Князь мертвецов

Глава 22. Еврейский допрос

— А все же, куда книжки-то подевались? — азартно прошептали у Мити над ухом.

Митя нехотя обернулся на так и оставшегося безымянным конопатого гимназиста. Глаза у того горели, веснушки аж светились в полумраке камеры.

Аккуратно выставленной ладонью Митя заставил его отодвинуться:

— Вероятно, туда же, куда и ваш здравый смысл, сударь, — холодно сказал он и рявкнул. — Не было отродясь!

— Ну что вы, — обиженно проворчал конопатый. — Тут же никого чужих, только наши.

Митя обвел страдальческим взглядом камеру в участке, где сейчас сидели все — и гимназисты, и Тодоров, и парочка поднадзорных. Барышень заперли отдельно — Митя искренне надеялся, что в одном из кабинетов, не вовсе же полицмейстер разум утратил. Еще брата и сестру Гиршей сразу же увели.

— Во-первых, убедительно прошу меня к вашим «нашим» не причислять. Вроде бы я не давал никаких оснований. А во-вторых… — он выразительно кивнул на груду лохмотьев у двери камеры. Только если присмотреться внимательно, можно было понять, что это привалился к стене человек.

— Так он же спит! — вскинулся конопатый.

— Естественно, спит. Если бы не спал и явственно подслушивал, может, даже вы не стали бы болтать глупости, — меланхолично заметил Митя.

— То есть, он специально тут? Чтоб нас подслушивать? — конопатый выразительно сжал кулаки.

— Сядь, — буркнул ему Петр и поглядел на Митю иронически. — Надо же, разбираетесь! Жаль только, так сказать, с другой стороны решетки.

— Мне — нисколько не жаль, — отрезал Митя.

— Не ссорьтесь. Сейчас-то мы все по одну сторону решетки, — тихонько попросил гимназист.

— А долго ли? — скривился Петр.

Вдалеке увесисто хлопнула дверь, послышались голоса — рокочущие мужские, надрывные, почти плачущие женские.

— Родители, — тоскливо сказал конопатый и переглянулся с приятелем Васечкой.

— Дети, — усмехнулся Иван. — Как есть дети — боятся, что папенька с маменькой заругают.

— Это самое «детство» не мешает вам втягивать их в ваши дела, — процедил Митя.

— Не наши. Общие, — очень серьезно сказал Иван, а Петр, наоборот, ухмыльнулся. — Кто ж если не мы — «племя младое, незнакомое»? Не питерское старичье, те отечество только до края довести могут!

Раздался звук шагов, к дверям общей камеры торопливой почтительной побежкой примчался давешний городовой. Дверь распахнулась.

— Хорошо провел вечер?

— Познавательно, — ответил Митя, направляясь к выходу.

— Потерпите, юноши, скоро вас заберут родители, — выпуская Митю из камеры, кивнул отец гимназистам.

— А нас? — нахально поинтересовался Петр. Под ледяным отцовским взглядом невольно отшатнулся… и тут же качнулся обратно, явно злясь на себя за испуг.

— Для вас нынешним разом тоже все обойдётся лучше, чем могло. Вы нашли удачное прикрытие, — холодно бросил отец.

— Это… Это не они! — Тодоров вскочил. — Это я пригласил Дмитрия, нам было интересно познакомиться.

— Рад, что сын нашел себе приятелей. — все также холодно бросил отец и дверь камеры с лязгом захлопнулась у него за спиной.

В тусклом коридоре участка обнаружился нервно теребящий перчатки ротмистр Богинский. Жандарм открыл было рот — поздороваться хотел, или еще что, но натолкнулся на безучастный отцовский взгляд и сомкнул губы со звуком отчетливого хлопка.

В молчании они зашагали по коридору — отец впереди, ротмистр с Митей следом. Оправдываться Митя не собирался. Он не знал, что на вечеринке будет эта парочка неблагонадежных — Иван и Петр, не знал, что полицмейстер вломится с обыском, не знал… Отец мог бы его оправдания и принять, а вот общество… Светское общество — не полиция и не закон, оно не знает жалости и не прощает ошибок, наивности и непредусмотрительности. Для него «не знал» — не оправдание. Единственная причина, по которой можно попасть в тюремную камеру без ущерба для репутации — дуэль. А в Митиной нынешней ситуации были лишь стрельба и угроза жизни. А вот дуэли… дуэли не было, а значит и оправдываться — бессмысленно. Завтра о нем будет судачить весь город.

Они поднялись по лестнице, и отец распахнул дверь, не затрудняя себя стуком.

— А откажетесь — в тюрьму ваши пащенки пойдут, оба! На каторгу! — донесся ор полицмейстера, и женский плачущий голос выдохнул:

— Брат! Умоляю, они же дети!

— И к чему это вас Ждан Геннадьевич так убедительно склоняет, господин… Шнеерсон? Шмуэль Бенционович, верно? Это ведь вы во время набега виталийцев големов к пристани направили? — отец вопросительно поглядел на довольно молодого, и даже щеголеватого раввина, сидящего напротив полицмейстера на рассохшемся казенном стуле.

— Азохн вэй, такой большой начальник помнит бедного каббалиста с чугунки! Я был уверен, что как надобность закончится, ваше высокоблагородие не то что Шнеерсона, но даже «йосек» моих глиняных в лицо узнавать перестанет, — каббалист поднялся навстречу. — Вот, явился по просьбе сестрицы старшей, поскольку имею такое себе счастье быть дядей этих двух юных оболтусов, — он кивнул на приткнувшихся на лавке Захара и Сару Гирш. По обеим сторонам от них, то ли стражей, то ли наоборот, охраной, сидели мужчина и женщина. Были они оба немолоды и довольно бедно одеты. По тому, как гимназист Гирш мрачно не поднимал глаз на мужчину, Митя предположил, что это и есть тот самый отец-сапожник.

На всякий случай покосился на обувь и разочарованно хмыкнул — надежда найти в кабинете полицмейстера еще одного маэстро, вроде Йоэля, только по сапожному делу, рассыпалась прахом. Обувь на всех членах семейства была грубовата.

Тем временем полицмейстер тоже соизволил подняться — неторопливо и вальяжно, явно не торопясь приветствовать начальство:

— А у вас, я гляжу, Аркадий Валерьянович, и знакомства весьма либеральные, — он насмешливо покосился на каббалиста. — И сынок в нигилисты подался. Сочувствую, весьма… Чтоб у главного полицейского губернии… — этот титул полицмейстер не произнес, а скорее прошипел, казалось, слова жгли ему гортань, — … сын с неблагонадежными вязался! Тайные сходки, нелегальная литература… — полицмейстер с торжеством показал на сваленную у него на столе гору нелегальщины, раза в два больше, чем настоящая стопочка брошюр из квартиры Тодорова.

Митя захлебнулся бешенством. Ах ты ж хитрый мерзавец!

Не дрогнув ни единым мускулом, отец поднял тонкую книжечку сверху стопки:

— Надо же… «Значение политических убийств»? — он бросил на Митю холодный, нечитаемый взгляд.

— Это не наше! Нам всё подкинули! — пронзительно завопил Захар. — Вы подле…

Хлопком широкой ладони Гирш-старший запечатал ему рот. Женщина на скамейке обхватила Сару за плечи и заплакала — по смуглому лицу по катились слезы.

Отец глянул на форзац, и также невозмутимо закончил:

— Из хранилища в нашем Департаменте.

Широкая издевательская улыбка будто прилипла к лицу полицмейстера.

— Я их все велел переписать и пометить, Ждан Геннадьевич. Видите, вот тут… — отец провел пальцем по чернильной отметке на форзаце.

— З… зачем? — рот у полицмейстера нелепо приоткрылся.

— На случай если их потребуется кому-нибудь подкинуть, конечно же, — улыбка отца больше походила на оскал. — Только кто вам сказал, что вы можете это делать по собственной инициативе и для своих личных надобностей? — он одарил внимательным взглядом приободрившегося каббалиста.

Взгляд полицмейстера заметался: на отца, на Митю, на каббалиста. Напоследок он глянул на Богинского и наконец проблеял:

— З… захват подпольного кружка — это не личная надобность, а дело государственное!

— Но вы не захватили подпольный кружок, — с деланным сочувствием вздохнул отец. — Вы вломились в законопослушный дом на обыкновенное чаепитие. Напугали мадам Тодорову и барышень. Отправили в тюрьму детей уважаемых родителей. Господин Шабельский уже извещен и скоро будет здесь, равно как и отцы гимназистов. А теперь еще и занялись вымогательством. Что от вас требовали? — отец резко повернулся к каббалисту.

У того дрогнули губы, потом он криво усмехнулся и безнадежно усталым голосом ответил:

— Ровным счетом ничего.

Пару мгновений отец пристально глядел на него:

— Что ж, как угодно. Глядите, чтоб потом не стало хуже.

— Я, конечно, извиняюсь, но только наше еврейское счастье такое, что хуже будет по-любому: не так, так эдак, не нам, так кому еще… — совсем по-стариковски вздохнул тот и поднялся. — Так что, ежели наши бунтовщики и заговорщики теперь обратно дети уважаемых родителей, может, мы-таки пойдем?

— Идите, если угодно, — покивал отец.

— Благодарствуйте, — его круглая шляпа качнулась в поклоне, и семейство Гиршей, неразборчиво бормоча благодарности, кинулось к выходу. Сам каббалист направился следом вальяжной походкой альвийского денди на променаде. Остановился возле Мити и близоруко сощурил темные, как вишни, глаза.

— Сердечно рад вашей дружбе с нашим Захарией, юноша. С вами куда как способней его выпутывать выходит. И дешевле, — коротко поклонился и вышел вон.

— Вы что, их вот так и отпустите? — взвился полицмейстер.

Отец улыбнулся — холодно и зло:

— Так я и вас, Ждан Геннадьевич, не задерживаю.

— В каком… смысле?

— Ни в каком — ни в личном, ни в служебном. Я отрешаю вас от должности.