Книжное дело

Глава 24. Важнейшее из всех искусств

К концу 1561 года, с приходом холодной погоды страсти немного улеглись. Можно было осмотреться, вдохнуть свежий воздух, аромат осенних, вяленых листьев. Федя подбивал промежуточные итоги.

Царь немного успокоился. Углубился в утешение плоти, нашел себе невесту и думал, не протащить ли ее по монастырям. Однако, Крестовое дело не располагало к монастырским прогулкам. И царь гулял в Кремле.

Вельяна спасала русалочью душу в небольшой обители на Девичьем дворе. Федор успешно навещал ее по вторникам, вывозил в крытом возке в город и за город.

Ярик и Жарик приступили к изучению Часослова в Сретенском приюте, где были памятны успехи самого Смирного.

Книгопечатные попытки Федорова, Тимофеева и Никифорова оказались убоги. Халявщики отговаривались то хмельными, то религиозными причинами. Единственное, что они научились делать уверенно, — это вертеть винт самодельного пресса. Но конструкция была дрянная, деревянная, и резьбовая пара – винт-гайка – перетиралась на второй или третьей странице. Шрифт не выходил вовсе. Никифорову то свинец был плох, то воздух в мастерской тяжек. Пробовал резать из дерева целыми словами – набор то размокал, то пересыхал. Буквы и слова валялись по всей мастерской и составляли с надгробными надписями непечатные сочетания.

Тем не менее, по прохладной погоде печатники работали в поте лица. Как войдешь к ним в палату, самого пот прошибает, — так натоплено. Старший монах – «Федоров» объяснял необходимость тепла тонким устройством печатной давильни. Ее дубовая рама не терпит перепадов температуры. Растолстевший Василий Никифоров – самый здравый из троицы — подмигивал Феде и добродушно бурчал: «Намерзлись в подвалах схимники».

Станок возвышался на большой могильной плите. Федоров и Тимофеев показывали Смирному работу пресса, — правда, пока вхолостую. Они крутили саженный ворот, шаркая ногами по неоконченной белокаменной надписи, — что-то вроде: «Аз воздам, да обрящете...». деревянный винт проворачивался со скрипом и толстенная дубовая плита рывками опускалась на кусок мешковины, подложенной вместо бумаги.

— Надо винт собачьим жиром мазать, а не свиным! – настаивал Тимофеев.

— Я те дам, собачьим! – рычал случившийся на показе Сомов. – Я из тебя самого жир выдавлю!

Все засмеялись. Выдавить жир из тощего Тимофеева было труднее, чем нектар из нетленных мощей.

Сало оставили свиное, — топленое и разбавленное водкой.

Водочный дух стоял в палате постоянно и соперничал с духом портянок.

— Вот это и есть Дух Святой, — шутил Федор. «Монахи» не обижались.

К Рождеству по запросу царя стали готовить пробную печать. Никифоров вырезал деревянную строку «Се славим господа в Сионе а царя в Масковии». Предполагалось прямо пред светлым ликом оттиснуть звонкую фразу раз пять-шесть и поднести листы Ивану и кто там с ним будет. Но пришла беда.

В пятницу 14 ноября, заговляясь перед Рождественским постом, печатники по ошибке выпили «свиную водку» – раствор смазочного сала. От жары и «Святого Духа» их потянуло на воздух. Тут, у входа в мастерские они столкнулись с малым крестным ходом. Иеромонах Акакий – ревнитель нравов в здешнем околотке – вел избранную паству на молебен в Успенский собор Кремля.

Гнусная вышла встреча! Петю Тимофеева вырвало под ноги Акакию, Васька Никифоров непристойно упал – грузно запрокинулся в льдистую лужу. И только Федоров устоял. Он прислонился к воротам, раскинул руки вширь, ухватился за поперечную балку и повис, соблюдая достоинство в страшной муке.

— Распятый! – заголосил из крестного хода юродивый.

Юродивому привыкли верить, ход запнулся, люди начали креститься на Ивана. Некоторые заговленцы стали на колени в лужу рядом с телом Никифорова. Слепенькая бабушка положила к синюшным ногам Распятого узелок с жертвой Успенскому Богу. Не донесла! Срам! Все смешалось! Акакий злобно переминался на фоне кремлевской стены, торчащей в конце переулка.

На следующий день из митрополичьих палат по доносу Акакия последовал приказ прекратить сомнительные книжные занятия на все время Рождественского поста.

Жаловаться было бесполезно. Уже никто не трудился спорить с престарелым митрополитом. Царь Иван на доклад Смирного только рукой махнул: «Потерпите. Погуляйте пока». У царя тоже началось праздничное настроение. Он метался между франко-немецкими винами и новейшими достижениями русской перегонной науки. Молодая царица Мария Темрюковна оказалась совершенно раскованной девушкой. Азарт черкесской княжны не был выморожен православным воспитанием, и она наполнила царскую спальню безудержной радостью. Так что, Грозному стало не до книг. Он теперь вынашивал планы поголовного овладения Кавказом.

Печатники принялись «поститься» с утроенной силой.

Какой-то особый, книжный бес и раньше вмешивался в их жизнь, а может, Крестовое братство применяло для саботажа оружие массового поражения, но в мастерской регулярно обнаруживались дубовые ендовы с брагой и глиняные бутылки с водкой. Кто-то незаметный жертвовал подвижникам на спасение души. Никифоров уверял, что напитки появляются в память усопших, имена которых некогда вырезывались под этими сводами.

— А мы причем? – недогадливо спрашивали «мстиславцы».

— Нам надлежит расширять вечную память. Как вы думаете, много ли имен сохранено на могильных плитах?

— Малая часть, — только богатые.

— А мы сохраним все!

— Как? – разевали рты «мстиславцы».

— Заупокойную книгу напечатаем – на сорок тыщ имен!

— А! Ну, тогда ладно!

Печатники перестали опасаться подброшенных жидкостей и погружались в небытие то на три дня, то на неделю. Наконец, решили противостоять напасти смягчением левой водки пивом проверенного завода. Получилось легче. Добыли старинный рецепт «благоупотребления». Оказалось, следует закусывать пиво сушеной рыбой! От этого и случилась катастрофа.

Роковым утром 9 декабря выпивали «по малому обычаю» — одно только пиво — в честь праздника приснопамятной иконы Божьей Матери «Нечаянная Радость». Тимофеев и Никифоров спорили, какая Богоматерь лучше. Тимофеев утверждал, что вот эта самая – «нечаянная», поскольку именно нечаянность девичьей радости составляет суть непорочного материнства. Но Никифоров настаивал, что ему больше нравится Богоматерь «Неопалимая купина» – изображение Девы на фоне огня небесного. Никифоров считал, что его собственный день рождения пропал без вести где-то вблизи этого иконного праздника — 4 сентября. К тому же, Василию нравилась четкая геометрия «Неопалимой» – четвертованный небесный круг в квадратной рамке. «Квадратура круга», сказали бы мы сейчас.

Василий собрался требовать, чтобы «Неопалимую» поместили в титул их первой книги, но прибежал посыльный мальчишка и вывалил штук шесть сушеной воблы на полденьги.

Вобла оказалась каменной. Хмель тем временем расползался по утреннему организму со страшной скоростью. Нужно было немедленно гасить змеиную напасть, а то пива оставалось много, а сил мало.

Стали бить воблу о стол. Ни с места!

Лупили мертвой рыбой по надгробию князя Мусатова, чудом выжившего после ранения. Рыба не оживала.

— Ну, и мать твою так, неопалимую и квадратную! – выругался Никифоров, высыпая все шесть тел на печатный станок. Резко крутанул винт. Плита с «Государевой славой» опустилась и стиснула рыбий слой.

— Поглядим, как ты науку осилишь! – угрожал Никифоров вобле, напирая на ворот.

Раздался резкий хруст. Сначала показалось, что разом лопнули рыбьи кости, однако, страшная правда проявилась немедленно. Длинный дубовый винт – корень станка! – вдруг просел, скользнул в отверстие деревянной гайки, и оттуда посыпались смешные треугольнички – все, что осталось от многомесячной резной работы. Деревянный винт раскрошился, прижимная доска лопнула посредине, и чертова рыбина нагло прищурилась сквозь трещину мертвым глазом.

— Вот вам и нечаянная радость! – ошеломленно проматерился Никифоров.

Пришлось Смирному переносить показ печати на неопределенные времена – «как посты и непогоды схлынут».

На Рождество приехал из Ливонии князь Андрей Михайлович Курбский, и пировать в его новом доме была созвана придворная молодежь. В числе приглашенных оказался бывший коновод князя Ванька Глухов «со иные товарищи». В иные товарищи попали подьячие Смирной и Заливной. Их так и представляли парой — ко всеобщему удовольствию. Но смеялись по-доброму, — ребята ходили с кинжалами по примеру царского тестя князя Темрюка. К тому же всем было известно, что за мелкими подьяческими званиями у этих двух скрываются очень большие возможности. В московском обществе до сих пор вспоминали прошлогодний вопль Грозного: «У вас, аспиды, достойному человеку не жить! Я Адашева только до окольничьего доволок, так вы его испортили!». Иван кричал после смерти первой жены Насти на думских бояр — в ярости от измены Адашева. Теперь считалось, что безродной молодежи станет легче делать карьеру, раз старые думцы такие ненадежные оказались.

Глухов познакомил Федю и Прохора с князем Андреем, расписал их достоинства в превосходных словах. Заговорили о книгопечати. Курбский сказал, что в Европе это дело обычное. Вызвался помочь, чем сможет, когда вернется в Прибалтику.

Это обещание вспомнилось уже через неделю.

6 января, среди зимних праздников Смирной и Заливной зашли к печатникам. Мастера лежали у подножия испорченного станка.

— Что с вами, сволочи? – ласково спросил Прохор.

— Обрезание, — скрипнул из-под надгробия Федоров.

— Крещение Господне! – прохрипел Никифоров.

— Богоявление, — добавил Тимофеев.

Двое последних на целую неделю точнее ориентировались во времени.

— Надо что-то делать. – Заливной хлопнул дверью проклятой мастерской. – Давай этих выгоним, а других найдем.

— Где ж ты их найдешь, и сколько времени потратишь? – Смирной рассуждал вслух, преодолевая на Воздвиженке крещенскую метель.

— И перед царем стыдно. Мы за этих уродов душ сорок на небеса отправили. А пытали как! Пусть уж остаются. Но станка от них не дождешься.

— Давай Курбского просить, пусть нам станок купит! – осенило Прошку.

Смирной встал, обернулся лицом к ветру:

— Вот за что я люблю тебя, толстый! Много в тебе ума дремлет!

Друзья обнялись, вывалялись в снегу и довольные пошагали домой.