Книжное дело

Глава 18. А в это время…

Полк Данилы «Большого» Сомова шел по лесной дороге за Троицкой лаврой. Всадники и обозные телеги вытянулись длинной вереницей, и их очень легко было считать и рассматривать. Отряд не таился. Все равно, утаить такую толпу вооруженного народа было невозможно. А продираться окольными путями и разрозненными отрядами было недосуг.

Считалось, что полк идет только до Плещеева озера по каким-то корабельным делам. Накануне выступления люди Сомова отсидели вечерок по кабакам и пожаловались закадычным дружкам незнакомой наружности о тяжкой государевой службе. Царю снова ударило в больную голову строить речной флот. На Плещеевом озере будто бы очень удобно рубить и спускать на воду тяжелые шнявы. Потом их на стрелецких пупках и грыжах можно легко перетащить через болота в Нерль — Клязьму — Оку — Волгу, а там уж и до Царьграда недалече – только спуститься до Астрахани, повернуть на закат по Хвалынскому морю, проплыть меж заколдованными Колхидскими горами и ударить на Босфор. В заключение храбрые рассказчики заказывали заздравную выпивку на всех присутствующих и Христом-Богом умоляли собутыльников не разболтать страшной тайны. Не за свои болтливые языки они опасались, а за пользу государства: ну как Салтан в Царьграде услышит о замыслах православного воинства!

Призывы к бдительности имели успех – провожать будущих моряков вышли все кабацкие и слободские шлюхи.

Был у похода и вторичный план: от Переяславля-Залесского и Плещеева озера можно идти на Неро врассыпную, дескать волок до Нерли неудобен, так не осмотреть ли волок из Которосли под Ярославлем прямо в Волгу. А там уж можно и глуховский проект рассмотреть.

Полк собирали трудно: нужны были отъявленные бойцы, головорезы. Сомов отыскал на московских псарнях только две дюжины членов своей собачьей партии. Это были нормальные – сильные, грубые и верные ребята, но оружием владели обыденным – дубиной, плетью, засапожным ножичком. Пришлось усилить их полусотней всадников тертой наружности. Этих привел новый собутыльник царя чернявый Гришка Скуратов. Гришка чинов пока не имел, но числился человеком надежным и резким. Несколько лет назад царь назначил его в отряд по ловле дезертиров и набору молодых бойцов. Ливонская война поглотила Гришкины труды, но самые дерзкие новобранцы почему-то осели в его отряде. Теперь они ехали вслед за начальником и впечатление производили серьезное. Одежда на них была грязно-пестрая. В такой одежде можно встретить и мастерового, и мелкого торговца и вольного бродягу. Конечно, по красоте она ни в какое сравнение не шла с московским стрелецким кафтаном или черной кожей ливонского ополченца. Зато, скуратовцы как въехали в лес, так и растворились в нем. Если бы, например, перенести на Ростовскую дорогу Китайгородский кабак, то выпивший обыватель, выйдя на крыльцо, увидел бы вереницу лошадей без наездников, столь неразличимы он были с пьяных глаз.

Ополченцы Скуратова несли самодельное оружие – короткие пики, мечи легкой ковки, длинные кинжалы, железные шары на длинных цепях. Да! – и выражение лиц у них тоже было особое – простое, спокойное, темноватое. Непонятная, а потому страшная сила!

Еще с полком шли Иван Глухов с Волчком и Никитой, — для разведки и проводки, Егор Исаев – он отпросился у Филимонова подышать вольным воздухом с другом Сомовым. Ну, и Федя Смирной зачем-то увязался в поход, оторвавшись от книжных дел.

Полк тащился до Плещеева озера почти неделю, делал многочасовые привалы. Естественно, жизнь на остальной земле, тем временем, не прекращалась.

В Ростове архиепископ Никандр слушал доклад о неприятностях в северном набеге. Потери общинников его не волновали. Отца Анисима он вообще презирал. Сей блудливый кот направлен был в Иваново-Марьино, чтоб не позорить священного сана ночными вылазками по ростовским шалманам. Расстричь и изгнать Анисима Никандр не решался – легче было убить: слишком много знал, собака! Так что, теперь вопрос решился сам собой.

Хуже с Дионисием. Этот парень очень подходил Никандру. Искалеченный в Ливонской войне, потерявший семью, не награжденный царем, впавший в опалу за близость к Адашеву, Дионисий с азартом отдавался военным делам Крестового братства.

Никандр поднялся и пошел в странноприимную палату, где лежали раненые.

На лучшем месте, на дощатом настиле с пуховыми перинами страдал Дионисий. Он бредил в беспамятстве, бился в судорогах, силился подняться и бежать. Поэтому его привязали к топчану кожаными ремнями, и два монаха неотступно следили за его страшными ранами.

Медведь разодрал несчастное лицо, которое и так пострадало в боях. Сначала — за царя Ивана под Коккенгаузеном, — ливонский рыцарь в схватке один на один дотянулся до головы Дионисия огромным мечом; затем в Москве – из-за искусства. Неблагодарный монарх приговорил героя к исполнению роли предателя в Константинопольской трагедии – огненном действе на воде. Дионисия чуть живьем не сожгли на плавучем мосту под стенами Кремля. Правда, он перед этим в некотором роде покушался на жизнь «постановщика». Очень ему хотелось угробить ненавистного тирана.

После московской пьесы шрамы воина дополнились страшными ожогами. А вот теперь еще и медведь! Впрочем, главное – голубые глаза – слава Господу! — снова уцелели.

Грудь Дионисия была изорвана, но старый лекарь сообщил, что кровь тратится медленно, а значит, больной может выжить.

Никандр шикнул на свитских, чтоб пару ночей не спали — молились за жизнь и душу героя. Свита обиженно побожилась не спать весь Петров пост.

Никандр хотел удалиться, но Дионисий позвал его. Он звал и ранее, — так получалось по ходу бреда, но в этот раз архиепископ прислушался.

Дионисий умолял святого отца одуматься, — Никандр нахмурился и отогнал свиту прочь.

Одуматься следовало в недопустимом промедлении, — пауза, тяжкое дыхание, стон.

Промедление касается главного, первостепенного долга церкви, — пауза, всхлипы, стон с подвыванием.

Главный долг церкви – крестить мир во имя Господа...

«Мы только этим и занимаемся!», — проворчал Никандр.

Дионисий будто услышал и быстро заговорил о необходимости освящения каждого кустика, каждой травинки, о распространении обязательного обряда крещения на все живое. Что ж мы только людей крестим? А других тварей Божьих? Они же из-за нас страдают! Изгнаны из Рая похотью Адама и Евы. Разве не наш долг вернуть им райское блаженство?

Дионисий замолчал, облизнул лопнувшие губы и прохрипел:

— Медведей!.. Медведей нужно крестить!

«Странно, — бормотал про себя Никандр, удаляясь в архиепископские палаты, — болен, бредит, но суть неожиданную видит! Воистину, Господь руководит устами поверженных!».

В это же время в Вильне, в старинном замке, в острых лучах полуденного солнца, пронзающего каменный зал через высокие окна, сидели два человека. Они были русскими европейцами: первый – литовский князь Константин Константинович Острожский, русский по крови и православный по вере, второй – князь Андрей Михайлович Курбский, русский по происхождению от святого Александра Невского, московской службе и тайной претензии на царство. Европейцами собеседники могли также считаться по образованию и воспитанию. Оба умели читать, писать, сложно мыслить и красиво излагать свои мысли на нескольких языках. Неудивительно, что столь образованные господа встретились посреди разгромленной прибалтийской Европы. Острожский в Литовско-Киевской Руси жил испокон веку. Курбский командовал здесь русской кавалерией. Они встретились у книжной лавки, выпивали уже не раз, и повод для застольного обсуждения находили легко.

Сегодня просвещенная беседа витала около культуры. Такая уж это штука, что куда ни кинь, обязательно упрешься в культуру. Тронешь войну, — окажется, что грязная, кровавая бойня удается лучше, если ее грамотно, культурно спланировать. Возьмешь политику, — тут и вовсе, — чем просвещеннее государь, тем легче народу управляться с хозяйством. А особенно приятно культура влияет на повседневный обиход. Не правда ли, здорово, когда ухоженный, причесанный, не пьяный бюргер прогуливается с лакированной тростью по берегу Вислы или Даугавы, читает поучительную книжку в кругу внимательных друзей, выражается совершенно невинно.

— В одном, сударь, можно согласиться, — изрек Острожский, хоть с ним никто не спорил, — культура порождается Господом, проистекает с небес и вливается в рабов Божьих посредством книги.

— Совершенно верно, князь, — соглашался Курбский, поднимая хрусталь за просвещение.

Далее князья согласились и на том, что книга должна быть доступной множеству граждан, а после пятого тоста и на том, — о, Господи, прости нашу дерзость! – что книга должна быть всеохватной. То есть, касаться не только вопросов веры, но и более простых предметов, в которые нет нужды возвышенно верить, но которые полезно обыденно знать.

Самое странное, что мера выпитого рейнвейна в этот знаменательный летний день действовала совершенно не по-русски. То есть, чем больше пили два русских князя, тем правильнее, стройнее выстраивались их мысли, тем ценнее получались выводы из философских рассуждений. А ведь в России у русских обычно бывает наоборот?!

Ну, не Россия это все-таки была! И не последние это были русские!

Сбивая пустые бутылки, обмениваясь на прощанье латинскими и греческими афоризмами, князь Андрей и князь Константин совершили самое ценное действие, какое только могут совершить два выпивших человека. Они поклялись перед ликом Господа, — умильный взгляд в стрельчатое окно и троекратное крестное знамение, — что всеми фибрами души, всеми силами тела, всеми доступными денежными средствами будут содействовать просвещению любимого русского народа, распространению книжной науки, а, следовательно, — общему окультуриванию родной нации.

Аминь! Бутылка в пол, брызги стекла по камню!

И когда два друга были уже на воздухе, вдали от каменных стен с их каверзной акустикой, Андрей шепнул Константину, что настоящую культуру на Руси завести нельзя, пока не вырубишь проклятый Рюриков корень. Острожский отвечал Рюриковичу Курбскому, что вырубить можно, и без всякого оружия! Нужно только напечатать побольше светской литературы, дать ее почитать народу, и народ наш сразу поймет, что Рюриковичи – мусор, плесень. Он просто перешагнет через них, переплюнет и пойдет вольной шляхетской дорогой к царству всеобщего гражданского равенства.

Тут полуденная температура сложилась с винным градусом, и товарищи-князья потеряли причинно-следственную нить. Курбскому казалось, что сначала нужно рубить, потом печатать, а Острожскому, — что печатать раньше — рубить после. Солнце взорвалось, князья расстались при своих убеждениях, но завет их сохранился в веках.