Книжное дело

Глава 22. Крещение предтечи

По приезду в Москву дела раздвоились. Сомов, Филимонов и Егор погрузились в следствие по Крестовому братству, а Смирной с Глуховым занялись умельцами. Прохор наблюдал за теми и другими.

С мастерами начали работать без пытки. Подали им предварительный обед, — Петров пост, слава Богу, кончился, — потом потащили в баньку, где показали доктору Елисею Бромелиусу. Бромелиус подтвердил, что болячки мучеников по крайне мере трижды смертельны. «Каузально», — добавил доктор, мечтательно осматривая паутинный потолок.

— Это как? – не постеснялся спросить Глухов.

Оказалось, что в силу объективных причин такие больные выживать не должны, в Европе их отселяют в блошиные карантины и ждут проявления чумы. Смертность блохастых достигает 90%. В России же гигиеной брезгуют, карантинов не понимают, разновидностей болезни не признают, точного соответствия болезни и назначенных лекарств не выдерживают. Но странным образом смертность данной категории больных в отдельные годы не превышает 50%. Halb zum Halb, Fifty – fifty, zwieschen Gott und Teufel, — щебетал Елисей, вспоминая все, чему его научили в немецком детстве и на медфаке Кембриджа.

— А что хоть за болячки, какие к ним лекарства полагаются, — заскучал Смирной.

Бромелиус сыпанул латынью, и Федя уловил, что латынь у него хреновенькая, — с большой добавкой самодельных слов, типа «Krankius» и «Sauberkoitum».

На повторный вопрос о лекарствах эскулап махнул рукой и гордо удалился.

— Понятно, — обрадовался Глухов, — водка!

— А при таком лекарстве зачем нам эти Gott zum Teufel Sauberkoitum?! – улыбнулся Смирной.

Вытащили болезных из бани, спросили о вшах. Умельцы обиделись, и Глухов хотел убрать водку, но Новгородец проявил четкую логику:

— А может, и есть какая малая вошка, боярин.

Рука его насмерть сжала горло глиняной сулеи.

Сели лечиться.

Примерно к середине лечения два доходяги смогли произнести первые слова.

— Слава Христу! – проскрипел один «мстиславец».

— И Богоматери, — подтвердил другой.

В ходе второй половины сулеи картина прояснилась совершенно.

Умельцы оказались искомыми печатниками. Новгородца звали Василий Никифоров, он имел некоторую практику в литье свинцовых и резке деревянных шрифтов. То есть, сам он их не лил и не резал, но видел, как это делает печатник Зибельхауз в Вильне. На этом деле Никифоров и попался. По пьянке.

Он пошел с похмелья наниматься в строительную артель и стал прибавлять подрядчику, что умеет и то, и это, и даже «книги режет», а не то что оконные рамы. Подрядчик оказался служителем Господа, доложил о Василии, куда следует. Братство приволокло Никифорова из Новгорода в Ростов. Это случилось в начале нынешнего года, поэтому Никифоров разговаривал свободнее других, — еще не съежился от страха.

Вино лилось, как банная вода, но два других «омываемых» тела представляться не желали. На все вопросы о роде-племени они журчали, потупясь: «Желательно умолчать, боярин».

Федор также спрашивал, за какие грехи господа мастера попали в яму.

Оказалось – за поджог архиепископского станка. То есть, они его не поджигали, но и не спасли, когда на Масленицу вспыхнули лабазы в архиепископском подворье. Станок тяжел был и велик. Неподъемен людьми и непролазен в двери.

— А что вы печатали?

— Пока ничего, — сказал Никифоров, — я буквы впрок резал, а эти станок ладили. Что печатать, обещали сказать к осени.

— А что бы вам, братцы, для нас не попечатать? – ласково пропел Федя, выливая остатки Романеи в глиняные плошки.

Троица убедилась, что капли упали поровну, и дружно закивала головами. Казалось, треглавый Змий соглашается на опасный полет.

Стали мастеров обустраивать.

Зимой сгорели гробовые — они же иконописные мастерские. Прохор посчитал, что книгопечать, с одной стороны – дело изобразительное, как иконопись, с другой – вечное, — как гроб. Поместили умельцев в уцелевшее крыло гробовых мастерских. Новоселам очень понравилось убранство помещения: здесь имелись мощные каменные плиты – основа будущего станка, удобные приспособления для сна, еды и работы. Сон, еда и рукоделие в гробах настраивали на философский лад.

При постановке артели на дворцовое снабжение возникла заминка. Василий Никифоров в список едоков поместился легко, а два безымянных «старца» никак не вставлялись.

Но не положено у нас без имени кормить! Покормишь анонима Христа ради, а у него имя окажется Сигизмунд, или фамилия Радзивилл...

— Федя с Прошкой зашли к мастеровым в последний раз знакомиться. Дистрофики отказались.

— Ну, и ладно, — сказал Прошка, вынимая чернильницу, — не хотите по-хорошему, сделаем по-плохому. Давай, господин советник, приговаривай!

Монахи сжались бездомными котятами. Им не хотелось покидать насиженные гробы.

Федя отставил носок красного сапога и произнес нараспев:

— Вот ты, — тычок в левого «погорельца», — будешь зваться... э-э... Петр, ... э-э... Тимофеев. А ты, – тычок вправо, — Иван... э-э... Федоров!

Так и записали. Прохор с мстительным удовольствием водил гусиным пером. Он до сих пор не мог успокоиться, что ему вот так же назначили «родовое» прозвище «Заливной» в честь поросенка под хреном со сметаной.

Вышли на воздух.

Когда шли через Красную площадь, Прошка спросил:

— Ты как имена подбирал?

— По науке. Чтобы одна часть была от святости, а другая – от народной мудрости.

— Ну, и?...

— Петр – в честь Петрова поста, когда мы их нашли.

— Так. А Тимофеев, в честь какого «народа»?

— В честь моего верного коня, Тимохи...

Заливной заржал, задохнулся, упал животом на каменный столбик у моста через пристенный ров.

— А Иван, — в честь Крестителя? – из глаз Прохора текли слезы радости.

— Да. И в честь нашего государя.

— А Федоров?!.. – в глазах подьячего засветился восторг прозрения.

Федя возобновил позу царедворца, вежливо приподнял легкую шапчонку и слегка поклонился.

— Совершенно верно, сударь!

— Ну, ты наглец! – радовался Прошка, — себя с царем в одну строку вставил! Слушай! У них же теперь новые имена, неизвестные Богу! Их крестить полагается! И что будет, когда узнают, что это мы их нарекли?

— А ты никому не говори, брат, — сказал Федя, поднимая друга.

— Ладно, только давай их еще под какой-нибудь монастырь подведем, чтобы они у нас монастырской артелью числились. Меньше будут на них взыскивать городские власти.

— А как тогда дворцовое довольствие давать?

— А вот так и давать, — как милостыню. На одних монастырских хлебах они, пожалуй, околеть могут.

Тем временем поступили первые результаты следствия. Их не выбили пытками, а добыли из трофейного сундука. Филимонов рассортировал его содержимое, компрометирующие записки – о численности Крестовых общин в епархиях и проч. — оставил себе, а «философский» слой бумаг сбросил Федору.

Смирной быстро справился с разбором своей пачки. В большинстве это были цитаты из Библии, жития святых, апостольские послания. Их объединяла общая идея – церковь превыше всего земного. Крамольными эти цитаты назвать было нельзя, но, по сути, они таковыми являлись. Не только потому, что принижали значение царя, но и потому, что усиленно использовались для подрывной пропаганды на тайных сходках. Впрочем, доказать это мог только Собор ученых, то есть, такая же, но явная сходка. Это выглядело смешным, и проще было доказать заговор лично царю в узком кругу. При попах столь очевидных истин не докажешь.

Смирной спрятал пачку прокламаций до будущих времен в особом отделе Великокняжеской библиотеки и занялся последним, самым интересным манускриптом.

На длинном свитке, извлеченном из лакированной кожаной трубки, размещался очень красиво написанный трактат о вселенской опасности города Новгорода. Анализ новгородских вольностей, стратегических преимуществ вольного города и политических угроз, исходивших от его устройства, сопровождался красочной картой.

Смирной собрался внимательно изучить научный труд, когда к нему влетел Заливной.

— Государь желает знать наши новости.

Федя стал собираться, умываться, причесываться.

Грозный уже знал о нападении на островной Острог из краткого доклада Смирного и со слов «военных» – Скуратова и Сомова. Воеводы приврали боевую сторону дела. У них выходило, что полчища черных всадников, собранных в каменной твердыне на острове Буяне, были истреблены горсткой московских витязей, готовых служить своему государю не за деньги и не за чины.

— Не за деньги, — жалобно кивнул Сомов.

— Не за чины, — печально согласился Скуратов.

На расспросы о происхождении темных сил, герои разводили руками, растекались, утрачивали стальной блеск, не отражались в зеркале. Превращались в дурачков, согласных танцевать вприсядку.

Грозный отпустил победителей и велел Заливному подготовить указ о производстве Григория Алексеевича Скуратова в окольничьи.

Прошка скривился: такого рода в Разрядной книге нет, а записан Гришка в отдельной ведомости, среди «малют», — совсем уж незначительных жильцов, допускаемых, однако, ко двору. Производить таких сразу в окольничьи нелепо.

— Тогда впиши его к Бельским, — как бы он из их роду. Я Бельских успокою.

Заливной застыл с раскрытым ртом.

— Да, так и пиши: «Жаловал государь Григорья Лукьянова Малюту Скуратова-Бельского в свои окольничьи». Записал? Теперь пиши: «А дворянина Данилу Сомова – ста рублями». Теперь Смирного зови.

Прошка зазвал Федора.

— Тут, брат, так назначают! – нам с тобой и не снилось! Смотри, отчества не потеряй!

Грозный встретил Федора расслабленно. Он был сыт едой и вином, доволен прошлой ночью. Женские особи еще не перевелись в пространствах Большого Дворца.

— Ну, раб мой Федор, как ты служишь мне? – затянул Иван.

— Исправно, ваше величество.

— Рассказывай о темных силах. Что за битва у вас была?

— Бились бойцы, а я все больше по книжной части воевал.

— И что навоевал?

— Пока не знаю. Не все понятно.

— Тогда ты дурак! Три дня после боя, а ничего не понял? На войне нужно думать быстро, быстрее, чем стрела летит. А за три дня в тебя столько стрел всадят!

— Мы военные думы быстро думали. А эти дела – страшные, мирские.

Грозный вздрогнул, потерял желание шутить. Смирной продолжал.

— Это, государь, как в чужой город войти. Захватили-то мы его быстро, а разбираться придется долго.

— А чего разбираться? Золото в сундуки, оружие в телеги, капища поганые, кирхи-мирхи всякие – в огонь. Девок – в подклеть.

— Можно и так. Но, пока ты всех девок переберешь, глядь, а войско у врага снова при оружии, при золоте. Капища стоят еще выше.

— Так и бывает, но поделать тут ничего нельзя.

— Нужно разбираться, отчего у них деньги прибывают, за что они бьются, кто у них вожди, каковы мысли вождей. Как и кому они молятся.

— На войне, Федя столь глубоко копать недосуг.

— А в собственном огороде? Можно ведь и покопать? Вот скажу я тебе, что архиепископ такой-то и епископы такие-то замыслили измену...

— Архиепископа можешь не сказывать, я Никандра давно приметил. А епископов скажи.

— ... и ты их, как водится, спалишь живьем...

— Почему? Могу и сварить, — как пожелаешь.

— ... но на их месте другие появятся, всех не переваришь.

— Ладно, — Грозному надоела вязкая беседа, — говори задумки.

— Я предлагаю сделать вид, что ничего не происходит. Внимательно следить за Крестовым братством. Узнать всех его членов. Надзирать за всеми движениями. А выжечь всегда успеем.

— Смотри мне! Успеешь! Чего там еще вызнавать?

— Охота, государь, не только вред предотвратить, но и пользу добыть. Есть несколько вопросов. Ответим на них, и государство может вперед шагнуть, засиять ярче Царьграда!

— Что за вопросы?

— Ну, например, нужна ли государству церковь? Не сам ли государь должен быть митрополитом, а то и патриархом?

— Резво скачешь! Давай еще!

— Нужна ли нам столица? Царь ли в столице, или столица там, где царь?

— Это ты правильно спрашиваешь. Еще давай! – Грозный будто в баньке парился под Федиными вопросами, и просил еще пару поддать.

— И что есть дворянство? Кто тебе вернее служит – Данила Сомов с Григорием Скуратовым или «братья» Тучковы, Шуйские, Старицкие?

— А полегче ничего не спросишь?

— Каковы города нужны на Руси? Как Новгород, или как Тмутаракань?

— Новгород нам непонятен.

— Он и Никандру непонятен. Вот они о Новгороде целый трактат сочинили.

Федя показал царю трубку со свитком и тут же пожалел об этом.

— Давай сюда. Прочту по свободе.

Грозный свернул беседу и сказал на прощанье:

— Ты мне на эти вопросы сам ответь. А я твои ответы своим умом проверю.

Смирной ушел, Грозный до ужина читал свиток, возмущенно крякал, вскрикивал и даже стонал. Потом снова вызвал Федора и приказал сохранить трактат в библиотеке.

Смирной вышел из палаты и удостоился ревнивых взглядов нескольких думских бояр. Бояре были приглашены на ужин, но не в совет. Зато советника Смирного на ужин не звали, и это немного смягчало ущемление боярского достоинства. Дьяк иноземных дел Иван Михайлович Висковатый, так и не собравшийся отъехать в Прибалтику, даже соизволил спросить Федю:

— Слышь, как тебя? – что государь? Как почивал?

Федя ответил с открытой улыбкой:

— Государь нынче днем не спал.

— А что говорил?

— Он не много говорил, все больше слушал. Я ему сказки сказываю.

— Об чем?

— Ну, вот, хоть об Иване-дураке. Что ему, дураку, на Руси легко живется. Думать ему не надо, за него царь думает.

Федя ушел, а Висковатый заскучал: «Может, нужно было ехать?».