Князь Барбашин

Глава 22

Корабль дергало во все стороны, то вперед, то назад, то стремительно кидало на один бок, то на другой. Бешено выл ветер, срывая гребни волн и покрывая море водяной пылью. А мохнатые тучи, казалось, так и цеплялись за клотики мачт.

В корпусе что-то скрипело и стонало, словно сам корабль страдал от ударов стихии. На второй день швы не выдержали подобного обращения и дали течь. Пришлось ставить мореходов к помпе. Но, как оказалось, это было ещё не самое страшное. Страшное случилось после полудня (если верить песочным часам), когда, совсем неожиданно, "Аскольд" со всего маха ударился днищем о дно. Потом ещё раз и ещё.

Донат, стоявший в этот момент рядом с рулевым, бросился к борту и впился взглядом в светло-серую хмарь, окружающую корабль. Увы, никакой земли в пределах видимости видно не было, и, возможно, шхуне просто "повезло" налететь на одинокую скалу в океане. Вот только везение это было каким-то с душком. От сильной качки и нескольких мощных ударов о камни вода стала куда быстрее проникать внутрь, и насосы уже не успевали откачивать её. Если с течью не удасться справиться, то, скорее всего, корабль придётся покинуть. А этого ему ой как не хотелось. И дело было даже не в том, что от родной землицы отделяло их тысячи вёрст, а в том, что это будет первый корабль, который он, Донат, потеряет за время своего кормщичества.

Но и раздавшийся где-то час спустя крик: "Земля!", не избавил командира от плохих предчувствий. Словно оправдывая их, шхуну вновь затрясло от ударов. Это продолжалось недолго, но и этого хватило, чтобы у корабля сбросило с петель и оторвало напрочь перо руля.

Став неуправляемым, он превратился в игрушку свирепого ветра, который с радостью погнал его прямо к еле-еле различимому в чёрно-серой пелене берегу. И даже уроненные паруса и брошенные якоря не смогли остановить это движение. Носовой якорь никак не мог зацепиться за грунт, а кормовой лишь дёрнулся, как его канат, не выдержав натяжения, лопнул с громким хлопком.

Когда, наконец, и носовой схватился за дно, шхуну стремительно развернуло кормой к берегу. А ветер продолжал тащить её дальше. Якорный канат, натянутый как струна, буквально звенел и грозился вот-вот лопнуть. Поняв, что он долго не выдержит, Донат велел спускать шлюпки, но и этот приказ запоздал. Канат в очередной раз дёрнулся и… лопнул!

Понимая, что теперь столкновение с землёй стало неизбежно, мореходы хватались, кто за что мог. Многие, стоя на коленях, молились богу.

Штормовая волна, словно радуясь собственному величию, приподняла шхуну и с силой выбросила её на песчаную отмель. Треск ломающихся мачт, казалось, затмил рёв ветра. Рухнув на борт, отчего все не привязанные вещи сорвались со своих мест, шхуна протащилась по песку и, уткнувшись в высокий земляной обрыв, застыла в полулежащем положении, вздрагивая от налетающих ударов водяных валов.

И мореходам ещё невероятно повезло, что дикий берег не оказался нагромаждением валунов, о которые корабль мог легко разбиться в щепки, но и мокрый песок ещё не был полноценным спасением. Прихватив что первым под руку пришлось, мореходы спешно покидали останки корабля, уходя подальше от моря. Самым трудным было взобраться на вершину откоса, но с божьей помощью преодолели и это препятствие. Впрочем, все понимали, что всё только начинается, и впереди предстояло ещё много работы, а легко не будет никому…

Шторм окончательно стих лишь спустя сутки и команда сразу поспешила на берег, посмотреть, что стало с их судном. Увы, даже беглого взгляда хватило, чтобы понять, что быстро восстановить шхуну не получится. Если получится вообще, а то, возможно, придётся и вовсе строить что-то новое. Так что перед выжившими русичами замаячил призрак полноценной зимовки в незнакомой местности, для которой нужно было подыскать удобное место.

Для этой цели Донат, возглавивший, как командир, невольных робинзонов, отправил два отряда в обе стороны от места крушения, а сам остался организовывать выгрузку из останков корабля всего, что только можно было. Ибо никто не мог сказать, что именно понадобится людям уже завтра.

Отдельно доставали продовольствие. Любое, даже подмокшее. Последнее тут же выкладывали на сушку, поставив зуйков отгонять прожорливых птиц. А вечером внимательно выслушивали вернувшихся разведчиков. Ведь те видели куда больше, пока искали удобные места.

Земля, на которую выбросило русичей, в яркий солнечный день выглядела весьма привлекательно. Холмы, леса, красновато-белые песчаные пляжи и на удивление красная почва – всё это было и знакомо и в достаточной мере ново. Лес был в большинстве своём широколиственным, но с примесью хвойных деревьев, часть которых русичи видели впервые в жизни.

Как вскоре выяснилось, выбросило корабль на побережье между двух заливов, при этом всего в четырёх верстах от места крушения в восточный залив впадала небольшая река, большая часть которой оставалась пресной даже во время прилива. Да, с этого места было далеко до побережья, но ведь солёной водой много не напьёшься, а рыть колодец умельцев не имелось. Тех, что могли бы найти нужное место. А потому острожек решили ставить на берегу речушки, а на побережье можно будет и на лодке выходить, починить которую было куда легче, чем корабль.

А вот первой живностью, не считая птиц, кого увидели разведчики, стал чёрный медведь, ловивший на берегу рыбу. Услыхав голоса людей, он оставил свое занятие и, недовольно рыкнув, побрел к лесу.

– Ха, а мы, выходит не первые люди, кого мишка увидал, – усмехнулся абордажник Еремей, знатный охотник с берегов Онего-озера. – Видать часто тут местные самоеды ходят.

– Вот только к добру это или к худу, не ведомо, – вздохнул кто-то из-за спины.

– Ничто, – весело оскалился Еремей. – Вот острог поставим, пушки вытянем да порох просушим, а там и поглядим, что к добру, а что к худу.

И вот чтобы слова не расходились с делом, на следующий день часть мужиков отрядили на рубку леса. При этом большая часть всё также занималась разборкой трюмов "Аскольда". А небольшие отряды разведчиков, кроме знакомства с окрестностями, занимались и заготовкой продовольствия. Всё же на берегу оказалось почти шесть десятков мужиков, которые питались отнюдь не маковой росинкой.

Ну а поскольку никто не знал, каковы тут зимы, то решили первым делом построить большой бревенчатый сруб с печью, в котором можно было бы пережить и дожди, и морозы. А для лучшей обороноспособности соорудить по углам сторожевые будки, из которых было бы удобно отстреливаться.

Увы, не обошлось и без печального события. Море выбросило на берег останки троих погибших товарищей и их по православному обряду захоронили в местной землице. Службу, за неимением священника, провёл Донат.

Дольше всего думали-гадали о пашне. Благо, зерно на корабле имелось, так что можно было часть посеять под озимые, но не хотелось просто так потерять драгоценные зёрна. Вроде вокруг всё зеленело, но хватит ли плодородия местной землицы для овса и ржи, этого не знал никто. В конце концов, решили, что хуже не будет, зато в случае удачи по-весне можно будет пополнить запас, да полакомиться новым хлебом. Вот только работать мужикам пришлось вручную, ведь ни сохи, ни лошадок в округе отчего-то не наблюдалось. Но в трюме отыскались запасы железных кирок и заступов, а это всё лучше, чем ворочать землю деревянными лопатами и мотыгой из сучковатой палки.

На пахоту Третьяк, доросший из вахтенных начальников до старпома, собрал всю корабельную молодёжь. Приобщать их, так сказать, к однообразной и неблагодарной работе по расчистке и вспашке почвы. Но парни если и роптали, то не сильно: все понимали, что всё делается во их же благо.

Так и работали – лесорубы очистят участок леса от деревьев, а парни, идя следом, взрыхляли почву меж пеньков с помощью заступов, после чего удобряли, чем могли. Специально пал, конечно, не пускали, но вспаханную землю золой от сгоревших веток посыпали густо. После чего и зерно в землю высеяли. А тяжеленные стволы оттаскивали к месту стройки.

Время за работой летело незаметно. Вскоре на берегу речушки, выбранной для жизни, уже стоял большой, в два жилья сруб, а рядом с берегом начала пристраиваться банька. По окончанию сельскохозяйственных работ молодёжь всем скопом была перенаправлена на рытьё траншей под будущий частокол.

Кстати, кроме брёвен, пришлось помучиться и с пушками: тягать без телег многопудовые туши было тем ещё весельем. Зато порох, на счастье, промок не весь, и потому свои шансы при враждебном отношении аборигенов, робинзоны оценивали куда выше, чем до того, как укрепились на новом месте. Теперь они были готовы к любому знакомству.

И, разумеется, вскоре это знакомство произошло.

Аборигены, которых с лёгкой руки князя уже начали называть индейцами, появились из леса неожиданно, хотя сторожевые посты и были расставлены по периметру места зимовки. Что ж, умение своё быть невидимым местные индейцы показали во всей красе. Отряд человек в двадцать застыл на границе леса и с интересом рассматривал чем же занимаются пришельцы. А пришельцы, бросив работу и наспех вооружившись, тоже с интересом рассматривали индейцев.

Резко очерченные лица медного цвета, темные волосы, перехваченные кожаными ремнями с заткнутыми в них одним, двумя или тремя перьями, длинные конечности, куртки из дубленых шкур, широкие штаны, украшенные полосками кожи, и оружие, сделанное из камня и костей. Да-да, лишь у самого разодетого индейца – по-видимому местного вождя – был в руках бронзовый топорик. Топоры и наконечники копий остальных были либо каменные, либо выточены из кости, что вряд ли было опасным для кольчуг и байдан, но оставался ещё вопрос ядов. Как известно, дикари на подобные штучки великие мастера, а кольчуга от яда плохая защита.

Время шло, но оба отряда так и стояли на своих местах. Поняв, что играть в гляделки можно долго, Донат с силой вогнал топор в бревно и, подозвав двух молодцов из абордажников, смело шагнул навстречу индейцам, успев распорядиться, чтобы первыми никто огня не открывал.

Углядев изменение ситуации, от индейцев навстречу русским тоже шагнуло трое. Первым шёл высокий и довольно широкоплечий мужчина, тот самый, с бронзовым топором, который он предусмотрительно отдал молодому воину, стоявшему за его спиной. Пышный головной убор из белых перьев ниспадал на его затылок. Лицо его было типичным для местных: тонкий орлиный нос, выдающиеся скулы, продолговатый разрез глаз и резко очерченный подбородок.

Когда оба небольших отряда сблизились достаточно, индеец остановился, поднес правую руку к сердцу, а потом поднял обе руки вверх, согнув их в локтях, а тыльной стороной ладоней повернул к Донату. Увы, как всегда языковой барьер, бич всех подобных встреч, можно было преодолеть только языком жестов.

Глядя в спокойное лицо аборигена, Донат повторил его телодвижения, искренне надеясь, что это предложение мира и дружбы, а не чего-то иного. Вождь, смотревший на русичей до того настороженно, слегка успокоился, потом сложил руки на груди крестом, кивнул головой и что-то гортанно произнёс. Тотчас из группы индейцев выскочило четверо юнцов, положив перед Донатом тушу убитого лося.

Повинуясь скорее инстинкту, Донат позвал зуйка и велел принести спасённые с "Аскольда" бусы из цветного бисера и кой чего ещё, по-мелочи.

Кажется, с местными удастся договориться миром…

Отношения и вправду наладились. Молодой вождь Мемберту или его соплеменники довольно часто приезжали на пирогах, доверху нагруженных дичиной, сочными кореньями и плодами, которые их женщины собирали в лесу. Между прочим, местные индейцы оказались великолепными лодкостроителями. Их судёнышки были достаточно большими и, не смотря на кажущуюся хрупкость, вполне позволяли выходить в море под парусом. От них русичи и узнали, что выбросило их хоть и недалеко от большой земли – читай, материка – а всё же на остров, который местные звали Абегвейт. Ну а что место для жилья они выбрали не самое лучшее – это они и сами выяснили, когда вышли к берегам Рыбной реки. Вот где было достойное место для настоящего городка!

Торговый и культурный обмен двух народов шёл достаточно бойко. К Рождеству многие из индейцев уже довольно хорошо изъяснялись на русском языке. Да и среди мореходов отыскались индивидуумы, что смогли выучить индейский язык. Это вывело общение на иной уровень и вскоре русичи узнали, что племя когда-то обитало в других землях, но потерпело поражение в войне с материковыми соседями и вынужденно укрылось тут на острове. Да и с белыми людьми, правда, говорящими по-иному, чем русичи, они тоже были уже знакомы. Заплывали как-то сюда такие вот, на своих больших лодках. Вот только товаров у них было маловато, а после их ухода племя и вовсе поразила какая-то болезнь, от которой умерло много славных охотников и даже шаман. Поражение в войне и эпидемия и привели к тому, что женщин в племени оказалось куда больше, чем мужчин. Правда, как с удивлением узнали русичи, именно на женщинах и лежал вопрос о пропитании, но вождь справедливо боялся, что мало мужчин и много женщин может испортить кровь и поэтому хотел знать, не примут ли соседи часть женщин к себе, заплатив выкуп по низкой цене. Да, это идёт в разрез с традициями племени, ведь по их обычаям жених должен был пару лет повкалывать на тестя, показав себя, и лишь потом брать жену, заплатив достойный выкуп. Но вождь понимает, что рабочие руки русским были и в остроге нужны, а вот от защиты столь грозных воинов он бы не отказался. Ходившие на материк воины видели снующих разведчиков враждебного племени. Как знать, может, это боги и наслали бурю, чтобы привести сюда белых людей, помочь выжить детям леса?

Разумеется. Донат был не против такого предложения. А то у многих уже начинало понемногу сносить крышу от невольного воздержания. И при виде приплывавших к острогу индианок (а местные женщины управлялись вёслами не хуже мужчин и часто посещали лагерь на лодках самостоятельно), не только у молодёжи слюнки текли. Ведь не смотря на красноватый оттенок кожи и монголоидные черты, были они ладненькими: гибкий стан, две чёрные косы окаймляют смуглые и в большинстве своём довольно симпатичные лица. Да, не красавицы, но если учесть, что женщин у всех давно не было, то понятно, как они действовали на молодцов. А парни-то у него далеко не монахи. Учудить могли всякое, и это притом, что мир между русичами и индейцами был пока что слишком хрупок.

А то, что возможно повоевать придётся, так лучше уж за знакомцев вступиться, чем с их обидчиками потом общий язык искать. Да и вопрос: найдут ли ещё? Правда, придётся сруб на комнатушки поделить, но это того стоит.

В общем, после долгих разговоров пришли они к единому мнению. Племя изрядно пополнилось ножами и топорами из железа, а в остроге к весне было уже почти три десятка местных молодиц, да кое-кто уже и с животиком бегал. Да, может люди и во грехе жили, но зато мирно. И это мирное породнение лишь укрепило союз русских и индейцев, позволив нежданной колонии пережить свою первую зиму. То, на чём часто спотыкались европейские поселения. Помог, так сказать, бесценный опыт сосуществования с дикими народцами, выработанный на Руси. Ну а также понимание того, что о них, в отличие от оставляемых на берегу европейцах, никто не знает, а значит и шанс получить помощь от своих весьма мизерный.

Зима, как и дома, покрыла снегом и людское поселение, и притихший лес, но жизнь при этом не заглохла. Охотники всё так же ходили на промысел, кто-то посещал деревню вождя Мемберту, а плотники в глубине бухты ладили из останков шхуны мореходный корабль. Через океан на таком вряд ли кто рискнёт плыть, а вот вдоль бережков до самой Большой реки, которую Донат определил, как искомую ими реку Святого Лаврентия, вполне себе добраться было можно. А там, коль бог поможет, можно будет и своих встретить.

Пережили зиму легко, всё же на острове она оказалась умеренно холодной, и до настоящих русских морозов ей было весьма далеко! Правда, при этом она была довольно богатой на бури и метели. Весна тоже не спешила порадовать теплом, ну, по крайней мере, до той поры, пока не растаял у берегов морской лёд. Правда, не обошлось и без потерь. Так, одного охотника задрал мишка-шатун, а другой упал в реку да переохладился слишком. Зато цинга прошла стороной – отвары ведь никто пить не прекращал. Как и сырую воду почти не пили, во избежание, так сказать. Ну а банькой не только себя радовали, но и индеанок своих приохотили.

Всё ж таки не зря лекции по колонизации командному составу ещё перед отплытием читали. Словно знал князь, что у кого-то может такое вот случиться.

– Ячмень взошел!

Эти простые слова заставили многих в срубе бросить свои дела и поспешить на импровизированную пашню. Вот вроде бы и ничего такого, но это там, на Руси, а тут в тысячах вёрст от родимой землицы это означало, что быть мужикам с хлебом! Мясо, рыба, корешки – да, всё это было вкусно и питательно, но хлеб – это же хлеб!

Донат с непокрытой головой стоял на краю "пашни" и смотрел, как по всему полю зеленели ровные и густые всходы. Смотрел и улыбался.

Да, он не сохранил свой корабль, но, возможно, он сделал даже больше, чем того хотел сам князь. А ещё он вдруг понял, что нашёл для себя прекрасное место, покидать которое уже не очень-то и хотелось. Разве что на время – повидать родителей да сестёр с братовьями. Женой-то на Руси он так до сей поры и не обзавёлся…

Село Конюхово с постоялым двором и прилегающими деревнями нынче уже полностью принадлежали князю Барбашину. Годим ведь только с виду казался простецом, а на самом деле был ещё тот хитрован. Ну и денег князь тоже не пожалел. Так что не стоит удивляться тому, что оба совладельца, пусть и не сразу, но продали свои доли настырному послужильцу.

И едва став единоличным владельцем, Годим первым делом занялся постоялым двором, значительно расширив его и снеся все ветхие постройки. Теперь большинство купеческих караванов, что ранее старались поскорее добежать до городка, минуя селение, двигались по дороге неспешно, зная, что в Конюхово их ждёт сытый ужин и безопасный ночлег.

Стоял тут и ям. Но не государев, а княжеский. Ведь княжеская почта работала не хуже государевой, развозя корреспонденцию по разным местам. Так что порой в Конюхово забегало разом трое-четверо гонцов. И всем им был уготован ночлег и отдохнувшая смена лошадей.

Соседи, конечно, были не сахар, но Годим быстро заставил их себя уважать. А уж про набеги и потраву полей те, получив пару раз жёсткий отлуп, и вовсе позабыли. Был, правда, один сын боярский, что попробовал управу на не в меру борзого управляющего найти, так сам едва поместья не лишился. Годим ведь не сам по себе, он князя Барбашина человек был. А воевода, родом из захудалых, как узнал с кем тягаться надобно, так и пошёл на попятый.

Так что жизнь в вотчине текла своим чередом. По указу князя из крестьянских детей личный дворянин отобрал двух крепких отроков и принялся готовить их к службе ратной, так как с Конюхова и деревенек полагалось выставить аж полтора всадника. Вот чтобы они носом в грязь на смотре не ударили, и гонял их послужилец по всем статьям, включая и огненный бой.

Но главное – их мануфактурка, начатая когда-то с десяти махин, постепенно разрослась до настоящего гиганта, и теперь в ней имелось почти две сотни станков, которые приносили хозяевам предприятия изрядный доход. И нынче те из помещиков, кто воротил нос от предложения, сами просились взять их в пай. А ведь как всё начиналось…

Очередной зимний вечер Годима был скомкан прискакавшим всадником. Гонец по пути в Москву завёз управляющему письмо от старого товарища и теперь, сидя в кресле-качалке (удобную всё-же штуку выдумал или подсмотрел где князь), старый воин при свете свечей читал адресованное лично ему послание, в котором неплохо прибарахлившийся за время финского похода Рындин писал, что пора бы и им, по примеру своего нанимателя, денежными вопросами озаботиться. Ведь князь всегда говорил, что не стоит держать все деньги в одной кубышке, и уж тем более просто хранить их под подушкой на чёрный день. Деньги должны работать! И у него, Годима, есть под рукой всё, что для этого необходимо. А холст, мешковина, грубая ткань и мягкое полотно – всё это пользовалось большим спросом. Потому как домотканного на всё и всех уже не хватало. Так почему бы двум дворянам при деньгах не основать в таких условиях свою ткацкую мануфактуру по типу того, как им князь расписывал? А можно для успеха дела пригласить в долю и окрестных дворян. Им ведь воевать каждый год надобно, оттого за поместьями своими следить некогда, а детишки-то подрастают, долю свою требуют. А тут, какую-никакую, а деньгу выручат. Не сразу, конечно, но и они, в первый раз в набег на литовские земли уходя, не верили, во что это, в конце концов, обернётся. Ну, кроме князя, конечно.

Что ж, Годим был не против рискнуть, тем более дело и вправду выглядело стоящим. Он ведь на рынки часто сам ездил и что спросом пользуется, знал не понаслышке. Правда, для начала всё же пришлось потревожить своего князя, поскольку для надёжности дела стоило получить на него жалованную грамоту. Идти же привычным путём – значило затянуть дело надолго, да ещё и на "подмазать" пришлось бы немало раскошелиться. А через князя получилось довольно быстро, к тому же тот начинание своих людей одобрил и даже кое какие советы дал. Ну и в долю вошёл, причём не мехом или скарбом каким, а полновесным серебром, что было куда сподручней. Тем более соседи к его предложению вложиться в дело деньгами отнеслись прохладно. Кто-то нос воротил, кто-то у виска крутил, и лишь двое, неплохо так в зажитье поднявшиеся, наскребли по паре рублей, что было не сильно-то много: станки ткацкие брать стоило наилучшие, что бы ткани не хуже иноземных выходили, а такие пока что лишь в Новгороде и делали. И то понемногу, отчего стоили они немало. Оттого-то большую часть первых станков составили свои, привычные. И как потом оказалось – это даже было к лучшему.

Место под будущую мануфактуру Годим отыскал быстро, но сразу же встал вопрос с персоналом. В городах, между которыми столь удобно и расположилось Конюхово, удалось сманить парочку мастеров, но большой роли это не сыграло. Ибо работников требовалось куда больше. Выход, по примеру князя-нанимателя, нашли в бродягах, холопах, да сиротках, которым просто некуда было деваться, кроме как в монастырь или в кружалы гулящими жёнками. Вот их-то и пристроили к ткацкому ремеслу, следуя заветам ещё не родившегося царя Петра. Правда, в отличие от него, своих работников дельцы-дворяне сначала обучили работе, и лишь потом допустили к станкам.

На первых порах производственный цикл ткацкой мануфактуры начинался сразу с операции прядения: предварительная обработка волокна пока что отсутствовала, отчего приходилось чесаный лён покупать. Благо в округе его сажали и обрабатывали много. Но со временем собирались и этот процесс освоить, дабы создать полноценное предприятие. Ну а пока справлялись и покупным.

При этом, в отличие от любого хозяйства на Руси, включая и недавно созданный Кадашевский двор в Москве, на дворянской мануфактуре, благодаря всё тому же князю и его увлечению техническими новинками, вовсю использовали заморскую прялку. Увы, кто бы что ни говорил, но вот её-то на Руси пока что и не знали. Работали с помощью ручного веретена, вращаемого непосредственно пальцами руки, отчего весь процесс прядения оставался трудоемким и сложным. Прядильщица должна была делать ряд однообразных движений: вытягивание, скручивание и наматывание. Производительность при этом была низкой, а рука быстро уставала.

Заморская же самопрялка управлялась с помощью колеса, которое через ремень передавало вращение веретену. При этом она позволяла осуществлять не только прядение, но и наматывание изготовленной нити. И подобная механизация позволила значительно облегчить и ускорить труд прядильщика. Когда мануфактруные девчушки окончательно освоились с этим чудом техники, каждая из них стала выделывать столько пряжи, сколько веретеном делали три прядильщицы, да ещё и количество отходов при этом стало в разы меньше.

Ну а как уже говорилось, ввиду малого количества новгородских станков с широкой ткацкой рамой, к работам на них привлекали только самых лучших ткачей, а основную продукцию делали пока что по старинке, на узких станках кустарного типа. Возможно, именно поэтому первый доход получить удалось далеко не сразу. Но время шло, станки без устали ткали ткани, ткачи и ткачихи получали свой драгоценный опыт, и в результате это положительно сказалось как на качестве, так и на количестве выпускаемой продукции. Так что не стоит удивляться, что настал тот день, когда она вдруг оказалась на рынке вне конкуренции. Что тонкие и дорогие, что простые и грубые, мануфактурные ткани оказались качественней и дешевле всех остальных, ну, кроме, разве что привозных иноземных. И вот с той поры мануфактура и начала приносить в карманы пайщиков только доход, который лишь увеличивался год от года, и многие из тех, кто вчера ещё смеялся над горе-промышленниками, нынче кусали локти, глядя, как богатеют более сообразительные соседи.

Разумеется, не всё было так безоблачно. Были и "наезды" власть имущих, против которых пришлось применять даже "тяжёлую артиллерию" в виде клана Барбашиных, было и несколько попыток сжечь мануфактуру. Тут особо отличились городские ткачи-ремесленники, которых она в буквальном смысле разоряла. И даже попытка сделать как в Москве – организовать ткацкую слободу – им не помогла. Ведь за прошедшие годы мало что поменялось на Руси, и ремесленники в основной своей массе едва сводили концы с концами. Причём у многих не хватало капитала даже на покупку сырья, и они работали исключительно на заказ. Да, бывали в их среде и довольно состоятельные люди, чей доход доходил до двадцати рублей в год, но у большинства весь прибыток описывался одной ёмкой фразой: "только что сыт бывает".

Именно малая капитализация не давала ремесленникам нанимать дополнительных работников и учеников. Доходило до смешного, когда у семи-восьми мастеров был один работник и от силы два ученика, взятых со стороны. Так стоит ли удивляться, что часто со смертью бездетного мастера умирало не только его дело, но и все его наработки?

Вот всё вышеперечисленное, с небольшими нюансами, и привело к тому, что даже объединившись, они так и не смогли составить достаточной конкуренции мануфактуре в разрезе цена-качество. Ведь дворяне-предприниматели сразу строились с прицелом на захват рынка, ориентируясь не на привычное "предки так робили", а на массовое производство и технологические новинки.

Когда же доход от мануфактуры стал сопоставим с доходом от поместья, а потом и превзошёл его, новым делом заинтересовались и другие дворяне. А как же иначе? Ведь ещё на прошлом сборе Третьяк делил одну палатку с Фролом, а ныне они каждый при своей прибыли, да ещё и палатки их оказались из отборной ткани! Алтын по пятнадцать, не менее. А еще новый тохтуй на саадак, узорчатый, алтын так за восемь! И иной рухлядишки добавилось: так-то в обычном кафтане ходили, цена которому и до рубля не дотягивала, а ныне в узорочатых из камки, чья цена не менее двух рублей станет, щеголяют. Это ж откуда всё взялось? Ах на паях в дело вложились! И что? И как? Ишь ты, как хитро всё!

И уходили в задумчивости.

Нет, это не значит, что завтра же все кинулись в коммерцию, но, как и в восемнадцатом веке известного тут лишь одному попаданцу прошлого, самые активные из них ухватились за подобную идею улучшить своё материальное положение, и постепенно то в одной волости, то в другой стали возникать подобные мануфактуры. Пусть не такие технологичные, как годимовская, но именно мануфактуры, которые со временем, как и в иной истории, выгнали с внутреннего рынка иноземные средне- и низкокачественные ткани. Не сразу, а спустя десятилетия, но выгнали. Причём условий, которые в иной истории заставили дворян уйти из промышленности назад, в сельское хозяйство, нынче нигде не наблюдалось. Ну не было у Руси земель, чтобы начать стабильный хлебный вывоз за рубеж. Не было.

И пусть этих дворян было пока что мизер, но это были дворяне переходного типа, ещё не капиталистического, но уже и не феодального. Дворяне, которым был нужен не только работник в поле, но и тот, кто купит произведённое на их мануфактуре полотно.

Всю зиму в Нижнем Новгороде стучали топоры, летела на прибрежный снег пахучая стружка, капала янтарная смола и чёрный вар. Вырезались по лекалам корабельные члены, и все работы шли споро, с толком. Так что даже непосвящённому было видно, что делом на местном плотбище ведала умная голова. При этом на корабельное строение были призваны не только охочие люди, но и колодники, а также все сидельцы долговых ям, которые теперь своими руками отрабатывали собственные долги.

Несмотря на мороз, работы шли весь светлый день, отчего многие работники умудрялись отмораживать на ветру лица. Так что приказному дьяку пришлось сделать нагоняй, начальникам всех мастей, чтобы они стали следить за тем, дабы работники перед работой мазали щеки гусиным жиром. Ибо на счету была каждая пара рук.

Как обычно, не обошлось корабельное строительство и без столкновений с нижегородскими купцами, решившими подсунуть государевым людям за хорошие деньги не совсем хорошие справу и припасы. Но тут им не выгорело: дьяк оказался неподкупен, а князь Андрей, который, как глава Корабельного приказа и разбирал чуть позже эти дела, и вовсе полностью воспользовался своим сословным и служебным положением для примерного наказания наиболее "отличившихся". Такие вот ушлые поставщики ему ещё в той жизни оскомину набили. Сцены же порки виднейших купчин нижегородский люд вспоминал потом ещё годы спустя, радуясь, что хоть кто-то указал мироедам их место.

Всё это в совокупности привело к тому, что большой корабль строился небывалыми для этих мест темпами. И глядя на его непривычные обводы, среди местных знатоков и умельцев ближе к весне даже пошли споры: не великоват ли он для Волги, пройдёт ли на мелях; не высоки ли у него мачты; не узка ли палуба и крепка ли обшивка? Споры были жаркие, со ставками, а порой и с мордобоем, но в одном все стороны были согласны точно – жизнь покажет, кто больше прав.

В апреле готовый к спуску корабль посетил государев брат, князь Андрей Старицкий. За прошедшие годы Андрей Барбашин сумел найти что-то типа общего языка со своим кремлёвским тезкой, и вынужден был признать, что в чём-то и Василий и историки про него не врали. Да, он не был семи пядей во лбу, но при этом был вполне неплохим управленцем, и достаточно грамотным воеводой. В этом он разительно отличался от другого государева брата – Юрия, чей дмитровский удел буквально воем выл от придумок этого "эффективного менеджера", и под чьим управлением всё больше и больше погружался в нищету. А если кто и умудрялся получить прибыль, то вскоре с удивлением видел себя среди юрьевских кредиторов, без малейшей надежды получить назад хоть что-нибудь из "одолженого". В общем, как всегда, срабатывало правило, что хороший хозяин – хороший экономист, но вот экономист (пусть Юрий даже слова такого не знал, но ведающем себя в деле хозяйствования считал точно) не всегда хороший хозяин.

Возможно, именно поэтому из всех своих братовьёв, Василий Иванович и привечал более всего именно младшего, поневоле рассматривая его как возможного наследника. Хотя жениться не разрешал и ему.

Нынче же Андрей Старицкий, вместе с воеводой Хабаром-Симским занимался очередным поручением от своего венценосного брата – строительством южной черты. Сколько копий было сломано в словесных баталиях, прежде чем Дума, кряхтя и рядя, родила мегапроект, сложно и вообразить. Многих старых бояр просто пугал размах задуманного строительства, чья цена зашкаливала за бюджет всей страны за несколько лет. Что, в свою очередь, сильно растягивало стройку во времени. И это ещё не поднимался вопрос квалификации строителей, ведь подобных сооружений на Руси давно уже не возводили. Подумать только – тысяча вёрст засек, сторожек и крепостей! Да, по его завершению в хозяйственный оборот страны будет введено сотни тысяч десятин плодороднейшей земли. Но при этом быстрого самоокупления данный проект не обещал, и это служило одним из главных препятствий к его одобрению Думой. Ведь предложенная ещё перед Смоленской войной Заокская черта, пусть и в разы меньшая, обещала принести доход уже в первые годы от начала её постройки. Здесь же эффект скажется через десятилетия!

В общем, произошло обычное столкновение интересов элит и государства. Нет, можно было, как и в иной реальности пойти путём строительства небольших, но постоянно сходящих на юг засек, удовлетворяя интерес всех заинтересованных сторон. Но на беду начать их перед войной не успели, а после к стране прирезали куда больше земли, чем было в другой истории, а в Думу попал попаданец, для которого эталоном защиты от кочевников была Белгородская черта и набеговые операции Григория Косагова. И эти мысли свои он настойчиво озвучивал и в Думе, и при встречах с государем, и на застольных беседах с сильными мира сего.

В конце концов, Василий Иванович, с одной стороны хорошо напуганный Крымским смерчем, когда ему пришлось, спасаясь, ночевать в стогу сена, а с другой, лично видевший, какие тучные земли лежат без дела на южной окраине земли рязанской, согласился с мнением своего близкого круга и дал-таки отмашку на возведение Большой засечной черты.

Однако уже после принятия решения в него пришлось вносить первые коррективы. Включение в состав Руси земель бывшего казанского ханства заставила продлить намеченную Черту ещё дальше, и теперь она должна была начаться не от Шацка, как планировалось раньше, а на традиционном пути ногайцев в районе Тетюшей, где издавна существовала переправа через реку Волгу.

Почему именно от Тетюшей? Так оказалось, что сами ногайцы уже начали разбивать тут прообраз собственной оборонительной линии для защиты своих кочевий и летних становищ. Дворцовые розмыслы, обследовав чужие наработки, пришли к выводу, что место подобранно с умом и вполне годится и для русских нужд.

Новая засечная черта тянулась от берега Волги до места впадения Алатырь-реки в Суру, где по указу Василия Ивановича уже ставили город-крепость Алатырь. От него она уходила далее в сторону Темникова, а оттуда, с небольшим разрывом, на Шацк, от которого спускалась вдоль Цны до Тамбова, где должна была соединиться с засечной чертой, ведомой из Воронежа.

Кстати, не осталось в стороне и бывшее владение князя Шемячича. Бывшее, потому что удельное Новгород-Северское княжество приказало долго жить, хотя сам Шемячич и не пострадал.

На него, как и в другой истории вновь написали донос, связанный с походом Мухаммед-Гирея на Москву. И с так и не состоявшемся походе Шемячича и государевых воевод на Мухаммед-Гирея в следующем, 1522 году. Тогда-то и нашлись доброхоты, обвинившие новгород-северского князя в измене, только ею и объяснявшие подобные действия полусамостоятельного властителя. Мол, Шемячич ничего не сделал ни для предотвращения нападения, ни для ответного похода.

Понимая, какие тучи сгущаюся над его головой, Василий Иванович Шемячич согласился приехать в Москву лишь после того, как получит охранную грамоту, скрепленную "клятвою государя и митрополита". Что почувствовал Варлаам, когда сбылось очередное пророчество княжича, сказать трудно, а сам он никаких записей не оставил. Однако митрополичий престол, как в иной истории, он не оставил, но и на клятвопреступление пойти не согласился. В конце концов при дворе была довольно влиятельная партия, поддерживающая удельного князя, на которую митрополит и облокотился. В результате он пообещал хлопотать за обвинённого до той поры, пока его либо не отпустят, либо вина его не будет доказана. Этот ответ не удовлетворил ни одного из князей, ни удельного, ни великого. Однако снять владыку на этот раз было делом проблематичным, так как основную оппозицию к себе в Москве и ближайших окрестностях митрополит за последние годы сумел выжечь калёным железом, да и на самые влиятельные кафедры поставил преданных себе людей. Ну и среди бояр так же нашлись защитники его действий, утверждающих, что "не мочно митрополиту клятв своих не держати".

Поняв, что большего он не добъётся, Шемячич с семьёй и многочисленной свитой прибыл в Москву на разбирательства. Его приняли с почётом, и даже в кандалы ковать не стали, но велели сидеть в хоромах безвылазно, а вооружённую свиту отправить восвояси. Разумеется, удельный князь от таких условий взбрыкнул, но тут к нему в гости пожаловали переговорщики – дворецкий Шигона-Поджогин и князь Барбашин.

Андрей ещё по прошлой войне был знаком с Василием Шемячичем и прекрасно понимал, как трудно будет с ним договориться. Князь был необуздан и жесток, но при этом был прекрасным полководцем и неплохим управленцем. Недаром же княжество под его управлением, не смотря на пограничное положение, процветало.

Как и ожидалось, Шемячич встретил их в штыки, но выслушать всё же согласился. Дикий наговор про письмо польскому королю, в котором содержалось сообщение о готовности перейти на сторону последнего он отмёл сразу, да и гости тоже не были настойчивы. В конце концов, вариант, близкий к этому, уже был предметом расследования в 1518–1519 годах и показал, что изменять удельный князь вовсе не собирался. А потому сразу перешли к главному.

А главным было то, что после побега рязанского князя, на Руси крупным и достаточно самовластным властителем, кроме государевых братьев, оставался лишь один Шемячич. И это шло вразрез с политикой государя. Ведь логика развития требовала полного упразднения удельных княжеств и объединения разрозненных земель в единую страну, а на попытку Шемячича возразить, Андрей быстро привёл относительно "свежий" пример Наварры (читал альтернативку по теме в своё время, вот и припомнил к месту), вольно интрепретировав её к нынешним событиям. Его познания европейской политики удивили Шемячича, который поначалу принял всё скептически, но потом вспомнил, что молодой Барбашин был, пожалуй, единственным вельможей на Руси, который по собственному желанию мог покидать её пределы, и это не считалось пресловутым отъездом, и хмыкнул. Так вот как, выходит, московский князь получает сведения о том, что творится в закатных странах. Да и не высказавший удивления Шигона лишь укрепил его в своих подозрениях. А раз так, то удельный князь быстро примерил на себя роль принца Феба и увиденное ему мало понравилось. А тут ещё и князь добил, рассказав своё видение ситуации (ну не знал Шемячич, что ему рассказывают уже свершившуюся один раз историю), добавив, что вряд ли единственный сын князя желает стать монахом. Да и юный внук тоже. В общем, когда они ушли, хозяин-узник пребывал в большой задумчивости.

И всё же, Андрей не верил в благоразумие внука Шемяки. Ну не тот это был род! Однако спустя неделю свершилось то, на что он и надеятся не смел. Приведённый в Думу Шемячич вдруг "поклонился" великому князю своим уделом, признав себя таким образом одним из подручных князей государя. Чего это стоило столь гордому человеку, Андрей не мог и вообразить, но разумом тот был не обделён и прекрасно понял, что иного пути остаться в живых у него нет. Правда, как теперь быть с преданностью с его стороны, Андрей не знал, но государь был в нём почему-то уверен, и выдал в вотчину часть его же бывших земель. А вот в остальные удельные города отправил своих воевод для приведения населения к присяге.

Так что борьба с уделами шла от победы к победе, но всё же не только этим должен был прославиться Василий III Иванович, если всё, что было задумано получится. Нет, в том случае он войдёт в историю, как автор первого "национального мегапроекта" в виде Большой Засечной Черты, протянувшейся от Тетюшей на Волге, через Шацк на Воронеж, а оттуда на Курск и Путивль. Да, некие горячие головы (и не надо тыкать пальцем, осознал он, осознал) предлагали проложить Черту ещё южнее, но понимания не нашли. Наоборот, как уже говорилось, многие думцы и таких-то размахов откровенно побаивались, но решение было принято и теперь всё зависело от исполнителей и количества мирных лет, благо основным соседям Руси сейчас было несколько не до неё.

Ну а Андрей Старицкий прибыл в Нижний Новгород, чтобы организовать бесперебойное снабжение строителей приволжской части Черты, и Андрей, как глава Корабельного приказа, с удовольствием оказал ему всю посильную помощь. И заодно предложил стать тому крёстным отцом первому кораблю нарождающегося русского флота. Брат государя от такой чести не отказался. И вот ясным апрельским днём на берегу Волги собрались многие именитые граждане, глядя на непривычную в этих местах церемонию. А посмотреть было на что.

Андрей Старицкий, оставив сопровождавших его бояр на месте, с важным видом подошёл к носовой оконечности стоящего на подпорках судна и с интересом взял в руки свисавшую на тонком канате с борта корабля небольшую глиняную амфору, куда вчера на его глазах залили и замечатали дорогую мальвазию.

– Нарекаю тебя гордым именем "Орёл", дабы ходил ты по морю Хвалынскому многие славные годы и носил флаг государя русского честно и грозно!

И с этими словами он толкнул амфору в сторону борта, о который она и разбилась, оставив на досках тёмное пятно. И сразу после этого старшина плотников зычным голосом крикнул стоявшим наготове мужикам:

– Подпоры вон!

Глухо ударили деревянные кувалды, выбивая последние держатели из-под корпуса и теперь только натянутый как струна канат держал корабль на берегу.

– Руби канат, княже!

Подхватив остро наточенный топор, глава Корабельного приказа нераздумывая ударил с плеча и последнее препятствие с треском лопнуло. "Орёл" сначала медленно, а потом всё ускоряясь на хорошо смазанных салом полозьях, пополз в сторону реки и с шумом вошёл в воду. Именно в этот момент заранее привезённые музыканты и грянули марш. Над волжскими водами потекли звуки мелодии, слова к которой знал лишь Андрей, который, молча улыбаясь, пропевал их про себя:

Оркестр, отгремев первый куплет и припев, замолк и князь Старицкий вопросительно обернулся к Барбашину:

– Эта песнь явно не для службы церковной.

– Верно, это марш идущих в бой. Но о том после, а ныне, пожалуй, пройдём-ка ко столу. Первый государев корабль спущен на воду, и не отметить сие событие просто грешно.

– Говорят, твои повара расстарались и приготовили множество заморских блюд, – со смехом заметил брат государя.

– И советую тебе их все попробовать, – в тон ему откликнулся Андрей.

Расположенный на высоком берегу Вислы, возвышается над Краковом массив Вавельского замка. После пожара 1499 года в нём началась масштабная перестройка, идущая до сих пор. Что, впрочем, совсем не мешало королевскому двору проводить здесь время.

Сигизмунд вообще любил этот замок и прилегающий к нему собор. Совсем недавно по его инициативе и за счет его средств в башне Зыгмунта был подвешен самый большой польский колокол. И когда настроение у короля было не к чёрту, он любил слушать его звон, стоя у окна.

А в эти майские дни 1524 года поводов для хорошего настроения у короля было немного. А вот для наоборот – хватало!

Окончательное решение тевтонского вопроса вновь откладывалось по времени, заставляя держать порох сухим. Гремевшая в Южной Европе война Турции и Венгрии втянула в свою орбиту и польскую корону. Но и не помочь своему племяннику Сигизмунд не мог. Высокая политика! Если Яггелоны хотят хоть чего-то стоить – им придётся вмешиваться в чужие дрязги, особенно там, где замешаны Габсбурги.

Вот только война показала слабость союзников перед лицом мусульманской Порты. Крепости Шабац, Землин и Белград пали в руки Сулеймана. Ни одно сражение с турецкими войсками выиграть не удалось.

Зато воодушевились крымские людоловы, буквально опусташая юг Литвы и Польши. А лучший защитник степных рубежей томится в крымском плену. И хан не желает ничего слышать о выплате выкупа за Ефстафия.

Правда от ногайского бия Агиша прибыл человек с посланием, в котором тот, за спиной крымского хана Саадет-Гирея, предлагал договориться о совместном походе на Крым, "чтоб… нашего недруга да твоего, Крымскои Орды, меж нас не было". При этом указывалось, что содействовал этому союзу и астраханский хан Хусейн. Вот только польский король не московский князь. Чтобы поднять полки, ему нужно согласие шляхты. А с этим было всё непросто.

Весной этого года крымские войска совершили жестокие набеги на земли Польши, Подольского, Галицкого и Волынского воеводств Литвы, а противостоял им лишь князь Острожский с небольшими силами. Но сейм в Петрокове, не считаясь с тем, что татары грабят восточные земли, упорно отказывался утвердить налог, назначенный для сбора нового войска. В такие моменты Сигизмунд завидовал своему восточному соседу, лишь по мановению руки которого срывались в бой десятки тысяч воинов. Увы, у короля не было и тысячи. Даже морских жолнеров пришлось распустить, потому что магнаты посчитали их прообразом кварцяного войска.

– Вот ты где, мой господин, – раздался за спиной голос Станьчика.

– Ты везде найдёшь меня, – грустно улыбнулся король. – Нигде не дашь подумать в одиночестве.

– О чём думать, мой король! – воскликнул шут. – После того, что я слышу от шляхтичей, я боюсь думать! Эта орава не может ничего, кроме криков: "Долой новый налог!". И это в то время, когда враг топчет нашу землю. Боже, за что ты ополчился на Польшу, если его шляхта готова погубить отчизну из-за налога на пиво.

– Увы, мой друг, такова жизнь. Потомки тех, кто ломал хребет Ордену у Грюнвальда нынче предпочитают ломать хребет зелёному змию и не желают слышать о росте цен на хмельное пиво. А казна пуста.

– Ха, мой король, посмотрите, во что превращяются лёны вашей жены! Такое ощущуние, что она умеет делать золото из всего, даже из болотной жижи. Так может, пусть её люди облагородят королевские имения? И тогда у короля будут свои деньги, не зависящие от магнатов!

– Не один ты говоришь мне подобное. И я уже согласился на это, но проблема в том, что деньги нужны уже сегодня. Татары зорят окраины, Орден колеблется, а Лайош по глупости своей влез в войну с турком. Боюсь, когда Сулейман расправится с Родосом, он вернётся к венгерским делам. И, надеюсь, мой восточный сосед не решит воспользоваться ситуацией. А то слишком часто стали сновать посланники между Константинополем и Москвой.

– Ну вот, нашёл о чём думать в приятном одиночестве! И вообще, не стоит горевать мужчине, столь полному сил. Жена и любовница рожают что ни год по наследнице, а он унынью предаётся. Выбрось грустные мысли, отвори окно и вдохни вечернюю прохладу.

С этими словами шут распахнул ставни и высунулся наружу.

– Благодать-то какая!

Король подошёл ближе и привычно прислонился к косяку. И вдруг из глубины двора донесся выстрел. Что-то больно ударило в голову и свет в королевских очах померк…

Очнулся он в своей кровати, окружённый сонмом царедворцев. Первым что он очнулсся, заметил Станьчик, тихо сидевший в изголовье его постели.

– Мой король, ты пришёл в себя!

Вельможи загомонили все и разом, отчего в голове у короля неприятно зашумело и повелел оставить его одного. Все словно по мановению волшебной палочки исчезли, и только королева осталась при кровати.

– Вы изрядно напугали меня.

– Ну да, умри я и вы вполне могли лишиться короны, – грустно улыбнулся Сигизмунд.

– Ваши слова, ваше величество, больно ранят.

– Оставьте, Бона, – вяло отмахнулся король. – Вынужден признать, что в ваших прошлых речах был смысл.

– О чём вы, ваше величество?

– О том, что малютка Сигизмунд может не устроить панов на троне. Думаю, ваше желание сделать его великим князем литовским не лишено смысла. Поляки не захотят терять Литву, а значит корона Пястов, в случае утверждения Сигизмунда великим князем литовским и русским, будет гарантирована нашему сыну. И ещё, оказавшись на грани, я вдруг поймал себя на мысли, что одного наследника мало. Жизнь часто несправедлива к молодым. А потому прошу вас, ваше величество, в дни непраздности воздержаться от скачек и охот, как и от дальних переездов. Всё же одной из обязанностей королевы – родить здоровых наследников.

– Я прислушаюсь к вашим словам, ваше величество, – сказала Бона Сфорца, вставая. И ни король, ни королева, да и вообще никто на всей Земле не мог знать, как много поменял этот выстрел, прозвучавший всего лишь на неделю позже, чем в истории одного русского князя, о котором при польском дворе знали только понаслышке. Круги изменений, запущенные попаданцем, всё сильнее морщили гладь истории…