Книжное дело

Глава 38. Книга всея Руси

Не правда ли, благородная затея, — издать одну, большую, главную Книгу великого государства?

Есть же у нас единая песня — гимн? Есть единый походный символ — флаг? Есть всеобщий знак — герб? Есть над нами одна, самодержавная голова?

Но Книга — не главнее ли музыки и картинок? Не мудрее ли самой мудрой головы? Священное Писание, написанное на папирусе и коже, не иллюстрировано, не положено на музыку. По крайней мере — в оригинале. Значит Книга — первичный, коренной предмет просвещения. Именно в ней собираются самые важные, начальные слова любого общества, государства, предприятия.

Не удивительно, что в том переломном, смутном 1564 году, когда Россия собиралась очень глубоко прогнуться и очень высоко вздыбиться, когда формально родилась русская книгопечать, не в одну единственную голову пришла идея всеобщей Книги. А сразу в две.

Каждая из этих голов встретила сочувствие еще в нескольких головах, так что, если посмотреть сверху, — откуда за нами постоянно наблюдают, — можно было видеть два многоглавых существа, озабоченных литературным промыслом.

Одна компания заседала в замке князя Константина Острожского на реке Горынь, где родился, как известно, любимый наш треглавый персонаж. Но у существа за столом в этот раз было только две головы — самого князя Константина и его друга князя Андрея Курбского. Константин считался опорой православия среди западных, украинских русских, князь Андрей — самым просвещенным потомком Ярослава Мудрого. Пара обсуждала горькие дела, и горечь не снималась сладким вином. Общий смысл сходился к единению Украины с Россией, насколько это под силу двум отдельно взятым лидерам, — то есть, к единению в языковом, культурном плане.

Константин уговаривал Андрея остаться, в Москву не ехать. Там, брат, — говорил он, — ничего хорошего, кроме казней, нету. Самое легкое, что там случается, это ссылка в холодные места. Князь Михайла Воротынский подтвердил бы мои слова, но мерзнет на Белом озере за свой геройский подвиг.

Князь Андрей сомневался. Как можно не ехать? А присяга?

— Какая присяга? Ты Рюрикович старшей ветви, кому тебе присягать? Давай я сейчас холопу присягну, — эй, Стефан, неси вина! — и что за цена будет этой присяге, когда вино снова кончится?

Курбский молча соглашался, а Константин жал на любимую мозоль.

— Мы начнем книги печатать. Я вот мастеров собрал, переводчики есть с любых языков на любые. Хочу тебя просить перевести кое-какие книги со славянского на польский. Еще я открываю православное училище. Будем просвещать народ, восстанем против унии с папой, против лютеран. Давай, оставайся?! Сколько книг напечатаем! Можем даже всеобщую русскую книгу издать, чтобы наша духовность сияла на обе Руси и на весь мир.

Острожский говорил так много и так горячо, доводы приводил такие железные, а вино у него было такое хорошее, что князь Андрей не успел ничего ответить. Но когда его вынесли в спальню под белы ручки, он выпал в осадок с готовым решением.

В осадке кристаллизовалось следующее: «Какого черта?! Не поеду никуда! Мне в Европе лучше. И пользы Родине я тут больше принесу. Лишняя голова для русского топора и без меня найдется!».

Дальше следовали кровавые картины Москвы, Красная и Болотная площади, огромные вороны с отсеченными головами в лапах, пожары, татары и прочие тары-бары. Утро встретило Андрея белой простыней, чистой, как свежий лист бумаги, и он решил не возвращаться...

Другая компания заседала в Московском Кремле. Здесь тоже была неплохая погода. С лета нигде не горело, казни случались обычные, вороны летали без голов. То есть, головы у них были, но не человеческие в лапах, а собственные — на положенном месте.

У московского совещания был полный комплект голов — три. Три подьячих — Смирной, Глухов и Заливной — спорили по поводу Большой Книги и связанных с нею дел. Обсуждались три задачи: как тайно вывезти печатный станок; как и куда везти Великокняжескую библиотеку; что должно войти в Книгу, о наполненности которой было опрометчиво доложено царю.

Первый вопрос решился легко. Глухов взялся разобрать инструмент, разложить в разные ящики, ночью сплавить в Александровку, минуя Троицу. На вопрос, как ты, Ваня, мастеров обманешь? — их брать не велено, — Глухов улыбался с полным пониманием дела.

— Знаю как. Потом увидите.

Вторая проблема решалась по-разному, но в настоящий план никак не оформлялась. Книги были рассортированы по видам, эпохам, языкам, обернуты мешковиной. Но как их везти? Набиралось телег десять груза. Первым адресом перевозки, наверняка, будет Александрова слобода, но Феде это царское место остро не нравилось. Оставили путевую заботу на потом, и углубились в бесконечные споры о содержании Большой Книги.

Судите сами: дали бы нам с вами такую тему, мы бы тоже заспорили на год? Каждый начал бы протаскивать свои любимые книжки, своих авторов.

Вот и Смирной с Иваном да Прохором целую неделю спорили до хрипоты. Но тут ударили в набат, — наконец-то в Москве что-то загорелось, спасительный адреналин брызнул дымным фонтаном, и решение пришло само собой. Чисто русское, наше решение: «А давайте-ка при укладке книг самое скучное положим на дно, а что получше — сверху. Приедем на место, еще переберем. Авось, само и отберется. Потом добавим светские и приказные книги, и все дела!».

На радостях было выпито вино местного завода. Оно было не столь вкусное, как у острожских сидельцев, но зато — наше, родное. К тому же и Успенский пост сошел на нет.

В конце совещания просили Глухова объединить книжный обоз со станочным, он подумал и довольно кивнул: «Получится!».

В полдень пятницы 1 сентября — в первый день нового 7073 года от Сотворения Мира — из Спасских ворот Кремля выехала вереница телег. Телеги увлекались в неведомый путь понурыми лошадками, запряженными попарно. Караван шел медленно, и хоть груз в телегах был прикрыт рогожей, внимательный обыватель легко читал содержимое кузовов по острым, правильным углам, выпиравшим сквозь ткань: «Гробы! Покойники!».

Народ крестился, провожал процессию молитвенным шепотом, шел по своим делам. Ничего удивительного в дюжине гробов не было. В конце августа по Москве полыхали пожары, дымило и в Кремле.

Телеги заехали в Печатный двор, где задержались для поправки осей. Дальше поехали веселее, если прибавка еще шести гробов могла добавить веселья.

В последней телеге лежали три тела, для которых гробов пока не нашлось. Бывшие печатные умельцы Васька, Ванька и Тимоха были сражены разговением после Успенского поста. Какой-то гад ползучий проник-таки сквозь стрелецкую стражу и выкатил жаждущим мастерам малый (четырехведерный) бочонок яблочного с селедочным ароматом. Так что, теперь неясно было, останутся ли мастера живы или нужно-таки прихватить запасные гробы.

При подъеме тел в телегу старший обозник, подьячий Глухов почесал затылок и решил заиконоспасских гробов впрок не брать: здесь оставались только каменные саркофаги, и Глухов опасался за выносливость лошадок. Мастеров погрузили без упаковки, благо путь их был недальний. Тела следовали по месту прописки — в кельи сиротского приюта при храме Николы Гостунского.

Скоро процессия исчезла в пыльном мареве Троицкой дороги, стременной караул оставил Печатный двор, и в наступившей ночи к огням догорающих московских пожаров добавился еще один, свежий огонек. Печатный двор полыхал до утра, и никто его не тушил. Москвичи опасались за свои собственные дома, а до казенного имущества у них руки не доходили.

Утром пошел слух, что здоровые силы московского общества покончили, наконец, с печатной заразой, и теперь на Руси книги будут только правильные, рукописные, а не еретические — «выбивные».

Государь Иван Васильевич горько сожалел об утрате «печатного устроения», переживал о потраченных деньгах и отданных книгах. Все вылетело в небеса с черным дымом. Печаль государя была искренней, потому что суетливые холопы Федька с Прошкой не удосужились известить монарха о своих замыслах и томили его неведеньем целую неделю. Наконец, Глухов прискакал из Александровки, все прояснилось, и начальник градской стражи, ответственный за пожаротушение, был отставлен от огненной казни.