Книжное дело

Глава 31. Смена небесного караула

В ночь с 24 на 25 декабря 1563 года кремлевский народ занял места у юго-восточных окон, поднялся на высокие точки – колокольни, башни, стены. Кто попроще, влез на крышу. И у всех с собой было.

Ждали волшебного явления природы, которое, в принципе, происходило ежегодно. Но не каждый год Москва встречала Рождество таким чистым, звездным небом. Сегодня земля, грязь и грех нашего бытия были красиво прикрыты свежим снегом утреннего посева. Только дым московских печей поднимался вертикально и угрожал прикоптить вселенскую благодать.

«Указать бы, чтоб не дымили с полудня? — подумал Иван, — так нет, забунтуют. Давно не бунтовали».

Царь стоял в проеме Большой звонницы и смотрел на восток.

«Как же им повезло! Ни к кому не пришли волхвы, а к ним пришли. И Христос не в Риме родился, не в Афинах, не в Царьграде. Вифлеема этого – на Кукуй не наберется, а поди ж ты!».

«А мы тут сидим. Ни волхвов тебе, ни воду в вино превратить, ни народ накормить двумя хлебами!».

«А было бы здорово! — восходит Звезда от Вавилона, но заворачивает не в Иудею, а сюда! Приходят кудесники. Вот, говорят, Иоанн, благая весть тебе. Будешь крестить весь мир, а не одну только Русь».

«Как же мне его крестить, когда он трижды крещен? Да и слаб я».

«Крестить, брат, нужно регулярно, в каждом поколении. А то дети подрастают, и думают, что война – игрище, кровь людская – водица слабого настоя, а рваная копьями человечина – хлеб насущный».

«А что слаб ты, так это даже хорошо! Не будешь посягать силой, а будешь посягать умом и деньгами. Вот мы тебе дары принесли – монеты разной чеканки. По тридцать сребреников каждого вида и от каждой страны. Недоимка за каждый год от рождества Христова».

Иван начал считать. Долго умножал 1563 на 30, получил 46890. Стал прикидывать, сколько есть на свете стран, сбился со счету и чуть не прозевал явление Звезды.

На стене закричали, и очумелый от трезвости звонарь задел язык среднего колокола. Прокатился длинный, волнующий звук, и все увидели Звезду. Крупная, лучистая капля потекла снизу вверх — от замоскворецкого лесистого горизонта к небесам Божьим.

Народ полюбовался на это чудо пять минут и занялся делом. Достали выпивку, закуску, развязали крестьянские узелки, раскрыли полированные короба. Тяжкий рождественский пост снова был в прошлом. И как же возвышенно, одухотворенно выпивалось на свежем воздухе! А вы говорите, мы в Бога не верим!

Иван повернулся, чтобы сойти с колокольни, глянул вниз и вздрогнул. По площади, по чистому снегу от митрополичьих палат бежали три темные фигурки.

«Волхвы!», — ударило в голову.

Сжал кулак в кармане. Успокоился.

«Нет! Когда все пьют, надо и себе выпить!».

Иван спустился, вышел из звонницы, хотел перейти площадь к Красному крыльцу и окаменел. Холодная сеть спутала тело, поволокла вбок. Три черные фигуры бежали прямо к нему!

«Это не волхвы! Это Азраил, Исрафил с Азазелью!» Но ангелы смерти не стали хватать Ивана, сами повалились в снег.

— Не казни, государь! — всхлипнул Азраил.

— Отче Макарий отходит! — выдавил Азазель.

Исрафил молча размазывал вполне искренние слезы.

«Хорошо, мороз невелик, — облегченно подумал Иван, — слеза не замерзает».

Пошли к Макарию. Стража и придворные увязались следом, озабоченной стаей.

Макарий испортил все праздники. Он агонизировал и 25-го — в само Рождество, и 26-го — в Собор Пресвятой Богородицы, и еще 5 дней. Только в ночь с 31 декабря на 1 января 1564 года душа предстоятеля Московской православной церкви отлетела на небеса. Аминь!

Но со смертью Макария тяготы не кончились. Они как раз только начинались. Надо ж было кого-то другого ставить?

А надо ли? Давно казалось Ивану, что не нужны ему другие начальники. Он сам справлялся.

Неуютно получается: выходит мужичок-боговичок к народу и начинает поучать. Потом разворачивается к народу задом, к Богу передом, и докладывает наверх за весь народ.

«А как же я, царь? Мне-то что остается? Я кто — только раб Божий, да воин грешный?».

К этим мыслям добавлялась, однако, застарелая межлопаточная щекотка: Макарий венчал Ивана на царство, как бы рекомендовал его Богу. Может, и молился за него эти 17 лет. А теперь кто помолится?

Вошел Смирной с какой-то ерундой. Сам начал о митрополите.

— Вот, государь, беда какая!

— Тебе-то что за печаль?

— Так, нового ж выбирать!

— А ты сам, что ли, хочешь?

— Спаси Господь! Я не хочу. Никандр хочет...

Иван пришел в чувство. Вот она — правда.

Не в разговорах с Богом дело, и не в карьерных устремлениях священников. Страшная, черная тень расправляет крылья над страной. Крестовый митрополит!

Но с другой стороны, нам это понятнее, и от этого легче.

Это — война! И это по-нашему!

Началась борьба за церковный трон при полном понимании интриги.

В три дня межпраздничного промежутка — 2-4 января — во все епархии полетели сани и всадники. К гонцам митрополичьего подворья Иван прибавил своих. Ему нужны были ВСЕ иерархи, — раз уж это «Собор». Сон об огненной литургии нет-нет, да и возвращался к Ивану щекотливым виденьем.

Съезд назначили на 7 января, хоть и не все епископы могли успеть к его началу. Но ничего, подъедут позже! Зато, очень уж дата хороша: «Собор Иоанна Крестителя»! — звучит многозначно!

Съезжались пол-января и, наконец, съехались. Тут были: архиепископы Пимен Новгородский, Никандр Ростовский и Трифон Полоцкий, шесть епископов – Афанасий Суздальский, Симеон Смоленский, Филофей Рязанский, Варлаам Коломенский, Матфей Сарский, Иоасаф Пермский. К ним добавилась пара высших иноков — игумены Чудова и Иосифова Волоцкого монастырей. Этих позвал сам Иван. Они как бы представляли черное монашество и нужны были для числа.

Иерархи расселились по Кремлю. Никто не польстился заселить митрополичьи палаты. Заседать начали вечером в воскресенье 16 января — прямо после службы в честь Апостола Петра.

Иван смотрел на собрание и думал цитатами: «Петух не пропоет, а ты, Петр, уж трижды отречешься от меня!» и «Ядущий со мною хлеб поднял на меня пяту свою!».

Собор сидел в Грановитой палате. С секретарями и дьячками набралось с полсотни народу, но Иван видел только иерархов. Они будто цветом выделялись из массы, хоть и оделись в парадно-черное. Иван считал Собор, загибая пальцы двух рук. На правой руке откладывал «своих», на левой — «чужих». Когда пальцы кончились, Иван переложил в левую руку монашеский посох с золотым крестом на верхушке. Это к пяти «чужим» добавился Никандр Ростовский.

«Одиннадцать апостолов получается! А еще кто? А, вот он!», — Иван нащупал правой рукой тонкую бумажную трубочку, полученную сегодня утром. Акакий Тверской по старости и болезни не поднялся, прислал царю «повольную грамоту» – доверенность решать, как угодно. К Акакию подъезжал и соборный монашек, но этот привез только устную отговорку.

Заседания потянулись через остаток января. Крестовые стали проталкивать в митрополиты Никандра, «наши» выкрикнули Пимена Новгородского. Все знали, что Иван скажет государево слово за новгородца, но крестовые посмели восстать. Им новгородец был неудобен.

Споры перешли за грань вежливости, но Иван не вмешивался. Лишь после ужина и молитвы чья-то тень скользила по кельям. Это бывший монастырский воспитанник Федька Смирной обходил епископов с царским словом.

Утром в среду 2 февраля на литургии в честь Сретенья Господня участники Собора чуть не в голос поклялись встретить, наконец, и нового всероссийского митрополита. Дело шло к развязке, серьезных кандидатов, кроме Никандра, не оставалось.

В благостном настроении иерархи засели в палате, и совсем уж потянулись голосовать, как встал игумен Чудова монастыря отец Сазон и предложил рассмотреть кандидатуру его подопечного, вновь принятого инока Афанасия.

— Это кто такой?! — загомонили епископы. Им смешна была мысль, склониться под крестом какого-то безвестного инока. А вдруг он кающийся грешник? Убийца, растлитель, еретик?

— Да нет, — успокоил отец Сазон, — все в порядке. Это очень достойный человек, до недавнего времени духовник его царского величества, — поклон в сторону Ивана, — бывший пресвитер Благовещенского храма отец Андрей, в черном монашестве — Афанасий.

Собор замер с приоткрытым ртом. Наша, правая сторона «рта» приподняла усы вверх, «не наша», левая — изогнула губы трагическим изломом.

Но не склонились сволочи! Не сняли Никандра, стали голосовать.

«Вот как им это важно! — думал Иван, — прав Федька, все поставили на кон!».

Вызвали Андрея-Афанасия. Ждать долго не пришлось, он под дверью дожидался.

Голосование пошло в темпе загиба царских пальцев. И не то удивительно, что все «наши» встали за Афанасия. А то — что никто из «не наших» не перебежал на царскую сторону!

«Это ж как они поклялись меня укатать!», — подумал Иван на счете 11.

Никандр вытягивал шестью голосами против пяти.

И уже разгладились его морщины, уже загорелся огонек под высоким лбом, когда государь сказал свое тихое слово.

— А где голос нашего Тверского пастыря отца Акакия?

— Болен батюшка. Своего голоса не прислал, так мы его счесть и не можем.

— Как не прислал? А это что? — Иван протянул соборному писарю тонкий свиток. Вот: «Даю свой глас на государеву волю»!

— А моя воля — к моему отцу духовному, ныне иноку Афанасию. Служи пастырь, как мне служил. Будь отцом духовным всему народу, как мне был!

Иван стал интонацией закруглять Собор, но не тут-то было! Слева крикнули: «Шесть на шесть!», «Ровня!», «При ровне первый голос больше весит!».

Иван оторопел. Наглецы настаивали на торговом правиле: при равенстве голосов побеждает заспоривший первым, тот, кого раньше предложили.

Молчание повисло под низкими сводами.

В эти мгновения очень интересно было наблюдать за лицами иерархов. Независимо от партийной принадлежности, одни из них наливались кровью, другие смертельно бледнели в складках черных риз.

— А я вам не ровня! — крикнул Иван страшным голосом.

— Мой голос поверх ваших ложится! Акакий за себя сказал моими устами. А я и сам за себя говорю: Афанасий!

Иван встал и вышел вон. Собор тоже вскочил. Только парализованный страхом Варлаам Коломенский никак не мог подняться. Перед ним на столе лежал маленький клочок серой бумаги с ругательным трехбуквенным словом, оттиснутым адской сажей. Ниже мата обычными чернилами было нацарапано: «Коломенско-Богородичной обители отрок Харитон покаянно скончал живот свой в сих кровах».

Откуда взялась эта бумажка, не знал никто, но Варлаам так и не смог встать. Он был замечен среди тех, чье лицо наливалось кровью. Теперь эта кровь под действием черной вести разорвала преграды и хлынула в голову несчастного заговорщика.

Голос епископа Варлаама теперь можно было не считать.