Князь Барбашин

Глава 15

Небольшой санный обоз въехал в Княжгородок перед самым закрытием ворот и, поскрипывая полозьями, потащился по улочкам городка к ближайшему постоялому двору, который им указали на въезде. Правда, главный путешественник вышел раньше, возле местного храма, где его уже ждали предупреждённые заранее хозяева.

Храм был небольшой, рубленный из отборного дерева и богато украшенный что снаружи, что внутри. А его жилые комнаты были довольно просторны и хорошо отапливались. Причём все печи были сложены по белому, а потому привычных для гостя слоёв плавающего дыма, что обычно остаются после протопки, нигде не наблюдалось. А приятный запах, витавший в переходах, указывал на то, что и на освещении тут не экономили и сальными свечами не пользовались.

– Однако вы хорошо устроились, отец Филарет, – усмехнулся в мокрую от растаявшего снега бородку Иуавелий, рассматривая внутреннее убранство выделенной ему комнаты.

Окрашенный пол, сбитый из оструганных досок, был подметен и тщательно вымыт, а вещи уже развешаны по вешалкам или заботливо разложены вдоль стены. Вместо привычной лавки в углу стояла кровать с пышным, набитым свежею соломою матрацем, застелённом льняными простынями и покрытом сверху не рядиной, а шерстяным одеялом. Рядом с ней, прямо перед окном, расположился небольшой столик с трёхсвечным подсвечником на столешнице и пишущими принадлежностями. Вроде и скромно всё, но как-то непривычно, слишком комфортно, что ли…

– Не буду бога гневить, а князь за божьими слугами ухаживает. Не даёт обнищать братии, – огненно-рыжий монах держался с представителем высоких инстанций довольно смело, что, впрочем, больше импонировало игумену, чем льстивые сребролюбцы, которых он повидал множество, выполняя многочисленные задания митрополита. Хотя вот так далеко от собственной обители он ещё не забирался.

– А где же ваш сотоварищ? Неужели так и живёт безвылазно среди сыроядцев?

– Ну почему же, иногда заезжает, но чаще всё же весточки шлёт.

– И как у него дела?

– Неплохо. Вогуличи крещение принимают, но относятся к нему по-своему, своих божков до конца не отвергают. Язычники.

– Однако подобное двоеверие суть грех. Они же господа нашего за одного из своих проклятых демонов принимают, а вы, получается, сему потакаете. Вот иные…

– Прости, отче, но мягкая сила быстрее приведёт заблудшие души к господу, чем жёсткое давление. К тому же места вокруг и без того неспокойные…

– И не боишься такое молвить? – Иуавелий с интересом взглянул на отца Филарета.

– Отбоялся своё, – честно молвил тот. – Хотя и в холодную келью вновь на заточение не очень хочется. Только верую, что мы правы, а не те, кто свет веры христовой через меч несёт.

Оба помолчали, думая каждый о своём, а потом игумен присел на край кровати и произнёс:

– Приобщение к вере язычников – дело трудное, но богоугодное. И коли считаешь, что прав, то так тому и быть. Об сём разговора не будет, а вот про школу местную знать желаю.

– Тут лучше всё увидеть самому, отче, – усмехнулся Филарет. – Отдохни с дороги, а с утра и покажу тебе всё.

– Хорошо, так и сделаем, – согласно кивнул головой Иуавелий.

Утро выдалось солнечное и морозное. Отстояв утреннюю службу и осенив себя крёстным знамением, Филарет и Иуавелий неспешно прошествовали до крытого возка, внутри которого тепло поддерживала чугунная жаровня с углями, и тронулись в путь. Всё же школа хоть и находилась внутри стен, но была прилично отдалена от храма, являя собой целый комплекс зданий, соединённых множеством переходов.

Внутри школы было достаточно тепло даже в коридорах, здесь явно не экономили на отоплении. Но первое, что привлекло внимание игумена, едва вошедшего внутрь, это музыка, необычный ритм которой и заставил его остановиться. А потом, когда высокий детский голос запел в такт мелодии, оказалось, что это не просто музыка, а самая настоящая песня. И Иуавелий готов был поклясться чем угодно, что ранее нечто подобное он слышал в исполнении своего послушника, ещё в те годы, когда тот втайне от наставников (как он думал) бегал учиться игре на гуслях.

Конечно, это пение сильно отличалось от привычного ему пения церковного, но смысл слов во многом переплетался с заповедями, представляя собой незаменимый набор нравственных ориентиров: тянуться к свету, беречь дружбу, уклоняться от искушений. Мудрость таких драгоценных советов просто невозможно переоценить при воспитании отроков, но меньше всего игумен думал услыхать их в светской песне, которые всегда представлялись ему пустым скоморошьим блеянием на потеху толпе.

Он застыл, властным движением руки велев Филарету ждать, и вслушался в слова, льющиеся из-за закрытых дверей:

Когда песня окончилась, он повернул голову в сторону отца Филарета:

– Это про подобное ты писал?

– Да. Поначалу-то, когда в школу гусли да домбры свозить стали, я думал, что тут будут некие бесовские пляски чинить, но когда прослушал весь, как его там, а, репертуар вроде бы, так вот, когда всё прослушал, то и задумался. Песни непривычные, но хорошие. И во многих господа нашего славят. А хулы уж точно ни в одной нету.

– Да уж, любит князь подбрасывать задачки, – усмехнулся Иуавелий больше своим мыслям и решительно толкнул дверь, входя в комнату, которую, как ему уже пояснил Филарет, здесь звали классом.

При его появлении дети, сидевшие за странного вида столами (в которых ученики советской школы сразу бы узнали привычные им парты), резво подскочили, а учитель, оборвав речь на полуслове, недоумённо произнёс:

– Отче?

Увидав вошедшего следом отца Филарета, он немного успокоился, однако до конца не расслабился.

– Почто не псалмы святые поёте, а похабщину? – строго спросил Иуавелий, внимательно оглядывая застывших детей.

– Для того отдельный урок существует, – тут же ответил учитель. – Там отроки приобщаются к высокому миру духовной музыки, которая поднимает их нравственно, образовывает и воспитывает. Мы же здесь просто развиваем отроков, показывая, что и светские тексты так же могут наставлять людей на благие деяния. Как не живут рыбы в мутной воде, так и человек не может жить во грехе. И оградить его от этого может лишь вера и воспитание хорошего вкуса и своей культуры. Недаром говорил древний философ Платон: "Музыка дает душу во вселенной, крылья к разуму, бегство к воображению и жизнь ко всему". Ведь ещё древние еллины выяснили, что занятия музыкой благотворно сказываются на развитии ума.

Внимательно выслушав столь длинный ответ, Иуавелий лишь хмыкнул, отметив про себя, что местные, хоть и почтительны, но при этом и достаточно смелы при общении со священниками. Явно сказывается влияние его бывшего послушника. Ещё раз окинув взглядом класс, он молча кивнул скорее опять же своим мыслям, чем ответу учителя, и вышел в коридор.

– Этот твой обучитель, ну чистый философ. Вон и Платона приплёл.

– Есть такое. Князь ведь обучителей из разных мест собирал да отбирал по одним ему известным критериям. Зато и учат детишек на совесть. А ведь будь подобные философы среди нас на ТОМ соборе, – печально добавил Филарет, многозначительно выделив интонацией слово "том", – не вынесли бы иосифляне дебатов.

– Жалеешь об упущенном?

– А ты? Тут и десять лет порой много. А мы, почитай, двадцать ждали. А многие так и не дождались.

– Ну, ничего, как там говорят: лучше поздно, чем никогда. К тому же сам помнишь, что больше всего тогда повлияло на решение.

– Ну да, ну да, – согласно покивал головой священник. – Вот только ты-то ещё молод, Иуавелий…

– Ты тоже ещё не слишком не стар, Филарет. Ладно, что там у тебя дальше.

Дальше был урок природоведения. Здесь учитель как раз рассказывал о том, как различные травы улучшают плодородие земли. Правда, вся его доказательная база основывалась на многолетних наблюдениях, что вели люди князя на своих опытовых полях. Но даже подобное изложение давало повод многим крестьянским детям задуматься. Игумена же больше всего заинтересовал опыт Эклебена, который теперь имел, разумеется, другое название. Филарет тут же шепнул ему, что на местном огороде детишки проделывают подобное и урожай и впрямь выше всяческих похвал выходил, но для полей это применить пока что было невозможно. Слишком уж большие затраты человеческого труда получаются.

– А что ты тут изучаешь? – вдруг обратился Иуавелий к ближайшему отроку.

Тот вскочил и бодро, по-заученному, оттарабанил:

– Мы изучаем божьи законы, по которым живут звери и птахи, и растут травы и деревья, дабы умело владеть ими, как то нам господь завещал.

Выслушав ответ, игумен вновь хмыкнул и покинул класс.

Неожиданно раздался звонкий бой колокола и Иуавелий удивлённо обернулся к семенившему сзади Филарету:

– Что это?

– Перемена. Сигнал, означающий окончание урока, дабы отроки могли отдохнуть и побегать. Потом будет сигнал об окончании перемены, а следом о начале нового урока.

– А коли отрок опоздает?

– Будет наказан. Поркою. Но после уроков.

– А вот скажи мне, Филарет, – заговорил игумен, когда они зашли в отдельное помещение, дабы не мешать школьникам, – не кажется тебе, что тут всюду слишком уж большой упор делается на божью волю. Словно нас хотят уверить, что ничего предосудительного тут нет.

– Нет, не кажется, – молвил священник, немного подумав. – Я помню, как молодой князь сказал однажды: наука никак не мешает вере, а вот вера помогает науке правильно постигать божественные законы мироздания. Наука же без веры суть дорога к ереси и попранию божественных устоев. Мол, только в симбиозе они могут действительно осчастливить человека.

– Странные слова. Как, впрочем, и всё вокруг. Уж слишком это…, – Иуавелий задумался, подбирая слово.

– Непривычно, – пришёл на помощь Филарет.

– Точно. Не было такого на Руси, не было. И вот взялось. Откуда?

– Тут тебе лучше знать, ты же с князем дольше всех знаком.

– Дольше-то, дольше, да и то многого понять не могу. А есть те, кто уже окончил сию школу?

– Есть, только, почитай, всех князь себе и забирает. Редко кто на сторону уходит. Хотя окрестные купчишки уже своих детей пристраивают, и цена за обучение их не пугает. Понимают, за что платят. Ну и я по лету нескольких отроков в столицу отправил. Слухи ходят, всех митрополит себе забрал.

– Ещё бы, даже в Москве грамотных послушников редко встретишь. Да и те в основном ведь только чтецы. Писцы куда реже попадаются. А уж счетоводы и вовсе редкость. А тут сразу и чтец, и писец, и счетовод. Максим Грек, даром что у себя там по университетам поучился, и тот с похвалой о них отзывался. Хотя и пожалел, что недоступно им дальнейшее образование.

– Этим грекам всё бы исконно русское хаять, – усмехнулся Филарет. – Не поймут они со своей учёностью, что нам бы для начала простых дьячков читать научить. А то станет такой на кафедре, глаза пучит, вроде читает, а текст по заученному шпарит. И коли забудет, где на середине, так такую ересь нести начинает, уши бы не слыхивали.

– Ничего, дай время, и эту напасть преодолеем, – уверенно высказался Иуавелий. – Митрополит уже начал чистить авгиевые конюшни. Дело, конечно, не быстрое, но нужное.

– Особенно если под эту борьбу ряды противников ослабить, – кривая ухмылка мелькнула и угасла на устах Филарета. – Интересно вы там, в Москве живёте.

– Вы тут не менее интересно, – игумен предпочёл "не заметить" сарказма собеседника. – Ладно, слышу, второй раз колокол ударил. Пойдём далее со школой знакомиться. В этот, как его, гимнастический зал. Чему там учат-то?

– Ничему. Там школьники в непогоду, когда на открытый стадион выйти нельзя, физическими упражнениями тело тренируют и развивают.

– И как оценивают?

– Просто. Должны они определённое количество раз определённые упражнения совершить. Кто сделал – молодец, а кто нет, добро пожаловать на конюшню, для вразумления.

И Филарет подробно перечислил, что и сколько раз нужно ученикам сделать. А почему столько? Так никто не знал. Князь сам нормы расписывал, взяв их из системы ГТО, о которой в этом времени никто ни сном, ни духом не ведал.

Сам же гимнастический зал показался игумену уж слишком заставленым большим количеством разного рода снарядов: штанг, турникетов, брусьев и прочего. А вот сами занятия его не удивили. Отроки привычно бегали, прыгали, отжимались, подтягивались, ползали по канату, проявляя изрядную сноровку и упорство. В этом не было чего-то непривычного, хотя и напоминало больше обучение воинов, а не писцов. Впрочем, как ему подсказал Филарет, посещение этого зала и вправду входило в новую дисциплину с интересным названием "начальная военная подготовка", где всех отроков учили владеть оружием, ползать, маскироваться, читать карты и умению ориентироваться на местности. А на логичный вопрос, зачем это всё надо, учителя пожимали плечами и кивали головой на князя, который на подобный вопрос от них ответил просто: "для всеобщего развития".

Почти неделю Иуавелий знакомился со школой, изучал её устройство и учебные пособия, беседовал с учениками и никак не мог отделаться от чувства нереальности увиденного. Его опыт восставал против. Ведь что видели его глаза? Вполне себе законченную систему, где всё давно отработано и вымерено. И в которой неудачные начала уже давно отбракованы и выброшены. Да, он увидел множественные шероховатости, но это скорее от того, что люди просто не привыкли к подобному способу ведения дел. И это говорило о том, что к созданию самой системы они руку если и приложили, то в очень малом количестве. А всё остальное сделал сам князь (да этого никто и не скрывал). Но как? Где и когда его бывший послушник постиг подобное? Да, он видел многие его школы. И голухинскую, и бережичскую, и все они отличались только тем, что рос объём и умение обучителей, а основные принципы проглядывали уже тогда. Здесь же они, наконец, просто достигли конечного завершения. Причём, если подходить не критически, то можно, конечно, всё списать на пришлых. Что-то бытовало в школах Полоцка, что-то рассказали приезжие греки, немцы или тот же перс, но ведь чтобы объединить это в стройную систему, нужно понимать, что можно взять от каждой школы и почему вот это хорошо, а вот это можно и отбросить. И при этом князь ведь не советовался, выбирая лучшие варианты, нет, он просто указывал, что нужно оставить, и прислушивался лишь к тем, кто говорил, как это лучше сделать. То есть заранее знал. Хотя многие верили в тот слух, что витал по Княжгородку, мол, князь просто выбрал лучшее из всего прочитанного и прослушанного. Многие, но не Иуавелий. За каких-то десять лет, занимаясь военными походами и управлением наместничеством? Как говорится, не смешите мои сандалии. Князь, конечно, умён, но не настолько. А тогда что получается?

А получается всего лишь два варианта. Система эта навеяна князю очередным откровением свыше, а вот кто его наслал, это уже вопрос. Тогда, в монастыре, да после обряда елеосвящения это мог быть только господь, но с той поры князь жил не в святой обители, да и грешил немало, как и все люди. А борьба за души людские между светом и тьмой идёт неостанавливаясь. И хотя князь всегда с охотой шёл под благославение и службы посещал часто, да и святой воды не чурался, но червячок сомнения у игумена свербил. Именно потому, что ему увиденное пришлось по нраву, хотя уклон в светское и коробил душу. Но как же приятно было побеседовать с отроками, поражаясь их разумению в столь юном возрасте. Если б убедиться, что князь всё так же предан господу, и не имел сношений с его антиподом, то он стал бы самым рьяным приверженцем подобной системы. Хотя и понимал, что зиждется здесь всё на учителях, способных донести написанные знания до своих учеников. И именно с учителями будут главные проблемы на первых порах. Ведь и князь свою школу так долго строил именно потому, что ему не хватало грамотных обучителей.

Но самое смешное в этой ситуации было то, что игумен даже не представлял, как недоволен был своей школой сам князь, который, не будучи силён в методической подготовке, считал своё изобретение лишь жалким подобием настоящей школы. И мирился с этим только по той причине, что его школа могла выпускать, если можно так выразиться, сверхграмотных людей. Ведь, если кто забыл, то в шестнадцатом столетии на Руси грамотным считался человек, умевший читать, но не умевший при этом ни писать, ни считать (как бы странным это не казалось пришельцу из двадцать первого столетия). Его же выпускники владели и чтением, и письмом, и счётом, а многие и каким-либо иностранным языком. Жаль только, что ремеслу им приходилось обучаться всё так же по старинке, уже у мастеров на производстве. До полноценного ПТУ руки у князя пока что так и не дошли.

Но игумену увиденное всё же больше понравилось, хотя кое-какие вопросы и остались. И потому, спустя месяц, вернувшийся в столицу Иуавелий поведал свои наблюдения, выводы и соображения по инспекции митрополиту и Вассиану, горячо порекомендовав многое из увиденного, чем заставил обоих глубоко задуматься.

Рождество, несмотря на то, что город ещё не полностью восстановился от летнего погрома, встречали весело. Из дальних вотчин прикатили братцы-сидельцы. Протопили баню. Накрыли пышный стол. Музыканты трудились всю ночь, услаждая слух отдыхающих князей. А на утро Андрей проснулся в жару. Не поберегся после бани, приналёг на холодный, прямо с ледника квас, а потом ночью выбегал разгорячённый на крыльцо, вдохнуть холодного воздуха и вот простудился.

Молодой организм пытался бороться, но болезнь прогрессировала быстрей. А Мишук, как назло, за неделю до Рождества отпросился в деревню, где у него появилась зазноба. За ним, конечно, послали гонца, но путь туда был не близкий, а Андрей на вторые сутки уже стал впадать в забытьё.

На третий день из дворца в дом Барбашиных прибыл лекарь государя Николай Булев. Осмотрел больного, печально вздохнул и выдал несколько баночек с непонятного цвета мазями, сказав, что болезнь сильно запущена, и надеяться остаётся лишь на господа бога.

А на пятый день во двор влетел насквозь промокший от снега и пота Мишук и наскоро умывшись, приступил к осмотру, решительно отодвинув женщину, что обтирала обильно потеющее тело молодого князя. Потом порылся в своей сумке и выложил листья подорожника, корневища солодки и алтея, полевой хвощ, фенхель и сосновые почки.

Князь Михаил, внимательно наблюдавший за его действиями, взял в руки пучок фенхеля и с интересом рассмотрел его.

– Что это?

– Укроп волошский. Трава лечебная из стран заморских.

– Не встречал такую ранее.

– Увы, княже, не растёт она, покамест, на Руси.

Хмыкнув и покачав головой, Михаил вернул пучок назад, в общую кучку.

Мишук же, оглянувшись, подозвал к себе одного из служек (уже приученных без дополнительных понуканий выполнять распоряжения лекаря) и, сунув ему все травы, велел всё перемешать и полученную смесь запарить в кипятке. А потом тоже самое сделать с толчённой корой ивы.

Последующие дни домочадцы отстояли в домашней церкви и кремлёвских храмах не одну службу, вымаливая у бога милость к молодому князю, а Мишук колдовал с травами и мазями, помогая телу одолеть лихоманку. Что больше помогло, каждый для себя решил сам, но, в конце концов, кризис миновал, и Андрей потихоньку пошёл на поправку. Мишук всё так же поил его отварами, и вскоре разрешил вставать с постели, чтобы немного походить.

Осунувшийся и похудевший князь бродил по комнате, удивляясь своей немочи. Вроде и недолго провалялся, а длительного хождения не выдерживал вовсе: спустя короткое время голова начинала кружиться и всё тело так и требовало срочно куда-нибудь присесть, а лучше и вовсе, прилечь.

Зато вновь посетивший княжеский дом лекарь Булев с удивлением константировал факт выздоровления своего пациента и, убедившись в том, что он ныне действительно слаб, убыл на доклад во дворец, оставив Андрея в тяжких догадках: чего же больше хотел любечанин – убедиться в том, что он выздоровел, или в том, что он не по злому умыслу пропустил пару заседаний Боярской Думы и званый пир у государя. Видать кто-то нашептывал Василию Ивановичу, что молодой князь притворяется, хотя какой ему пир, тут до дырки-то туалетной еле доползаешь. Это ж надо, выхватить пневмонию посреди средних веков. Тут и от меньших болезней загибаются на раз, а он расхрабрился, забыв золотое правило, что "береженого и бог бережёт". И не надо про конвой, это из другой оперетты.

Но, слава богу, всё обошлось. Время шло, болезнь уходила, а силы, наоборот, возвращались, что не могло не радовать. Планов было громадьё, и времени отлёживать спину, не было от слова совсем.

К весне он окреп настолько, что засобирался, наконец, в своё наместничество, где его уже заждались дела, жена и дети. Тем более Дума определилась-таки с планом на лето 1522 года, решив, что главным направлением отныне стала борьба со степью. Увы, грозные события года 1521 показали, что одновременно успешно воевать на западе, юге и востоке Русь была пока не в силах. А Крым и Казань, соединённые тесным союзом, представлялись ныне куда более страшным противником, чем Великое княжество Литовское, пребывавшее в хроническом безденежьи. И потому в Кремле решительно повернулись лицом к решению восточного вопроса. А зная о натянутых отношениях Сулеймана с крымским ханом, московские дипломаты посчитали возможным постараться углубить турецко-крымские противоречия и, по возможности, добиться создания прочного союза с Портой, направленного против Крыма. Отчего в послании к султану поход Мухаммед-Гирея на Русь выставили как месть за то, "что мы с тобой ссылаемся", приложив соответствующие ссылки на грамоты самого крымского хана.

Однако и в Крыму не сидели без дела. Крымский хан мучительно выбирал, куда теперь направить свои непобедимые тумены: то ли вновь на Русь, то ли на Астрахань. Но на всякий случай в Москву были присланы гонцы, которые сообщили о желании хана в мирных взаимоотношениях с северным соседом. Поскольку худой мир куда лучше доброй ссоры, в ответ в Крым был послан сын боярский Филиппов, а следом стали готовить и большое посольство, но вскоре получили известие, что Мухаммед-Гирей определился с выбором цели и теперь усиленно готовится к новому походу на русские земли. Посольство было отложено, а в полки, что уже встали на Поясе Богородицы в ожидании незванных гостей, полетели грозные депеши.

Но если на литовском и крымском направлении было пока относительно тихо, то вот на казанском уже вовсю лилась кровь. Ещё зимой, когда реки были скованы морозом, казанцы попытались захватить выстроенные с "разрешения" прошлого хана по берегу Волги русские городки, которые стали настоящим бельмом в глазах Сагиб-Гирея, как анклавы чужой власти в его владениях. Увы, зимний поход не принёс больших успехов, разучились воины степей брать крепости, а потому хан велел владыкам даруг, как только просохнут дороги, вновь собирать рать. Потому что вопрос с чужими крепостями нужно было решать, и при этом делать это как можно быстрее, потому что в Казани уже появились первые ростки недовольства сложившимся положением. И тому были свои причины.

Во-первых, летний поход не принёс ожидаемого дохода, ведь казанским воинам, в отличие от крымских, не удалось прорваться вглубь российской территории и взять богатую добычу и полон.

Во-вторых, в самой Казани началось пусть пока ещё глухое, по углам, но всё же недовольное ворчание, как ремесленников, так и торговой верхушки, ведь разрыв с Москвой нарушил для них все давние торговые связи, с которых они неплохо кормились. И кому, спрашивается, теперь нужна казанская ярмарка, приносившая всем баснословный доход? Ведь в новом году ни с Руси, ни с низов купцов не ожидалось, потому что война и торговля не всегда совместимы.

Ну а в-третьих, наличие крепостей в самом центре Казанского ханства прямо говорило жителям Горной стороны о том, что совсем ослабела татарская власть. А от таких мыслей до вопроса: "а не принять ли нам подданство более сильного государя", оставался один шаг.

К тому же эти городки значительно облегчали русским будущее вторжение. До этого их полкам приходилось сотни вёрст продираться сквозь густые леса, теряя людей и обозы под партизанскими ударами татарских засад. А теперь, опираясь на цепочку речных опорных пунктов, они могли довольно быстро и практически без потерь перебрасывать как войска, так и продовольствие вплоть до самой столицы ханства. От таких мыслей хан рвал и метал, мечтая одновременно прознать, кто это там, в Москве, додумался до столь простого, но от этого не менее опасного для Казани плана, и заодно жестоко спросить с предшественника за то, что позволил неверным исполнить его. Жаль, что тогда, по-весне, он отпустил Шах-Али, а не прирезал эту жирную свинью, как то делали с соперниками по власти предки чингизиды.

Что ж, при будущей встрече с этим сыном шакала он примет правильное решение, но это вовсе не отменяло необходимости разбираться с созданной им проблемой. Усугубленной тем, что брать штурмом крепости, как это наглядно показала прошедшая зима, это вам не за полоном скакать. Тут нужны были, прежде всего, не конные сотни, а пехота и артиллерия. Конечно, казанцы, столкнувшись с новыми вызовами, пытались реформировать свою армию под новые веяния. Но получалось у них слабо и главной помехой тут были даже не отсутствие необходимых средств, а нежелание многих эмиров и огланов менять привычный уклад. Оттого-то и не могли нынче казанцы противостоять в полевом бою русским, так как их противник имел передовое вооружение и тактику, помноженные на большее количество ресурсов и денег.

И вот где теперь, спрашивается, ему взять столь нужные для осады пушки? Только в Крыму, у родственника, или у осман. Хотя османы ныне сами вели войну в Европе, так что оставался только Крым. Так же он не отказался бы и от отряда тюфенкчей, но вряд ли брат отдаст ему своих гвардейцев. Так что на роль пехоты вновь пойдут марийские воины. И следовало поторопить мастеров в Бишбалте дабы быстрее оснащали суда, ведь понятно же, что, не имея возможности подвезти помощь по сухопутью, русские попробуют организовать снабжение судовой ратью.

В общем, лето 1522 года обещало быть не менее интересным, чем прошлогоднее.

Тарусса, как крепость, входившая в состав стратегической линии по реке Оке, была достаточно добротно укреплена, а потому пережила крымский смерч с относительно малыми потерями, хотя ей и пришлось пожечь посады, когда в окрестностях появились татарские разъезды.

Но малая потеря для города, для отдельной семьи может легко стать огромной бедой. Именно так и произошло в семье тарусского купца Петра, что, не послушав советов своих складников, решил-таки попытать счастья на казанской ярмарке. Чертил, решивший по совету третьего складника остаться дома, даже поругался со своенравным товарищем, а потом несколько дней болел душой, запивая горечь плохого расставания хмельными напитками.

Потом, правда, он успел и пожалеть, что не пошёл вместе с Петром, как это делал все последние годы, пока не долетел до Таруссы слух о казанской замятне. Потом на Русь нагрянули татары и купец, одев бронь, оказался на стенах родного города, готовясь отстаивать его, как и другие горожане. И только после того, как орды людоловов убрались восвояси и стало возможно вновь вернуться к обычной жизни, Чертил осознал всю величину потери. Ведь в их тандеме Пётр играл ведущую роль.

А вот жена Петра до самого Рождества не хотела верить, что осталась вдовой, и жила надеждой, что мужа просто поработили и вот-вот пришлют условия с выкупом. Но после Рождества в Таруссу заехали счастливцы, что смогли пережить казанскую резню, и эта надежда растаяла, как утренний туман. Она бы, возможно, подалась в монахини, но дети ещё не достигли того возраста, чтобы оставить их без материнской опеки. Так уж вышло, что за последние десять лет трое их первенцов умерли от разных причин, и ныне на руках у вдовы оказалось три дочери и сын, самой старшей из которых было ещё далеко до совершеннолетия. Одно радовало: за последние годы дела у складников шли великолепно и денег, несмотря на гибель мужа и потерю товаров, у неё хватало, чтобы и содержать хозяйство, и поднимать детей. Да и Чертил вовсе не собирался оставлять семью друга и сам предложил отпускать с ним Никиту (так Пётр сына прозвал), дабы начать учить того торговому делу.

А потом и от третьего складника примчался гонец с небольшим кошельком для безутешной вдовы и письмом для Чертила, в котором он попенял купцу, что тот не смог остановить товарища, а потом поделился с ним рядом предложений как без потерь пережить эпоху неурядиц. Ведь последние лет семь основной доход у небольшого товарищества состоял из поездок на казанскую ярмарку, которые в ближайшие годы вряд ли получиться восстановить. При этом менять основное направление деятельности, как и терять доходное партнёрство, никто из них не собирался.

В общем, несмотря ни на что, жизнь продолжалась…

Москва нежилась под ласковым весенним солнышком и радовалась наступающему теплу.

Повсюду звенела капель, таял опостылевший за долгую зиму снег и бежали звонкие потоки. Многочисленные мелкие ручьи и речки разом набухли от стекающей к ним влаги и усилили напор, что принесло городу только благо, ведь талые воды смыли всю накопившуюся вокруг них грязь, а так же унесли из кремлевского рва дрянь и нечистоты, скопившиеся здесь за зиму.

Монотонно звонили колокола, приглашая прихожан к обедне.

"Эх, рано приехал", – подумал про себя Андрей, въезжая верхом через распахнутые Фроловские ворота. Позади остался выложенный белым камнем и наполненый водой ров, через который от проездных башен были переброшены деревянные мосты, и Пожар с его торговым многоголосьем. Несмотря на то, что торговать на площади разрешалось только вразнос, дабы не занимать постройками пространство перед крепостными стенами, торговые ряды поражали разнообразием товара и многолюдием. Был бы один, точно застрял бы в этом потоке, а так, ехавший впереди послужилец постоянно бил рукояткой плети по барабану, привязанному у седла, чтобы народ уступал дорогу князю. А если кто замешкивался, тому, бывало и плетью попадало по спине. Кстати, многие бояре предпочитали бить в барабан сами, но Андрею заниматься местным прообразом мигалки было не интересно.

Сегодня он ездил посмотреть, как проходит восстановление его двора, а заодно и возведение теплиц, где будут выращиваться не только экзотические овощи, но и целебные травы, семена которых привозили Андрею постоянно.

День выдался не по-весеннему жарким, и теперь он ощущал некоторый дискомфорт от прикосновения волглой от пота рубахи к телу. Сейчас бы в баньку, но приходилось спешить на службу, скучать на многомудрых заседаниях. А ведь уже лето не за горами. И это больше всего нервировало князя. Вот-вот должна была начаться навигация, а он торчал в Москве, потому что из Литвы прикатил посланник, и государю вздумалось принять его большой думой. Но не скажешь ведь великому князю, что неинтересны ему эти посиделки, мол, работы и без того много. Так что пришлось ещё на время задержаться в столице, хотя душа так и рвалась к морскому простору.

Попридержав жеребца у великокняжеского двора, Андрей ловко спешился, отбросив поводья послужильцу, и направился к Благовещенской лестнице, стараясь не обращать внимания на собравшихся вокруг людей. Потому что как всегда, у Грановитой палаты толпилась куча народа: приехавшие попытать счастья на государевой службе знатные и незнатные дворяне со всей необъятной Руси-матушки, стольники и стряпчие, ожидавшие вызова, да многочисленные челобитники, надеявшиеся, что именно сегодня услышат, как важный дьяк выкрикнет их имена. Кто-то тяжко вздыхал, а кто-то заразительно смеялся. И только жильцы, обхватив руками толстые копья, зорко несли службу, охраняя порядок и покой.

Андрей неспеша шёл по знакомому пути, и стража почтительно распахивала перед князем двери, пропуская его в глубину терема. Дожил, как говорится, до кремлёвских небожителей. Сбылась мечта идиота. Вот только находиться в этой банке с пауками ему хотелось всё меньше и меньше. И он теперь куда лучше понимал братцев вотчиных сидельцев.

Как ни странно, но в думную палату Андрей вошёл вторым. Расторопные слуги уже приготовили её к заседанию, да видно перестарались с благовониями, которыми окуривали углы. От резкого сладковатого запаха у Андрея запершило в носу и он, успев прикрыть рот ладонью, громко чихнул.

– Доброго здравия тебе, князь Андрей, – тут же весело бросил князь Хабар-Симский, который уже успел приноровиться к местным запахам.

– И тебе, князь Иван, того же. Не ожидал встретить кого здесь, думал все на обедне.

– Да припозднился я, не стой тебя, – усмехнулся герой Рязани.

Князь-воевода был одет, что называется с иголочки, в пурпурный кафтан, расшитый золотом и шапке с атласным отворотом. Впрочем, Андрей в своём изумрудном кафтане выглядел не менее кичливо.

– Был намедни у государя, – продолжил между тем боярин, – говорил с ним про татарские украйны. И про сторожки, да засечные линии тоже.

Андрей усмехнулся, понимая, к чему князь клонит.

Недели две назад заехала в гости к Михаилу знатная компания, состоявшая из брата государя Андрея Ивановича, князя Старицкого и князя-воеводы Хабара-Симского. Гостям Михаил был рад, стол накрыл словно праздничный, да разговор, однако, за ужином принял совершенно иное направление. Только осушили кубки, как заговорил князь Старицкий:

– Государь поручил нам осмотреть места наперёд Пояса Богородицы, где на пути ордынском крепости свои ставить надобно, дабы не повторилось более того, что летом случилось. Вот тут и вспомнилось нам, как ты, Андрей, задолго до казанской измены, про волжские крепостицы речь вёл. Мол, коль не мы, так сама Казань то свершит и тем самым дорогу нам закроет, да ещё и чувашей с мордвой подомнут под себя полностью и бесповоротно, и себе лёгкую дорогу на Новгород Нижний устроят. Смеялись тогда многие, а как вышла измена, замолкли. Ведь те крепости почитай всю силу казанскую на себя и забрали. Вот и подумалось тут на досуге, что, может и про южную черту у тебя мысли есть.

Вот от кого угодно ожидал Андрей таких расспросов, но не от брата государева. Однако Василий Иванович нашёл неплохого исполнителя своих дум. Мало кто попробует перечить князю Старицкому и волокитить его распоряжения, подкреплённые словом государя. А сказать ему было что, тем более что о засечных чертах в интернете много говорили, обсуждая, что и как ладить лучше всего было надобно. Да и он, уже в этом времени находясь, вопросом этим интересовался.

В общем, выдал тогда Андрей своему тёзке давно заготовленный ответ. Что, мол, всё от казны государевой зависит. Самый лучший вариант – поставить сразу несколько. Одну от Мещёрских лесов, через Венёв, Тулу, Одоев и Белёв до лесов Брянских. Это будет, так сказать, ближняя черта. Вот только одной обороной войну не выиграть. А стало быть, надобно Руси идти в степь. Но не бездумно, а умело. Ведь, если подумать, землица там "райская", веками стоит под парами и никем не населена. Точнее, были там до Батыги городки да селения, но нынче один ветер да ковыль. А вот ежели огородить тамошнюю землицу крепостями да засеками, это ж какие вотчины да поместья богатые получатся.

– Державно мыслишь. Только где ж там леса-то для засек взять? – удивился Старицкий.

– Есть там леса, есть, только разобщены они. А вот коли начать между борами саженцы подсаживать, то через десяток-другой лет будет там сплошная стена леса, тогда и черту ставить можно будет. А пока что крепостицы возвести, да охочих людей отправить. Они и землю пахать начнут, и деревья сажать станут, потому как о своей безопасности ратовать будут.

Но можно и вариант попроще. Начать с земель Шемячича, от Рыльска примерно, и далее на Елец, Воронеж, что ныне впусте лежит, и вплоть до Тамбова. Рек и лесов там хватает, зато все шляхи закроем намертво. А когда Казань возьмём, то и ногайцам путь-дороженьку перекроем. Только не обессудь, а места под крепости уже конкретно на месте надо высматривать.

Разумеется, для разговора понадобились карты, для которых слуги внесли в комнату дополнительный столик. На них наглядно чертились линии будущих укрепрайонов и татарские дороги. Разговор был долог, но, судя по заинтересованному взгляду младшего брата государя, Андрей понял, что и этот вопрос он, кажется, смог скинуть со своих плеч. К тому же он вспомнил, что где-то читал, будто это именно Старицкий с Симским присматривали в своё время места под будущую Засечную черту, но смерть государя и последовавший бунт удельного князя отложили её создание до более поздних времён.

Ну, а кому будет хуже, если ту же Большую Засечную возведут лет на тридцать раньше? А уж если и в степь раньше Годунова, с его Царёв-Борисовым пойдут, то и вовсе за крымские набеги можно будет не беспокоиться. А там, глядишь, и сам Крым веке в семнадцатом возьмём. Всё одно ведь в реальности уже при Фёдоре Алексеевиче с турками крепко воевать пришлось.

Воспоминание мелькнуло и исчезло, а Хабар-Симской тем временем продолжал:

– Судя по всему, государю срединный вариант больше всего по нраву пришелся. Он даже казначея велел позвать, дабы тот примерные расходы прикинуть смог. Так что, чую, придётся нам с братом государевым немало этим летом покататься по украйне.

– Зато дело то какое сподвигните. В веках помнить будут! Да и за государем служба не пропадёт. Места там и вправду богатые, а у тебя и сыновья уже большие.

– Да, старшему пора бы и в воеводы становиться. Он ведь и тебя постарше будет.

– Всему свой черёд, князь. У такого-то отца грех не стать хорошим воеводой. А я что? Вон тоже в воеводах не частый гость.

– Не прибедняйся, князь. О подвигах твоих все наслышаны. А вот коли, что ещё хорошее по делу вспомнишь, дай знать. Ведь про ближнюю линию мы и сами думали, а вот так дерзко в степь, даже и не замахивались. Обвыкли как-то на Поясе-то врага встречать. А ведь ничего в той задумке невыполнимого нет. Коли будет лет десять тишины, справим всё в лучшем виде. Ну да ладно, смотрю служба окончилась, вон и бояре потянулись.

И уже немолодой, но всё ещё довольно подвижный воевода поднялся с лавки и пошёл здороваться со входившими в палату думцами. А Андрей же только усмехнулся ему вслед. Это не он, это ты, князь прибедняешься. Всё то, что он говорил, это вы и потомки ваши придумали. И делали, как полагали лучше, обжигаясь на собственных ошибках и неудачах. Но не отступили, и потому смогли создать великую державу, за что вас так и ненавидят, обзывая царскими холопами и душителями свобод. А он всего лишь помог прийти пораньше к мысли, к которой вы пришли к концу века. Но ведь для того и нужен попаданец, чтобы не ждать полвека!

Государь явился как всегда последним, вошел, сияя золотой ризой и в собольей шапке на голове. Сев на трон, заговорил приглушённо:

– Собрал я вас, думцы, по делу. Прибыл вот от Сигизмунда посланник, о мире между нами договариваться.

– Не зазорно ли, государь, всею Думой одного посланника слушать? – вдруг пристукнул посохом князь Ростовский.

– Ты что же, воевода, посланника брата моего уважить не хочешь? – усмехнулся в ответ Василий Иванович.

– Отчего же не уважить, коли ты того хочешь, – согласился старый князь. – Велишь впустить посланника?

– Велю.

После этих слов дворецкий приглашающе распахнул дверь. Дворянин Станислав Довгирдов уже не раз бывал в Москве. Привычно переступив порог палаты, он отвесил поклоны князю и думцам и, приблизившись к трону, почтительно застыл.

– Подобру ли брат мой, Сигизмунд Казимирович проживает? – первым спросил его Василий Иванович.

– Подобру, государь. И о твоём здоровье справлялся.

– Что ж, и мы, божьей милостью, здоровы. С чем прибыл ты от брата моего?

– Всё в грамоте жалованной прописано. Дозволишь прочесть?

– Чти.

Дворянин быстро раскатал свиток, что до того держал в руках, и хорошо поставленным голосом принялся читать послание короля польского и великого князя литовского.

Василий Иванович слушал его вполуха, сложив руки на посохе и уперев его в пол. Что нового мог сказать его невидимый визави? Ничего. И так всё известно, требует возвернуть отвоеванное за последние десять лет назад. Зато думцы, парясь в своих шубах, внимали словам посла с благодушием. Они – победители и как победители смотрели на посла с явным превосходством и требованием возвратить те древние земли, что ещё оставались под рукой у Сигизмунда.

Когда посол окончил чтение, вновь заговорил Василий Иванович, однако в голосе его вместо грозы чувствовалось лукавство. Словно немолодой уже государь истово наслаждался представлением:

– Ступай и передай господарю своему, что Мы городов и волостей Сигизмундовых за собой не держим, а держим с Божиею волею свою отчину, что нам от дедов и прадедов досталась. Если же хочет ваш король с нами мира и доброго согласия, то и мы его хотим. Но без возвращения древних земель заключить вечный мир не можем. Но перемирие на условиях, что те земли, которые будут заняты на момент подписания нашими войсками нашими и останутся – согласны. А те знатные пленники, что содержаться в наших руках будут возвращены в обмен на тех знатных пленников, что содержатся в руках у брата моего. А коли не устраивают брата моего эти условия, то пусть нас вновь рассудит меч. Верно ль говорю, господа думцы?

И Дума единогласно поддержала его слова, явив послу картину полного единения с государем и готовность воевать дальше как у государя, так и у всех людей набольших. Воевать, несмотря на прошлогодний погром. И этот посыл посол уловил и усвоил, и обязательно донесёт до ушей как своего короля, так и паны-рады.

Когда же посол покинул Грановитую палату, Дума продолжила совещаться. Ведь кто сказал, что на давно опостылевшей всем войне мир колом сошёлся? У Руси дел и без неё было непочатый край…