тяжелой болезни или же просто чтобы попробовать, но при этом они обладают достаточной силой воли и разумом, чтобы отказаться от этой дурной привычки. Те, кто испытывает страшную боль во время хронической болезни и принимает наркотики в огромном количестве и долгое время, разумеется, становятся наркозависимыми, но, помимо этих несчастных, те, кто привык к наркотикам, заменяют ими эмоциональное и социальное восприятие мира.

Могут ли подобные или схожие факторы влиять на возникновение тяги к людоедству в львиных обществах?

Внезапное проявление порочных наклонностей Симбы, обитающего в естественных условиях, о чем свидетельствуют эпизоды на железной дороге, в состоянии повлиять на привычное поведение и развитие льва, в то время как безответственная охота людей на прайды львов, ведущих нормальный образ жизни, может сильно повлиять на душевное и умственное состояние членов львиной семьи — особенно после гибели львиц. Взрослые львы и, что происходит реже, львицы сперва совершают единичные преступления, а затем привыкают к своим новым испорченным вкусам. Ну, а молодые львы, в точности как и наши малолетние правонарушители, легче, чем стойкие взрослые, поддаются искушению.

Но эта моя довольно недоразвитая теория представляется несостоятельной, когда речь заходит о другом типе необычного львиного поведения, встречающегося в так называемой ненарушенной естественной среде, то есть в резерватах диких животных — главным образом в Национальном парке Крюгера, — где львы иногда предпочитают убивать и пожирать друг друга, а не человека. Возможно, в этом случае следует принимать во внимание социальные факторы, такие как, например, перенаселение в пределах искусственных границ. То есть львы предпринимают столь жестокие меры, чтобы регулировать численность прайда.

Каким бы ни было объяснение, факт — и парадокс — состоят в том, что такое высокоорганизованное животное, каким является Симба, способен выступить против своего общества или пойти страшной войной против чужого общества, которое он обычно уважает. Вероятно, когда мы научимся понимать самих себя, мы научимся понимать и Симбу.

Результат обычного поединка между самцами, в котором один погибает, почти не имеет значения для оплота львиного общества — дам гарема. Забеременевшая Симба Джике продолжает работать на своего постоянного или нового джентльмена до последних недель беременности, которая длится от 105 до 110 дней. Когда охотиться становится тяжело, она прекращает это делать. И ее, как и старых самок, содержит прайд, выделяя ей кусок добычи. В последние дни беременности львица покидает прайд и находит подходящую пещеру или убежище между камнями или в густых зарослях, находящихся как можно ближе к воде. В этот период она старается не покидать свое укрытие, так как во время родов на открытом пространстве на нее могут напасть гиены.

Если роды проходят удачно, спрятавшаяся львица обычно производит на свет трех-четырех малышей, хотя иногда у нее рождается только один львенок и очень редко пять-шесть. Так как львица имеет только четыре соска, слабые котята быстро погибают. Мужские и женские особи рождаются в равной пропорции, что поразительно. У людей чаще рождаются мальчики.

Львята появляются на свет длиной в фут и весом чуть больше фунта. Рождаются они с открытыми голубыми глазами, в отличие от домашних котят, которые прозревают через десять дней (хотя бывают случаи, когда львенок рождается с закрытыми глазами, которые открывает через день-два). Их шерсть покрыта атавистическими пятнами, которые могут сохраняться три-четыре года; хвосты у них короткие и без кисточек; три недели они живут без зубов; лапы у них все время разъезжаются, и они очень смешно падают то на спину, то на бок, то на живот. Ходить львята начинают на второй месяц.

Чтобы накормить своих беспомощных детенышей, Симба Джике должна давать им молоко, а чтобы оно не пропало, ей необходимо охотиться. Таким образом, матери приходится оставлять малышей в укрытии, где их могут найти и растерзать гиены — единственный естественный враг львов. Нападают гиены только на очень маленьких или совсем дряхлых (особенно смертельно раненных охотниками или имеющих старые пулевые ранения). Для последних такой конец может оказаться милосердием. Что же касается львят — и пусть это оскорбит любителей фильмов о животных, в которых никто никогда не обижает пухлого малыша, — это самый простой, хотя и несентиментальный способ контроля за балансом живого в природе. Малышей может спасти от гибели львиная «тетушка» — самка, не имеющая собственных детей, которая иногда приходит понянчить чужих малышей, пока Симба Джике охотится. Как только львята окрепнут, то есть в возрасте от четырех до шести недель, их приводят в прайд. Но «тетушка» по-прежнему продолжает о них заботиться.

Находящиеся в прайде другие львицы и львята встречают новеньких с восторгом и радостью. Вожак стаи, даже если и не является их отцом, принимает малышей сдержанно, но относится к ним ласково и терпимо. Львята могут толкать его, даже вцепляться когтями в гриву — он все сносит и лишь в крайнем случае поднимается и уходит.

Первые месяцы львята питаются одним молоком и сосут как свою, так и чужую мать. Симба Джике принимает всех, только отталкивает или осторожно откидывает львят постарше, если они мешают подойти к молочному бару малышам. Когда львятам исполняется три-четыре месяца, их постепенно отлучают от молока. Львица приносит им куски кровавого мяса, и, если они не проявляют к нему интерес, она отрыгивает часть полупереваренного мяса для подкормки. Вскоре львята начинают есть мясо в любом виде, затем привыкают к нему и в возрасте пяти месяцев прекращают питаться молоком. Тогда же они достигают размера крупных собак и начинают учиться — Симба Джике берет их с собой на охоту.

Во время первых ночных вылазок (львица никогда не станет охотиться с малышами днем) она прячет их в высокой траве или в овраге, а сама выслеживает добычу. Случается, что они удирают, но обычно остаются там, где их оставили, особенно если их сопровождает львица-«тетушка». Некоторые зоологи подозревают в поведении «тетушки» скрытые мотивы: будто бы она на самом деле мегера, которая торчит близ львят в надежде ухватить кусок и себе. Она, без сомнения, получает мясо, но, принимая во внимание тот факт, что сиделки человеческого племени зарабатывают деньги за каждый час работы, жестоко осуждать мотивы поведения сиделки львиного рода.

Когда львята становятся старше, сильнее и крепче, Симба Джике обучает их выслеживать и убивать добычу, что они и делают очень неуклюже и смешно. Тем временем мамаше приходится содержать еще и мужа. Иногда он помогает ей, но чаще, лежа на земле, лишь наблюдает за тем, как его жена или весь гарем ловит добычу. Потом он встает и отгоняет свое семейство от мяса. В дополнение к этой несправедливости, к нему присоединяется какой-нибудь холостяк, а львицу и голодных львят они отталкивают в сторону и даже бьют, если те сопротивляются.

Когда добычи мало, еды может всем и не достаться. Если же после львов что-то остается, следующей к трапезе приступает львица. К этому времени она уже очень голодная, и теперь уже сама мать награждает подзатыльниками чуть подросших львят, когда они пытаются прорваться к мясу раньше нее. И им приходится ждать своей очереди. Поэтому сытыми они бывают лишь в том случае, когда добыча большая. Если еды постоянно не хватает, львята начинают чахнуть и могут погибнуть от голода.

Подобный пример раздачи пищи полностью соответствует классической традиции людей-африканцев, причем самой ужасной. Население буша не имеет возможности получать мясо в достатке, поэтому первым в семье ест мужчина, и обыкновенно не считаясь с другими. Женщинам мясо достается редко. У детей, которые вовсе лишены мяса, может развиться куашиоркор, или недостаточность протеина, что приводит к их смерти или задержке умственного развития. Только пигмеи бамбути, ведущие примитивный образ жизни, кормят за столом всех, выдавая равные доли и женщинам, и детям, и старикам.

Если львятам все же удается выжить, связь между ними и матерью постепенно ослабевает. И к двум годам они становятся полностью независимыми. Самки часто остаются в прайде и, достигнув половой зрелости, что происходит в трех-четырехлетнем возрасте, превращаются в официальных жен гарема. Самцы, обыкновенно покидающие прайд, чтобы образовать свой собственный холостяцкий, спариваются в этом же возрасте. Но лишь по истечении двух или более лет они становятся сильными настолько, чтобы править гаремом.

Ведя подобный образ жизни, Симба вряд ли имеет право претендовать на роль царя. Но ради почитателей львиного племени, которые начнут переживать из-за развенчания их легенды, я, так и быть, им в утешение тиражу льва новым и более подходящим титулом — Царицей Зверей.

Ленивые, добродушные, общительные и даже любящие львы — тем не менее хищники, причем самые большие хищники в Африке. Дамы, которые и легче, и проворнее, достигают восьми футов в длину и весят от 275 до 300 фунтов. Взрослые самцы могут вытянуться до девяти футов и достичь веса до 200 фунтов. Если льва поставить на задние лапы, то ростом он может быть до семи футов. Живущий на свободе Симба ест от одного до трех раз в неделю, поэтому редко достигает веса в 500 фунтов, которым обладают львы в зоопарках, где их кормят каждый день. Зато он в состоянии уволочь тушу коровы весом в полтонны.

Помимо размеров и необыкновенной силы, львы в процессе эволюции приобрели форму, причем превосходную, которая позволяет им выполнять определенные функции: находить, наблюдать, выслеживать, прыгать, хватать, убивать и поедать самую осторожную добычу. Для каждой из этих функций они развили соответствующую силу и снаряжение, которые ярко выражены у львицы и у молодого льва, но постепенно вырождаются у избалованного женами паши.

Обладая превосходным зрением, поразительным слухом и обонянием, гораздо более острым, чем это принято считать, львы умеют выслеживать добычу и днем, и ночью. Благодаря своему уму и чувству взаимопонимания, доходящего порой до телепатии, львы ухитряются загнать быстроногую антилопу или зебру, которые с легкостью могут их перегнать. Правда, они часто совершают ошибки и остаются голодными только потому, что, вместо того чтобы окружить свою жертву кольцом, они гонят дичь чем-то вроде полумесяца. Кроме того, они постоянно выскакивают из засады с тыла, хотя следовало бы атаковать сбоку.

К ничего не подозревающей жертве лев подползает медленно, почти припав животом к земле, и прыгает, пролетая расстояние в пятьдесят ярдов. Прыжок льва длится медленнее, чем у гепарда, — примерно тридцать миль в час, в отличие от семидесяти миль гепарда. Но в длину его бросок гораздо длиннее, чем у гепарда или леопарда, — от тридцати до тридцати пяти футов. Приземляется лев с ошеломляющей ударной силой, расправляя лапы до восьми дюймов в диаметре. Каждая лапа снабжена четырьмя массивными когтями и коротким зачатком пятого пальца — им одним лев в состоянии выпотрошить человека.

Антилоп малых размеров, уже подранков, он хватает за шею четырьмя огромными клыками и одним вращательным движением перегрызает им горло. Когда льву попадается добыча покрупнее, он хватает ее лапой за нос и начинает его выкручивать, чтобы животное завалилось на голову и тем самым сломало себе шею. Если этот бульдожий маневр не удается, льва ждет беда. Удар копыта зебры, лошадиной антилопы, черной антилопы и даже юного жирафа может не только ранить, но и убить льва.

Но хотя подобный риск достаточно реален, он кажется ерундой по сравнению с той опасностью, которая подстерегает льва, когда он нападает на самую огромную и грозную добычу — бдительного, мощного и очень крепкого южноафриканского буйвола, превосходящего Симбу весом в пять, а то и в шесть раз.

Из-за этой разницы в размерах лев ни один, ни с товарищами не нападает на взрослого буйвола. Идет он на это только в случае сильного голода. Подобного рода работу, как всегда, выполняют львицы, втроем или вчетвером. Им помогает их праздный паша и, если повезет, друг-холостяк. Первым нападает главный — пусть не очень ловкий, но зато самый сильный самец. Он вылетает из засады позади буйвола и вгрызается зубами в его массивную шею. А передними лапами пытается схватить жертву или вывернуть ей нос. Задними лапами лев упирается в землю наподобие рычага, и в то же мгновение один из его товарищей бросается на буйвола сбоку. Остальные, словно стая гигантских терьеров, принимаются изо всех сил терзать животное, кусать его и драть. В результате огромных размеров враг начинает ослабевать и сдаваться.

Буйвол, стараясь сбросить с себя львов, встает на дыбы, взбрыкивает, скачет из стороны в сторону и носится кругами. Стремясь освободиться, он может даже перекувырнуться, но львы продолжают его терзать, а главный охотник изо всех сил старается удержаться у него на шее, продолжая скручивать жертве нос. Если бульдожья хватка не помогает, лев использует другой любимый прием: вцепляется когтями буйволу в горло, дабы убить его тем же способом, какой иногда применяет гепард, — он медленно душит его.

Конец охоты зависит главным образом от количества нападающих. И хотя лев в состоянии порой покончить с взрослым буйволом в одиночку, но обыкновенно после такого поединка Симба превращается в месиво.

Двум львам справиться с буйволом гораздо сподручнее, ну а три, четыре или более обыкновенно сбивают буйвола с ног и, несмотря на свои собственные увечья, убивают его.

Оставшиеся в живых львы получают в награду мясную тушу весом в три четверти тонны. И, как принято, первыми берутся за дело самцы, только теперь еды хватает всем — и львицам и львятам. Присутствующие на банкете откусывают мясо зубами. Челюсти львов устроены таким образом, что двигаться вбок они не могут и работают наподобие гигантских вертикальных ножниц, по краям которых торчат острые, как нож, резцы. Львы слизывают мясо с кости сильно видоизмененными, похожими на терку, вкусовыми сосочками на шершавом кошачьем языке, но не хрустят костями и не жуют их — у них слабые коренные зубы, даже вырожденные, по сравнению с великолепно отточенными зубами медведей и собак.

Сожрав от двадцати до сорока фунтов мяса заодно со шкурой, они со вздувшимися животами укладываются подремать рядом с добычей и поднимаются исключительно для того, чтобы отогнать стервятников, гиен и шакалов. Через денек-другой они поедят снова, потом еще разок, а затем разлагающийся труп начинает кишмя кишеть извивающимися личинками. Но львы будут продолжать с наслаждением пожирать труп и дальше.

Охота львов на буйвола, от самого начала до самого конца, выглядит не очень приятно, но мне известно воистину отвратительное зрелище, когда на буйвола, исключительно ради трофеев, нападают охотники-туристы. И выглядит эта картина не менее кровавой, хотя охота ведется самым современным оружием. Вот как описал банду таких туристов профессиональный охотник Александр Лэйк, который отнюдь не питает иллюзий в отношении своих клиентов и своего ремесла, в книге «Убийцы в Африке. Правда о животных, лежащих в засаде, и охотниках, врущих в печати».

«Я видел, как три спортсмена выпустили в пятилетнего буйвола четыре пули калибра 450 и одну 510. Он шел рысью примерно в восьмидесяти ярдах от охотников. Когда в него попала пятая пуля, он повернулся к стрелявшим и понесся яростным галопом, фыркая при каждом прыжке. Двое мужчин помчались прочь и, столкнувшись друг с другом, сели на чайник. Третий, пробежав несколько шагов, остановился, встал на колено, приставил ружье к плечу, но открыл огонь только тогда, когда зверь оказался в двадцати футах от него.

В то же мгновение, находясь в тридцати ярдах от происходящего, выстрелил и я из своего 303-калибрового. Обе пули угодили буйволу в горло. Он перекувырнулся, упал на живот, вытянул шею, все четыре ноги его согнулись под тяжестью тела. Напичканный свинцом, он все еще продолжал жить…»

Принимая во внимание огромную стойкость и мощь буйвола, суметь одолеть его целой компанией — истинная победа, но только в том случае, если сражаться с ним, как Симба, зубами и когтями.

Охотясь на самого Симбу, мясники-туристы совершают такое же героическое деяние, вернее, полагают, что совершают. Часто их проводники инсценируют охоту на львов, и этот фарс еще более постыден, чем так называемая охота на леопарда. Охотник приводит усталых клиентов к львиному прайду, членов которого, с помощью рефлексотерапии, около недели приручали являться по зову в определенное место. Если мое утверждение кому-то покажется враньем, ознакомьтесь с откровенным описанием этого метода, приведенным в книге Александра Лэйка:

«Каждый день кладите для львиного прайда в одно и то же место антилопу или зебру до тех пор, пока львы не привыкнут. Кормите их беспрерывно, чтобы они прекратили охотиться сами. Кидая окровавленную тушу в определенное место, свистите в свисток Галтона. Вскоре львы станут ассоциировать звук свистка с едой и прибегать галопом».

Спектакль готов, и Белому Охотнику остается подобрать банду у шикарного отеля в Найроби, рассадить ее в своем живописном «Лендровере» и окольными путями, дабы было поинтереснее, довезти до места. За несколько миль до намеченной цели Белый Охотник обнаруживает вдали или делает вид, что обнаруживает, кружащих в небе стервятников. «Похоже, там лежит добыча львов, — сообщает он банде. — Возможно, нам повезет». И на бешеной скорости мчится вперед к «фальсифицированным» львам (это мое выражение, а не Лэйка, так как охота, спланированная заранее, или «обнаружение» желанного места подобны открытию золотых жил в фальсифицированных приисках).

Неподалеку от местонахождения львов отважные спортсмены выходят из «Лендровера» и под предводительством Белого Охотника бредут якобы на разведку. Когда он приходит к выводу, что они уже «готовы», он дает сигнал местному следопыту, прячущемуся в буше. Тот свистит в ультразвуковой свисток Галтона, или, как его еще называют, собачий. Люди не слышат ничего, слышит Симба. И как собаки Павлова испускали слюну при звуке колокольчика, объявляющего о времени обеда, так галопом являются львы.

Иногда шайка туристов всаживает в одного льва двадцать, а то и более пуль. Затем они позируют для триумфальных фотографий — документального доказательства того, что они и в самом деле встретили охотящегося льва и загнали его. Чистосердечно веря в опасность этой охоты, они болтают о «моменте истины» и «доказательствах мужества». Белый же Охотник — прирожденный артист — с энтузиазмом со всеми соглашается, чтобы впоследствии позлословить за их спиной. Я прекрасно помню, как один профессионал говорил мне в баре «Торнтон Террас» отеля «Нью-Стэнли» в Найроби, что его хвастливый клиент «мог бы так же охотиться, оставшись дома, зарядив ружье, спрятавшись за холодильником и пульнув по домашней кошке, проходящей мимо к своему блюдцу».

Если бандюги-туристы желают обойтись без живописного «лендровера» и остальных атрибутов старомодного сафари, они могут усовершенствовать техническую сторону дела — поохотиться на львов с вертолета. В прошлом, когда в Конго и в Восточной Африке у власти стояло колониальное правительство, это было абсолютно противозаконно, но ныне, в новых независимых государствах, контроль за охотой ослабел, и выследить Симбу и его жен с вертолета можно быстро, безопасно и удобно. Льва можно гонять до тех пор, пока он весь пеной не покроется, а потом опуститься на стратегическое место и, прицелившись, ждать. Вертолетчик же пригонит задыхающегося льва прямо к вам.

К тому же так поступают все знаменитости. Взгляните на роскошную цветную фотографию на странице двадцать семь, вверху справа «Библиотеки живой природы» журнала «Лайф», публикация «Земля и дикая природа Африки». Заголовок гласит: «ОХОТНИК НОВОЙ ФОРМАЦИИ. Артур Годфри спускается с вертолета, на котором выслеживают дичь и гонят ее прямиком к пулям… и убийство слона сокращается от недели до двух часов».

Рассмотрите и другие фотографии героев на той же странице и на предыдущей. На них изображен киношный ковбой Рой Роджерс (он охотился не с воздуха, а на земле, в сопровождении неизвестного, двух Белых Охотников, двух «лендроверов» и двадцати пяти африканцев, плюс горячая вода и холодильник), торжественно восседающий верхом на убитом водяном козле, сидящий на корточках рядом с трупом бородавочника, поглаживающий рога убитых куду и черной антилопы. На одной фотографии он гордо позирует, поставив ружье около тела десяти- или пятнадцатифунтового дикобраза. Интересно, тот что, на него напал? Во всяком случае, животное на фотографии очень здорово получилось.

И хотя львы обладают и силой, и умом, им приходится гораздо тяжелее, чем дикобразу, когда на них набрасываются с вертолетов, вызывают свистком Галтона, догоняют верхом, натравливают гончих псов (очень популярный способ охоты в прошлом) или же действительно выслеживают, что, возможно, честнее, Белые Охотники, туристы, носильщики оружия и загонщики. Настоящим спортом является такой, когда человек и лев встречаются один на один и у льва есть шанс на победу.

Я назвал бы честным поединком тот, когда охотник, вооружившись мощным оружием, встает ко льву лицом к лицу и не полагается на помощь Белых Охотников, товарищей и носильщиков. Тогда-то он быстро поймет, что имеет дело со «вторым опасным зверем» в Африке, и очень вероятно, что поймет это, когда будет уже слишком поздно. Даже, если опытный охотник-профессионал или хладнокровный стрелок встретится со львом один на один, у него, по крайней мере, имеется шанс сделать смертельный выстрел. Правда, когда меткий стрелок стреляет в 400-фунтового льва из оружия, которое способно уничтожить слона, — это тоже не спорт.

Карл Экли как-то раз дал свое определение настоящей спортивной охоты на львов. «Это копье, — написал он в своей книге «В ослепительной Африке», — а копьем сражается лишь черный мужчина». Он рассказал о племени нанди, проживающем в Восточной Африке, воины которого нападают с копьями и все вместе. Нанди — отважные, очень отважные, но с масаями их не сравнить. Масаи — племя нило-хамитской расы, чем-то напоминающее египтян. Они скотоводы и воины, которые с копьем в руке преднамеренно встречаются со львом лицом к лицу во время одного-единственного поединка.

Когда я рассказываю об охотниках на львов племени масаи, я исхожу не из принятого о них мнения и не из случайных с ними встреч. Я жил с масаями, пил с ними теплую кровь домашнего скота, любил их женщин, танцевал с ними их народные пляски под звук подобного сирене рожка куду и был посвящен в воины этого племени. Существует только одно условие, при котором белый человек заслуживает подобного признания: вооружившись копьем, он должен бросить вызов взрослому льву на поединок. Я бросил такой вызов, и Симба, который принял его, остался одним и единственным животным, на которое я охотился.

Это случилось осенью 1951 года, за четыре года до того, как динамитным взрывом мне оторвало правую руку. Я уехал из Бурунди в отпуск на шесть месяцев, привел свой пикап в Кению и, свернув с дороги, поехал по каменистой саванне, где находилась огромная резервация масаев, простиравшаяся от границ Танганьики и далее. Я был очень молодым, всего двадцати пяти лет, и очень самоуверенным. И вот я повстречался с масаем, по имени Масака, который говорил на суахили. Это был коренастый мужчина средних лет, абсолютно голый под своей развевающейся ситцевой рубахой. Лицо его и тело были смазаны прогорклым овечьим жиром, цвета красной охры. Жил он в мазанке из коровьего навоза, питался молоком, мясом и кровью, а посуду из тыквы мыл в коровьей моче. Он мне и объяснил, что все масаи — цивилизованные люди, а я нет.

«Мы — единственный народ, который знает, как надо жить, — заявил он с непоколебимой уверенностью. — Мы не го, что кикуйу или вакамба, которые сажают в землю всякую дрянь. Они не воины и ничего не знают ни о скоте, ни о Боге. Про всех этих невежд мы говорим: «Ол Мики». Это значит «дикари» или «местные». Вы, белые люди, знаете побольше этих местных, но вы не масаи».

«А в чем разница?» — поинтересовался я.

Он улыбнулся: «Я иногда работаю для белых людей, которые приезжают на земли масаев охотиться. Они убивают львов оружием, большим оружием. Иногда они даже разрешают женщинам выстрелить из ружья. Разве ружье может превратить женщину в мужчину?»

«А копье может?» — спросил я.

«Да. Раз в три поединка воин убивает льва. В остальное время побеждает лев. Поэтому белые люди сажают наших воинов в тюрьму, когда они идут убивать льва. Белые люди боятся, что слишком много молодых мужчин умрут, но они не пытаются понять, почему молодые мужчины хотят погибнуть.

И все потому, что белые ничего не знают об эмпиян и олвуаси — мужестве и чести».

Меня здорово возмутило так называемое «несносное высокомерие» масаи. Мы сидели у мерцающего костра как раз за околицей деревни Масаки, огороженной терновником. Однако я устыдился за свою расу, за тех, что называют себя охотниками, а на самом деле вторгаются на территорию масаев, стреляют из ружей и раздают приказания «боям» и носильщикам, которые и являются настоящими охотниками. И еще мне было стыдно за остальных моих соплеменников, которые живут «цивилизованно», не имея ни малейшего представления о жизни реальной, где трудятся не покладая рук от рождения до смерти. Они никогда не бросят вызов, не пойдут на риск ради того, чтобы испытать боль или смерть, ради того, что масаи называют эпгисисата — слава.

«Масака, я хочу убить льва, — вдруг произнес я, — один на один и с копьем в руке».

Он искренне расхохотался. Но потом, поняв, что я говорю серьезно, стал умолять меня забыть об этом. Нкириса — английские власти — посадят в тюрьму всю деревню, объяснял он, если масаи окажутся замешанными в гибели белого человека. «Нкириса не узнают, — настаивал я. — Даже мое правительство не знает, что я здесь. Если лев победит, пусть съест меня. А если мясо белого человека ему не понравится, тогда поживятся гиены».

«Мой народ никогда в это не поверит, — упорствовал Масака, — а если и поверит, то подумает, что ты пумбаву — сошел с ума».

Когда мы отправились спать, он все еще оставался при своем мнении. На следующее утро он вызвался приготовить мне завтрак и выглядел очень расстроенным. А я сказал: «Отлично, хочу свежей крови». Он закатил глаза и стал молиться на языке масаев: «Ha-Аи! На-Аи!» — выпрашивая совет и терпение у Небесного Владыки. Но я стоял на своем. И в конце концов добился того, что он вонзил маленькую деревянную стрелу в яремную вену Керете, его любимой коровы, и я залпом выпил из горлянки пинту горячей крови.

Коровья кровь имела резкий запах и необычный вкус. Но мне понравилось, и я даже перестарался в своем рвении выразить восторг: облизал губы, как заправский вампир, чем окончательно убедил Масаку, что я или действительно говорю серьезно, или окончательно пумбаву. И посему, продолжая возносить молитвы к небу, он пообещал отвести меня в маньята воинов, особую деревню, что-то вроде школы для гладиаторов.

Усевшись в пикап, мы протряслись два часа по каменистой саванне и добрались до находящейся к востоку от озера Натрон территории близ границ Кении и Танганьики маньята — пятнадцати хижин с огромным краалем для скота, окруженных терновником.

В деревне, как я обнаружил позднее, жили женщины с детьми и много юных девушек для услаждения воинов. Еще там находились гости — взрослые мужчины. Но всех затмевали мураны, то есть сами воины. Они были разного возраста, от шестнадцати до тридцати лет, и ростом около шести футов. От кончиков завязанных в хвост волос до пяток они были покрыты овечьим жиром цвета красной охры. У каждого имелось длинное копье. На меня они смотрели с поразительным высокомерием и были похожи на американских индейцев больше, чем какие-либо другие африканцы.

Я пришел в восторг при мысли о том, что стану членом столь величественной мужской компании, но Масака отказался переводить воинам, не говорящим на суахили, текст о моих «пумбаву» намерениях, и я малость сник, а потом вообще опешил, когда он выпросил мне дозволение остаться в маньята на правах кандидата в придворные шуты, а не товарища по оружию, доложив муранам, что я «странный» и смотреть на меня будет страшно весело.

В этот день я с тоской наблюдал, как воины масаи тренировались в битвах на мечах и в метании копий, а старые женщины мазали хижины свежим коровьим навозом — имодиок. На обед я выпил пинту жирного молока, а на завтрак следующим утром пинту свежей крови. Я опрокинул ее в глотку так, словно мне не привыкать, и воины посмотрели на меня с большим удивлением.

Я заставил Масаку все им рассказать. Он повиновался, но с неохотой. Воины стали хохотать. А один, очень высокий, с животом, сплошь покрытым шрамами, что-то сказал, и они еще громче захохотали. Масака объяснил мне со смущенным, но-я-же-тебе-говорил, выражением лица: «Высокого зовут Коноко. Он сказал: «Тебе лучше зарядить свое ружье. Белый человек только так убивает льва». Остальные мураны верят ему. Он — единственный в этой маньята, кто сражался со львом. Другие пытались, но погибли. Но олнгатуни, лев, не победил Коноко, он только вырвал немного кишок из него, и Коноко убил его копьем. Мы затолкали кишки ему обратно в живот, замазали дырку овечьим жиром и зашили воловьими жилами. Потом он встал и пошел домой».

Услышав этот отчет, я начал беспокоиться. Но упрямо ответил: «Скажи ему, что у меня нет ружья и что я буду биться копьем, как он, и не уйду до конца сражения».

Коноко ответил: «Ты молод и очень высок. Ты выглядишь сильным и говоришь сильно. Но ты не масаи». И к моему изумлению, предложил потренировать меня. Но вскоре я понял, что таким образом он хотел доказать и себе, и другим воинам, что я всего лишь белый человек, «который сильно говорит».

Для моего будущего поединка со львом Коноко подарил мне три предмета вооружения масаев: щит элонго, сделанный из буйволовой шкуры, натянутой на деревянную раму и расписанной яркими племенными знаками, короткий меч оламм, который носят на правом боку, и копье арем, с тонким, гибким, в три фута длиной лезвием, из плохо закаленного железа. Мы с моим новым копьем оказались одного роста, и Коноко предложил мне новое имя — Арем.

За три недели я метнул тяжелое железное копье две тысячи раз, держа в левой руке щит, весом в двадцать фунтов. Мишенью служил пучок сухой травы, привязанный к концу шестифутовой деревянной палки, которую Коноко держал на расстоянии восьми футов и наклонял ее в сторону, а потом отпускал. Масака сидел рядом на корточках, читал лекции по стратегии и тактике и вел счет моих псевдобоев.

Если я копьем задевал край пучка, это означало, что Симба ранен и, соответственно, настолько разъярен, что смерть мне гарантирована немедленно. Если я попадал в палку и мягкое копье сгибалось — значит, Симба убивает меня в тот момент, когда я пытаюсь вытащить копье и выпрямить его. И только когда я одним махом срезал траву у основания палки, Масака возвещал, что я попал Симбе прямо в сердце. При этом он неизменно добавлял: «Но, прежде чем умереть, он убил тебя».

Ни мои слова, ни мои действия — ничто не могло поколебать мнение Масаки: меня ждет смерть, и точка. Мало того, за день до дуэли Симбы с Аремом он говорил только об одном: какие роскошные похороны устроят масаи, но не Симбе, а Арему.

«Мы не позволим льву съесть тебя, — мрачно сообщил он мне, — пока не проведем необходимую церемонию. На время мы прогоним его и даже убьем, если он не захочет уходить. Потом мы положим тебя на левый бок, согнув тебе ноги, головой к северу, а лицом к востоку. Твою левую руку мы подложим тебе под голову, как подушку, а правую руку положим на грудь, на сердце. Мы в последний раз поглядим на тебя и колонной пойдем обратно в маньята, распевая печальные песни о твоем бесстрашии. И скоро все масаи будут знать замечательную историю об Ареме, первом белом человеке, сразившемся со львом! И в память о тебе мы не будем есть ни мяса, ни молока целых три дня. Мы будем только пить кровь в честь нашего мертвого друга воина».

«Масака, — возразил я, — я еще не умер».

«Ты умрешь», — трагически объявил он.

Утром в день поединка сопровождающие меня воины перевязали свои рубахи-туники на запястьях и намазались свежим красным овечьим жиром. Коноко печально натянул на голову оловуару — великолепный головной убор из гривы побежденного им льва, а другие три воина надели свои оловуару. Каждый из них первым бросил копье во время совместной охоты и тем самым завоевал право на гриву. На остальных головах торчали страусиные перья, которые, свешиваясь, обрамляли лица наподобие курчавой черной гривы. Я остался с непокрытой головой и надел помятые шорты цвета хаки и рубашку.

Мы покинули маньята шеренгой. Впереди шел Коноко, за ним я, за мной плелся Масака, а следом длинной вереницей маршировали еще семнадцать человек. Кажется, мы протопали четыре-пять часов, миновав стада зебр, гну и газелей Томпсона. Наконец заметили вдали двух сносных размеров львов, валявшихся у колючего кустарника.

Мы рванули вперед с намерением окружить парочку холостяков кольцом. Как только мы оказались от них в трехстах футах, львы начали отступление. Мы последовали за ними — они опять отошли. Действия их явно не были похожи на манеру поведения бесстрашных, самоуверенных львов национальных парков Конго, Уганды и Кении, где они чувствуют себя в полной безопасности. Эти же звери прекрасно знали масаев и боялись их.

Еще несколько часов мы преследовали львов, пытаясь взять в кольцо то одного, то другого. На закате мы сдались и устроились на ночлег, вырубив мечами себе местечко среди колючего кустарника. Стараясь не отставать от масаев, физическая выносливость которых не сравнима ни с чьей иной, я безумно устал, но спал плохо.

На рассвете Коноко выслал на разведку два отряда. Через два часа один отряд вернулся в сильном возбуждении. Они обнаружили группу львов — трех одиночек, прятавшихся в густом кустарнике. Два льва были молодыми, но один — взрослый, с красивой гривой. «Нам сильно везет, — сообщил Масака. — Если бы у большого вместо друзей были жены, нам бы не удалось прогнать львиц. Если напасть на львицу, лев удерет, но она всегда остается, чтобы защитить его».

Когда вернулся второй отряд, мы ускоренным маршем двинулись к укрытию львов и через час добрались до места назначения. Коноко приказал десяти воинам обыскать кустарник, остальные остались ждать, выставив перед собой щиты, чтобы перегородить львам путь, ежели они бросятся наутек. И почти в ту же минуту из кустарника выскочили три представителя кошачьего племени. Двум удалось вырваться на свободу, а третий оказался в окружении тел и щитов. Он стоял почти в центре, молодой лев без гривы, весом не достигший и 250 фунтов. Он нервно водил головой по сторонам.

Коноко указал на него копьем: «Тара!» («Убей его!»)

Я заколебался. Предположим, что я накинусь на это животное и одержу победу. И что скажут масаи? «Ну, лев-то был такой маленький…» Я указал копьем на 400-фунтового льва, который остановился в ста ярдах от нас. «Киток!» — ответил я. («Большого!»)

Коноко сердито уставился на меня. Будучи скептиком по натуре, он наверняка считал, что я пытаюсь оттянуть неотвратимое, но повелительно крикнул, и наш круг разбился на две колонны. Маленький лев рванул от нас прочь по саванне, а мы начали преследование большого. Гонялись мы за ним около часа. Наконец, очень раздраженный, он уселся передохнуть в тени кассии, и нам удалось окружить его. Увидев, что попал в ловушку, огромный лев вскочил, яростно зарычал и приготовился к атаке на круг. В ответ девятнадцать масаев заорали на него как апачи.

Лев отпрянул, явно перепугавшись. Медленно поворачивая голову, он искал брешь в кольце вопящих воинов и нервно топтался у кассии. А круг все сжимался и сжимался, и вот девятнадцать человек стоят в двух или трех футах от него, образуя идеальную арену тридцати пяти футов в диаметре.

Я понимал, что, как только войду в круг, лев настигнет меня в два прыжка. Смахнув пот, заливавший глаза, и вытерев влажные руки о рубашку, я минуту понаблюдал за ним. Затем с щитом из буйволовой шкуры в левой руке и с копьем в правой я выпрыгнул на арену. «Симба! — крикнул я. — Симба, иди ко мне!»

В десяти футах от меня лев стал метаться из стороны в сторону. Масаи медленно выставили копья, а я ждал нападения зверя. Но он нападать не желал. Я сделал шаг вперед и снова заорал. Он мгновенно отпрыгнул назад. Этим прыжком, в двадцать футов длиной, лев сбил моего друга Масаку с ног, будто кеглю. А сам стрелой бросился по саванне. От страха меня мутило, но Масака встал, неистово размахивая щитом. Львиные когти сильно поцарапали расписанную шкуру буйвола, но шкура Масаки осталась цела.

Двумя шеренгами мы двинулись вслед за большим львом. Но он уже стал гораздо осмотрительнее, и нам потребовалось два часа, чтобы найти его. И снова вокруг него сомкнулся круг, и снова масаи закричали от возбуждения. Я опять выпрыгнул на арену, вызывая льва на бой. Он отступил, пытаясь вырваться сквозь противоположную сторону кольца. Масаи угрожающе замахали щитами и стали хором оскорблять его. Он шарахнулся назад, с тревогой оглядываясь по сторонам. Находился он в двадцати пяти футах от меня и драться со мной совсем не желал.

Совершенно измотанный от сильного напряжения, я выжидал. Рубашка и шорты были мокрыми от пота, дыхание вырывалось из горла с хрипами, сердце колотилось о ребра. Выставив копье, как это делали масаи, я слегка потряс им, но лев по-прежнему отказывался принимать мой вызов. Перебросив копье в левую руку, я поднял камень и швырнул его льву в голову. Камень подбил ему левый глаз. Это подействовало. Симба заворчал, повернулся ко мне и двинулся вперед.

В десяти футах он остановился, уставившись на меня озадаченным, но злющим взглядом. Мне вдруг стало жалко золотого красавца, которого я собрался уничтожить. Потом я левой ногой сделал шаг вперед и присел, не переставая держать копье наизготове. Его задние лапы дрогнули, хвост задрожал. Воины замолчали, и наступила полная тишина.

Он прыгнул на меня, как кот на мышь. Найдя взглядом нужное место на его теле, я швырнул туда копье. А когда Симба с копьем встретились в воздухе, я отскочил в сторону. Львиный прыжок продолжался. Тяжелое копье уперлось в землю и от удара очень глубоко вонзилось ему прямо в сердце.

Лев перекатился, рыча от боли и гнева, а потом пополз ко мне. Я отступил и вытащил меч. Лев ударился о него — когти чиркнули по металлу. Покачивающееся копье торчало из его большого сердца. Почти тридцать футов он ковылял за мной, круг воинов двигался вместе с нами. Затем он упал, голова окоченела, язык вывалился наружу, глаза потускнели, и Симба умер.

Масаи от радости устроили безумную оргию. Они визжали, пели и подпрыгивали вверх, словно выпущенные из катапульты. Двоих затрясло, и пена выступила у них на губах — это начался страшный истерический припадок, который масаи называют апуш. Один из них залаял, как собака, по его подбородку потекла слюна. Окончилось все тем, что они оба повалились на землю в ступоре. А я стоял рядом с мертвым львом и смотрел. И тогда Коноко, уже без скептицизма, подошел ко мне, широко и радостно улыбаясь, и крепко обнял меня. «Ирапол-Маасни», — произнес мой новый брат. («Ты — масаи»).

В «Китабу о Конго» я подробно описал долгое празднование у львиного трупа, триумфальное шествие домой, во время которого мы всю дорогу пели, хохотали и кричали; поразительную встречу, которую мне устроили по возвращении в маньята, — на меня обрушились девять горлянок с молоком: песни и танцы; и награду, которую выдали Арему, воину масаю, две девушки… Но все это не имеет отношения к Симбе.

Симба лежал мертвый в саванне, где-то к востоку от озера Натрон. С ним остались два масая; они вырезали ему сердце, которое предстояло съесть воинам, выражая, согласно обычаю, удовольствие; они отрезали ему массивные когти, чтобы раздать их членам моего эскорта; они сняли с него шкуру, гриву и все остальное, чтобы преподнести их мне.

А то, что осталось от Симбы, ждало стервятников и гиен. Что еще остается мертвым львам?