Книжное дело

Глава 30. Бестолковые сны

Пока мастера набивали рамку первой страницы, Федор Смирной занимался любимым делом, — рылся в бумагах.

В сундуке с острожными документами среди прочего нашелся весьма любопытный лист — перечень печатных книг, изданных за последние годы в Европе, в основном – в Германии.

Не то, чтобы святые отцы интересовались новинками с целью расширения кругозора, но им нужно было подпитывать церковную науку, а для этого любые источники годились. К тому же список изданий помогал фиксировать отъявленную ересь, чтобы выездные православные не вляпались в дрянь и не завезли заразу на святую Русь. Так что, лист из сундука был весь исчеркан крестами – отметками о неблагонадежности.

Среди помеченных книг Федя обнаружил любопытную вещицу: под 1539 годом значилось латинское Базельское издание «Толкователя личных и общественных снов Артемидоруса Далдианского».

«Очень бы нам пригодилось толкование наших кошмаров, — подумал Смирной, — особенно общественных».

Летом 1564 года, разбирая книжные завалы, Смирной обнаружил греческий том с заковыристым названием «Онейрокритика». Полистал, заметил имя автора – Артемидор — и понял: это то самое толкование и есть. Только греческий оригинал был рукописным и относился ко второму веку от Рождества. Федя забрал книжку с собой и стал читать ее на ночь.

Однажды утром сидели у царя. Иван был растрепан, жалок, вопросы задавал дурацкие, на ответы реагировал невпопад. Оказалось, он переживает ночной кошмар. Только горьковатая рябиновая настойка с кусочками льда в хрустальной венецианской чаше вернула ему способность общения. Вот что он рассказал, и вот что ему привиделось.

Снилось Ивану, будто он — судья и сидит на троне из неоструганных досок. Трон установлен на бревенчатом помосте, на вершине холма. Со всех сторон по склону к Ивану поднимаются люди, но просто так никто подняться не может. Все время идет снег или дождь, трава и глина на склоне скользкие. Люди падают, некоторые, кто побогаче, очень нервничают, что одежду запачкали.

Тогда Иван посылает вниз своего раба, вот хоть тебя, Федька или тебя, Григорий – лица было не разобрать. Раб объясняет остолопам, чтоб не лезли напролом, а строили дороги. И вот одни начинают рыть земляные ступени, другие мостят их плоским камнем, третьи делают деревянные лестницы. И вся толпа медленно приближается к Ивану, а ему от этого беспокойно.

Тут случается чудо. У подножия холма появляется стайка детей. Эти неразумные тоже хотят на суд, но не судиться, а просто так — поглазеть. Они притаскивают длинную веревку, подсаживают друг друга, вбивают в холм осиновые колья, — Иван почему-то уверен, что именно осиновые, — вяжут к кольям веревку, и, держась за нее, первыми достигают вершины. Дети окружают Ивана и стоят, разинув рты. Ивану от их присутствия становится очень хорошо и спокойно.

Тем временем прочий народ начинает прибывать на суд по своим лестницам. О чем их тяжбы, Иван не помнит, но решает дела честно и быстро. Денег за судейство не берет.

Солнце уходит за спину Ивана, он собирает листы с приговорами и заходит за трон. А там — тоже глинистый склон, и ведет он дальше наверх. Склон скользкий, но не от дождя и снега, а от крови. Иван хочет строить свою лестницу, но нет у него ни камня, ни досок, ни веревки. Одни кости кругом. Тогда Иван мостит лестницу из костей и поднимается к окончательной вершине. А там сидит настоящий, верховный Царь. Он тоже судит, но не простых сутяг, а царей. Иван подает ему свои листы, Царь читает, кивает довольно или гневно. Но в среднем получается неплохо, и Царь отпускает Ивана.

Иван собирается вниз, а лестницы-то нету! Истлели кости!

«Это ж сколько времени прошло?», — спрашивает Иван у Царя.

«Почем я знаю, — огрызается Царь, — главное, что нету его, все кончилось. Разбазарили вы время со своими судами да царствами!».

Царь задумывается, пускает изо рта дымчатые облака, потом успокаивается:

«А мне-то что? Буду царствовать без времени, мне срока не назначали».

«А мы?»

«А вы — как хотите!».

Ивана толкают, он скользит по склону и больно расшибается при падении. Как оказалось — о дощатый пол у кровати.

Все замерли. Иван заново просматривал ночные картины, остальные помалкивали в винные плошки.

Только Федя Смирной елозил на лавке и рябиновку не пил. Царь заметил это дело. Он уже знал: если Федька нервничает, значит, имеет что-то сказать тайное.

Иван разослал людей по службам. Заливного — в приказ, считать дворцовые расходы; Скуратова — в конюшни, проверить ковку лошадей; Сомова — на псарню, без задания.

— Ну?! — спросил царь, когда люди ушли.

— Я видел этот сон, — сказал Смирной и поправился, — в книжке.

— Ну, и что там? К чему? Чем кончилось? Что за книга?

— Греческий толковник, в библиотеке твоей бабушки сыскался.

— Тащи сюда! Читать буду.

— Он по-гречески, Иван Васильевич...

— А! Ну, отдай в перевод.

— Неполезно получится. У нас с греческого только попы могут, а им эллинскую книгу переводить тошно. Будут на тебя кукситься, разгласят, что царь у нас...

— Тогда ты читать будешь, — перебил Иван.

— Книга велика, нам ее вслух долго тянуть придется.

— А мы не всю потянем, а по снам пойдем. Давай вчерашний сон разбирать. Приходи вечером, на сон грядущий, — Иван улыбнулся, — будем вышибать клин клином. Чтоб снова страшный Царь не приснился.

Вечером медленно, со скоростью солнечного заката и греческого перевода стали толковать кошмар по Артемидору. Царь лежал, развалясь с утренней рябиновкой, Федя сидел на точеном стульчике.

«Видеть себя царем — смерть! — Федя виновато поднял глаза и добавил, — если ты не царь».

— А судьей?

«Сны о судах означают тревоги, неприятности, безуспешные затраты. Для больных они предвещают кризис; если дело выиграно, больной выздоровеет, если проиграно — умрет».

— Смотри-ка, сходится! Там меня отпустили, и вот я — жив! — Иван посмотрел сквозь рябиновку на огонек лампады, будто чокнулся со Спасом.

— Ты, Федя, эту книжку при себе держи. Мы ее теперь часто читать будем.

Смирной вышел за дверь и на немой вопрос спальника честно ответил, что разобрал вещий сон царя.

На другой день вечером в комнату Федора вкрадчиво постучали. Царский спальник что-то спросил, кого-то пропустил, и огромная тень заполнила помещение до последнего аршина.

Дьяк по иноземным делам Иван Висковатый одышливо уселся на лавку. После минутного отдыха чиновник пожелал узнать, что с ним будет, ежели многократно снится, будто он потерял ключ от дома.

Такой сон по Артемидору Федя помнил. Он снился путешественнику, дочь которого тяжко блудила в отсутствии папаши. Но Висковатого волновала не дочь, и он открыто держал в руке замшевый кошелек с малиновым звоном.

Федя вспомнил, как на днях царь Иван ругал Висковатого Сомову:

«Может мне, Данила, тебя в Ливонию дьяком послать? Или Гришку? Этот кабан уж третий год никак не тронется. Я его не гоню, но могу и осмолить щетину! Или на вертел надеть!».

Сомов тогда пожал плечами: не его ума это дело. Он по свиньям мало понимает, он больше — по собакам.

Когда Сомов вышел, Грозный продолжал рассуждать вслух:

«А может, оно и к лучшему? Толстый дьяк важен у приема послов, а в дороге — смешон и коням труден. Пусть сидит. Надо ему парчи на покрышку пожаловать, а то принимает послов в соболях. Зверообразен!».

Так что, Федя не стал говорить Висковатому о резвости дочери, а затянул длинную волынку:

— Над тобой, господин дьяк, нависла страшная опасность! Ключ — это власть и золото. Но ключ — это и вход в царство небесное.

Висковатый сжался и начал густо потеть. Кот Истома поспешил покинуть помещение.

— Ключ небесный находится меж созвездий Гончих Псов и Кабана. Мой тебе совет, спроси бывшего псаря Данилу Сомова о Псе и Кабане. Какое он первое слово скажет, с тем ко мне и возвращайся.

Висковатый недовольно запыхтел и убрался под дверь царской палаты, где обычно ошивался Данила. Уже через час дьяк встретил знатока псовых наук и гордо спросил о Псе и Кабане как таковых.

— Чего? — не понял Данила. Потом прищурился и вывалил, что слышал, как тебя, дьяк, величают кабаном и собираются осмолить на вертеле.

Тут из палаты донеслись звуки посуды, и сильный голос запел. Данила юркнул к царю, а Висковатый рухнул на лавку преодолеть обморок.

К Федору он вернулся мокрый, тяжко сел, развязал кошель и молча положил на стол пару золотых.

— Ну? — спросил Федор.

— Поджарить приговорили.

Губы и подбородок дьяка тряслись, и он заскулил тонко — не по комплекции, не по чину.

— Многие годы служу! Никакой корысти не принял!..

— Ну, ладно, ладно! — замахал руками Федя, — это еще не беда. Есть Ключ, значит можно беду замкнуть. Ключ золотой? Золотой. Значит, беда замыкается золотом. Твой поджар переводится на какое-то другое тело. А твое тело будет покрыто золотом. И нужно тебе идти к царю. Будет спрашивать, зачем пришел, говори: «Исполнить волю злато-парчовую!».

Висковатый нехотя высыпал на стол еще пяток монет, посчитал, что этого хватит на позолоту его бескрайней плоти, и поднялся идти.

— Скажи, Иван Михалыч, — окликнул Федя, — есть ли у тебя дочь подвенечных лет?

— Засватать хочешь?

— Не то важно, чего я хочу. Важно, чего она хочет, — туманно произнес гадатель.

Висковатый пожал плечами и вышел. Ему было не до дочери и не до золотой парчи. Шкура его дымилась.

И совсем уж передумал Висковатый идти к Грозному, но снова встретил во дворце Данилу Сомова. Данила подмигнул дьяку черным глазом и пошел себе, поскуливая, как сучка на морозе. Висковатый бросился в царские покои. Царь как раз выпивал.

— А! Кабанчик! — ласково встретил тезку веселый повелитель. На столе стояло блюдо с запеченым поросенком. — Садись! Пей, что Бог послал. Ешь, что черт поджарил!

Висковатый сел, не чуя ног.

От царя он вышел через час, потный и пьяный до свинячьего визга. В руках держал свиток парчи с золотой ниткой, на вопросы не отвечал и почему-то очень спешил домой.

К вечерней молитве весь двор только и говорил о чудесном предсказании Федьки Смирного, о парчовом кафтане дьяка, о нечаянном позоре и скорой свадьбе его дочери.

А после молитвы астролог Смирной обнаружил своего кота Истому в запретном месте — на обеденном столе. Сегодня у Истомы имелось оправдание — он сторожил посреди стола большой мохнатый комок кровавого цвета. Внутри комка что-то перекатывалось и звякало. И норовила тварь ускользнуть из цепких лап.

Надо ли говорить, что с этого дня придворные выстроились в очередь к подьячему Смирному, и проблема хлеба насущного решилась для него бесповоротно.