Когда солнце погасло

1. (04:06–04:26)

Я пришел к нашему магазину и застыл на месте.

Оторопь свалилась мне на голову, будто кирпич.

Все оказалось в точности таким, как я представлял. Словно еще на дамбе я сквозь черную ночь разглядел, что происходит в ритуальном магазине за два ли оттуда. Я толчком распахнул дверь, шагнул в магазин. Отец с матерью и грабителями разом вздрогнули. Лампы горели желтым светом, как и положено гореть лампам. Всюду валялись венки, ритуальные деньги, бумажные фигурки, и магазин напоминал цветочный сад, разметанный ураганом. Цветы облетели. И зеленые листья осыпались на пол, повисли на ветвях, застряли в стенах сада. Обломанные сучья, голые стволы райских деревьев. Истоптанные венки, покалеченные прутья. Бамбуковая корзина с красным шнурком на богатство. Проволочные и деревянные каркасы для подношений. Головы бумажных отроков с разрисованными лицами. Все валялось кучей у стены. Все краснело, желтело, свисало, витало, синело, зеленело и лиловело, как цветочная клумба, побитая градом. Пробирал холод. И жара пробирала. Отец с матерью сидели, привязанные к стульям, она у восточной стены магазина, а он среди груды венков у западной стены. Двое грабителей прятали головы под вязаными шапками с прорезями для глаз, высокий стоял, сложив пустые руки на груди, а низенький вооружился дубинкой с запястье толщиной. Их головы потели, и пот стекал на шею. Стекал на грудь и спину. Но грабители не хотели снимать шапок, чтобы отдохнуть от жары. Стояли в натянутых до подбородка шапках и буравили глазами моих отца с матерью, словно чего-то ждали. Блестящие черные глаза в прорезях смотрели ясно. Грабители не спали. Может, проснулись, когда мой отец ходил по улицам с гонгом. Или когда мать угостила их чайной заваркой. Проснулись и решили кого-нибудь ограбить, пока все снобродят. А у моих связанных родителей лица были желтыми и белыми, изжелта-белыми. Покрытыми испариной, точно каплями дождя. Они то смотрели перед собой, то вскидывали глаза на лестницу. Переглядывались с грабителями, будто не могут разъехаться на узкой дороге. Будто сидят в одной очереди и вместе чего-то дожидаются. Не знаю, чего они дожидались. Но дождались того, что я толчком распахнул дверь и шагнул внутрь.

Я вырос в дверях магазина. Окаменел в дверях, застыл в дверях. Все оказалось именно и точно таким, как я представлял. Ни одного отличия. Как если болт без зазора вкручивается в гайку. Я представлял, что грабители придут грабить магазин в шапках с прорезями или замотают лица шарфами. И они пришли грабить магазин в шапках с прорезями. Я представлял, что грабитель будет не один. И их было двое. А может, не двое, а трое. Будь их только двое, они бы не поглядывали так часто на лестницу. Я представлял, что грабители устроят в магазине страшный беспорядок, разбросают венки с подношениями и весь пол будет усеян бумажными цветами, и они устроили в магазине страшный беспорядок, пол был засыпан цветами и листьями, словно осенний сад после урагана.

Все оказалось именно и точно таким, как я представлял.

Как если болт без зазора вкручивается в гайку.

Я шагнул внутрь и замер от испуга, совсем как представлял. Посмотрел на отца. Посмотрел на мать. А когда посмотрел на грабителей, высокий шагнул и крепко схватил меня за шею. Цапнул меня, словно золотой слиток, протащил на середину комнаты и поставил перед собой. Но секундой раньше я успел подумать, что он сцапает меня за шею, и он сцапал. Тут я подумал, что отец с матерью сейчас заговорят, и отец с матерью заговорили.

— Он ведь еще ребенок, отпусти его, Дамин, — порывисто сказал мой отец, пытаясь высвободиться из веревок, и стул под ним цвиркал в ворохе бумажных цветов.

— Хорош даминкать. Сказано тебе, никакой я не Дамин, ты не понял.

С таким криком высокий подошел к отцу и двинул ногой по ножке стула. Отец притих, а высокий затряс ушибленной ногой и закружил по магазину, с присвистом втягивая воздух.

Коротышка с дубинкой вдруг рассмеялся.

Высокий сверкнул на него глазами Коротышка унял смех и примолк.

— Отпусти его, не пугай ребенка. Не пугай ребенка. — Мать тоже подалась вперед. Ее голос мучал порывисто, умоляюще и немного спокойно. — Мы ведь с вами соседи, настанет утро, сиоброды опомнятся, нам еще дальше жить. — Мать во все глаза смотрела на грабителей. Но они ее слова пропустили мимо ушей.

— Никакие мы не соседи. — Коротышка помахал дубинкой перед маминым лицом. — Сама посуди, будь мы из Гаотяня, стали бы грабить вашу похоронную лавку. Хватило бы ума что получше ограбить. Да только гаотяньцы все нормальные магазины уже обчистили, а домой с пустыми руками возвращаться не хочется, вот мы и заглянули в вашу лавку.

Он будто оправдывался. Будто оправдывался, но говорил так громко и резко, что даже бумажные цветы на полу дрожали. Тут с лестницы послышались шаги. Знакомый звук. С таким звуком мои палочки бьются о край чашки. Я крутнул головой, чтобы посмотреть, кто там идет такими шагами, и увидел, как со второго этажа спускаются два толстяка. Один взвалил на спину узел, другой тащил в руке здоровенный мешок. Они спускались вниз, натягивая на лица шапки. Качая головами в ответ на выжидающие взгляды верзилы и коротышки.

Сокрушенно качая головами.

И тогда высокий сокрушенно сомкнул пальцы у меня на шее и рванул к себе.

— Няньнянь, вовремя ты пришел. Расскажи, где вы деньги прячете. У смерти нынче горячая пора, в городе и деревнях окрестных столько людей померло, сколько пшеницы созрело. И лавка ваша должна ломиться от денег, как амбары ломятся от зерна. Но мы все комнаты обшарили, нашли только пару сотен, покойников дурачьте своей парой сотен, только нас вы нипочем не одурачите.

Сказав так, он повернул меня крутом. Поставил лицом к отцу. А спиной прижал к своему животу и ногам. И сдавил локтем мою шею, словно хочет меня задушить. Словно хочет выдавить деньги из моего горла. Я понял, что сейчас его локоть меня прикончит. Скорее всего, лицо у меня сделалось белым или восковым. Пот повис на лбу, будто капли на зеркале, которое только что вынули из воды. И звонко закапал со лба, будто дождь со стрехи. Казалось, я висел на его локте, болтая ногами в воздухе. Казалось, в горло упала пуговица с его рукава. Хотелось откашляться. Но пуговица застряла в горле, так что я ни откашляться не мог, ни заговорить, ни вдохнуть.

— Задушишь его сейчас, что он скажет. Задушишь его, что он скажет. — Так кричал мой отец, пытаясь вырваться из веревок, но коротышка легонько пихнул его назад, и отец снова сел как сидел. Сел как сидел, но голос его разрывал комнату: — Дай ему сказать. Дай сказать. Пусть скажет, где мы деньги прячем, там и будете искать.

— Или пусть сам все принесет. Но задушишь его — ничего он больше не скажет. Задушишь его — ничего он больше не скажет. — Мама кричала, суча ногами по полу. Пытаясь подняться. Билась изо всех сил, но так и не смогла оторваться от старого и ветхого стула.

Высокий выпустил мою умирающую шею. Bos-дух хлынул в горло, как ветер в распахнувшуюся дверь. Я закашлялся. Горячий пот на лбу и щеках мигом остыл. Я понял, что больше никогда не засну Никогда не засноброжу. Голова сделалась чистой и ясной, будто сосулька. Будто ледник.

— Вам ведь деньги нужны. — Я обернулся и по смотрел на верзилу, который меня душил. На носу его шапка натягивалась. И там вязка была редкой, словно рыбацкая сеть. А вокруг рта надышался мокрый черный кружок.

Если вам деньги нужны, не надо меня душить. Задушите — как я тогда помогу вам деньгами разжиться.

Я знаю, где деньги.

Слушайте меня, не прогадаете, я помогу вам большими деньгами разжиться.

Чем грабить ритуальный магазин, пошли бы и ограбили крематорий. За один венок только пару монет и выручишь, а нам еще есть надо, одеваться, аренду платить. Вот крематорий другое дело, человека сжечь ничего не стоит, только за керосин платишь да за электричество. Пока человек живой, он в больнице будет с врачом торговаться, о цене договариваться. А как помер, с крематорием уже не поторгуешься. Сколько сказано, столько и плати. Чем наш ритуальный магазин грабить, лучше пошли бы и крематорий ограбили.

Никто больше ничего не говорил и даже не шевелился. Все сделались будто пластмассовыми или замороженными. В магазине было жарко, не продохнуть. Душно, не продохнуть. Низенький толстячок хотел ненадолго снять шапку. Но рослый толстяк стрельнул в него глазами, и толстячок мигом натянул шапку до самого подбородка. Какой-то человек шагал мимо по улице. Заглянул к нам. Подкинул мешок на спине, присвистнул — и лавкой похоронной не побрезговали. Рассмеялся и пошагал дальше. Глаза отца застыли на моем лице. Глаза матери застыли на моем лице. Глаза грабителей сначала застыли на моем лице, а после забегали по лицам подельников, укрытым вязаными шапками. В глазах появился яркий и радостный свет, словно я наконец помог им что-то вспомнить. Вспомнить, где стоит банк и где спрятаны ключи от банка. Где спрятаны ключи от сейфа. Рослый толстяк вдруг бросил свой узел на пол. Хохотнул.

— Етить, и как мы сами не догадались.

Верзила смерил взглядом узел толстяка, и сомнение клубилось в его глазах, словно туман над озером.

— Там одни одеяла. Ни гроша не стоят. — С этими словами толстяк снова вскинул глаза на глаза высокого. И в считаные секунды их глаза успели много всего друг другу сказать. Много всего переговорить. Пока они говорили, низенький толстячок опустил свой мешок на ступени. А после верзила перевел взгляд на коротышку с дубинкой. И коротышка бросил дубинку на пол. И все четверо одновременно стянули шапки. Вытерли шапками пот со лбов. И мы с родителями увидели, что верзила впрямь оказался Сунь Дамином с Третьей улицы. Не знаю, как звали толстяка, но он жил в соседней деревне и доводился племянником Даминовой матери. Двое остальных тоже были из соседней деревни и выглядели знакомо. Были сыновьями Дами-нова дядьки. Все они приходились друг другу роднен и вместе вышли на промысел. Не спали, не снобродили и вышли пограбить, пока снобродная ночь не кончилась. Теперь Дамин снял шапку и велел толстячку отвязать маму. Коротышке — отвя зать отца. А сам подошел и встал перед отцовым стулом.

— Ли Тяньбао, скажи правду, это ты в крематорий донес, когда моего отца хоронили.

Отец покачал головой. Потер следы от веревки на запястьях.

— Заснобродить мне нынче и помереть впросонках, если я. — Потом оглядел комнату, оглядел мать. — На кухне осталась заварка, выпейте все понемногу, заварка и сон прогонит, и дурь из головы выбьет.

Рослый толстяк рассмеялся и шагнул к моему отцу:

— Надо было нам сразу выпить твоей заварки и пойти грабить, когда народ только заснобродил. А мы дождались, пока из остальных магазинов всё вынесут дочиста. — Потом глянул на своего двоюродного брата Сунь Дамина, перевел глаза на отца с матерью и проговорил яснее ясного: — Добро мы вам возвращаем. Ты в крематорий недоносил, брат мой тоже ничего вам больше не должен. Надо только, чтобы Няньнянь проводил нас кое-куда.

Отец вскочил со стула, словно хотел вырвать меня из рук Дамина. Но Сунь Дамин снова сгреб меня в охапку. Посмотрел на отца и криво усмехнулся.

— Ты и сам его дядюшку на дух не переносишь. Весь Гаотянь знает, что Шао Дачэн тебе как кость в горле, но ты на его сестре женат, ничего поделать не можешь. А мы с братишками нынче его навестим и за тебя поквитаемся. — Он перевел взгляд на маму. Увидел бледность и страх в ее лице, заговорил мягче, ласковей, певучей: — Не бойся, сестрица. Ничего мы твоему брату не сделаем. Братец твой полтора десятка лет на покойниках наживается. Неправедные деньги гребет. Это ты и без нас знаешь. И сама говоришь, он мой брат родной, что я могу сделать, что я могу сделать. А тебе и не надо ничего делать, мы сами все устроим. Пока Гаотянь снобродит, навестим твоего братца, пусть поделится неправедными богатствами. Если повезет хорошо разжиться, построим в Гаотяне общий мост через реку. А нет — так хотя бы вернем деньги, которые крематорий все эти годы тряс с семейства Сунь за наших покойников.

И они вывели меня за дверь.

А отец с матерью растерянно стояли на месте и смотрели нам вслед.

И я послушно пошел за ними.

Улица по-прежнему была затянута дымкой и серой чернотой. Как будто ночь остановилась и время не текло дальше. Воздух снаружи был гораздо чище и прохладнее магазинного, выйдя на улицу, грабители вдохнули его полной грудью и с наслаждением выдохнули. Не знаю, который шел час. Не знаю, который шел час снобродной ночи. Они постояли немного у дверей нашего магазина. Посмотрели по сторонам. Но тут мои родители опомнились и выскочили наружу.

— Дамин, Няньнянь еще ребенок, пусть я много зла в жизни натворил, но семью Сунь никогда ничем не обидел, об одном прошу, не доведи Няньняня до беды. Верни его скорее домой, у меня он единственный ребенок.

Дамин оглянулся на магазин, оглянулся на мать с отцом:

— Вы лучше венки свои приберите. Покуда мы не снобродим, никто пальцем твоего Няньняня не тронет.

И они дружно пошагали дальше. И голоса их неслись, утекали по улице, словно быстрая вода по речному руслу.

2. (04:30–04:50)

Оказалось, они приехали на трехколесном мопеде.

Оказалось, свой трехколесный мопед они спрятали в тени за углом.

Оказалось, в пустом кузове их мопеда дожидались своего часа холщовые мешки, ломы и тесаки.

Оказалось, они вовсе не собирались грабить крематорий. Зато собирались ограбить директора крематория, моего дядю. Усадили меня в кузов. Велели подвинуться к переднему борту и держаться за поручень. Сказали, ты, главное, не свались. Заботились обо мне, как родные братья, и на сердце у меня будто развели огонь холодной зимой. Будто подул ветерок летней ночью. Мопед вырулил на улицу. Затарахтел и покатил к выезду из Гаотяня. Навстречу нам ехал такой же трехколесный мопед. Люди оттуда крикнули:

— Ну как, славно поживились.

— Какое там, городские вперед нас все магазины обчистили.

— Так можно к ним домой заглянуть.

— Твою налево, они все чаю напились, ссак своих кофейных напились и больше не снобродят, как ты их ограбишь.

Встречный мопед заглушил мотор и остановился у обочины.

Но Дамин с братьями не стали глушить мотор, а помчались дальше, к выезду из города.

— А вы куда едете.

— Награбились, спать едем.

Крикнув, они увидели, как встречный мопед неуверенно тронулся с места и поехал в город. Или развернулся и поехал другой дорогой, в другую деревню. Увидели, как он развернулся и поехал в другую сторону, а после увидели, как ему навстречу едет еще один мопед, но их разговор сложился по-другому.

— Как там в городе, есть чем поживиться.

— Езжайте скорее, весь город снобродит. Лавки с магазинами нараспашку стоят.

— А у вас вроде кузов пустой.

— А нам много добра ни к чему, главное — карманы набить.

Говоривший поднялся на ноги и хвастливо похлопал себя по карманам. И помахал в темноте мешком с неизвестно чем. Тогда встречный мопед поддал газу и помчался в город. Помчался к большим деньгам. И люди в кузове заулюлюкали, закричали, словно празднуют Новый год. Обрадовались, развеселились. Оказалось, сотни деревенских выкатили за ворота свои тракторы. Выкатили мопеды. Выкатили машины, выкатили грузовики и поехали среди ночи в город, помчались в город. Или еще дальше, в уездный центр. Или в разные другие места, где можно разжиться деньгами и добром. Оставили свои дома и поехали за богатством. Поехали грабить. Я видел, один человек ехал и засыпал на ходу, голова его то держалась прямо, то вдруг падала на плечо. Без шеи такая голова давно бы полетела на землю. Другие люди снобродили, но вели себя так, будто вовсе не спят. Только лица с вытаращенными глазами напоминали гробовые доски. Но больше всего людей о сне даже не помышляли и вышли на промысел, пока остальные снобродят. Не знаю, который был час пополуночи. Наверное, пятый или шестой час пополуночи, час тигра или час зайца[38], когда сильнее всего одолевает сон. Толстячок у нас в кузове заснул. Во сне пробормотал — поехали домой, поехали спать, придумали тоже. Но старший толстяк хлопнул его по плечу. Толстячок проснулся и заговорил другое — такая удача только раз в жизни бывает. Большой куш если упустим, надо хоть малого не упустить. Мы выехали за город, и Дамин велел коротышке остановить мопед у обочины. Потом вывел меня на середину кузова величиной с расстеленную циновку. Велел сесть поудобнее. Ночь разливалась над нами и вокруг мопеда. Прохладная ночь, самое время поспать. На полях вдоль дороги никто больше не убирал пшеницу. На гумнах никакие сноброды больше не обмолачивали снопы. Поднебесная затихла и уснула, но не успокоилась. Мир бродил во сне, всюду слышались смутные звуки и шорохи. Дамин посмотрел на небо, перевел взгляд на обочину. И когда обернулся ко мне, его глаза на подернутом дымкой лице блестели лаковой чернотой.

— Няньнянь. — Руку с вязаной шапкой он положил мне на плечо. — Твой дядя нехороший человек, верно я говорю.

Твой дядя на гаотяньских покойниках руки нагрел верно я говорю.

Если к твоему дяде без подарка прийти он как положено покойника ни за что не сожжет нарочно будет на глазах у детей его кости молотком дробить чтобы в урну засунуть верно я говорю.

Твой дядя берет деньги за мрамор, а урну отдает из обычного камня это все знают. Берет деньги за красное дерево, а урну отдает из обычного дерева крашенную под красное дерево это ты без меня знаешь.

Отец дядю твоего терпеть не может отец у тебя человек добрый сговорчивый, но Шао Дачэн ему родней доводится он поделать ничего не может потому и велит твоей матери венки покойникам плести погуще велит ей ткань на погребальные платья брать подороже стежки делать поменьше и чтоб вышивка на погребальном платье была красивой и пышной это у нас вся деревня весь город знает все об этом помнят все говорят что твои отец с матерью люди хорошие дяде твоему не чета говорят твоя мать вышла за отца чтобы от братца своего сбежать чтобы вместе с твоим отцом его грехи искупить и дурные поступки загладить это весь город вся деревня знает ты и сам знаешь все говорят твои отец с матерью и дядя как две чаши на весах дядя зло творит и деньги гребет, а отец с матерью его долги отдают добрые дела делают твой дядя чем дальше богатеет тем больше зла творит и отцу с матерью приходится еще больше добра делать чтобы чаши уравновесить и венки плести еще нарядней и подношения мастерить еще искусней и продавать их еще дешевле поэтому в лавке вашей от покупателей отбоя нет, но выручки кот наплакал и мы нынче никаких денег у вас не нашли и никакого добра у вас не взяли потому что твои отец с матерью хорошие люди добрые люди у нас рука не поднялась и ради твоего отца ради матери ради всей вашей семьи мы как вышли на улицу решили тебя послушать не грабить вашу лавку а ограбить крематорий, но сейчас прикинули и поняли что ради твоего отца ради матери ради всей вашей семьи и города и всех окрестных деревень надо не крематорий грабить, а наведаться к твоему дяде и ограбить твоего дядю поквитаться с ним за твоих отца с матерью за всю вашу семью и если разживемся у него каким богатством считай за всех людей у кого счеты с крематорием поквитаемся мы тебя в крематорий не повезем и к дяде в поселок Шаньшуй тоже не повезем тебе с ним видеться ни к чему надо только чтоб ты сказал адрес дядиного коттеджа надо только чтоб ты сказал где твой дядя прячет деньги где хранит ценные вещи где его женушка где твоя тетушка прячет наряды и украшения, а больше нам от тебя ничего не надо я знаю твой отец там почти не бывает матери твоей ходить тяжело она к брату редко заглядывает один ты часто гостишь у дяди вот и скажи и все у тебя будет в порядке и мы тебя отпустим и побежишь домой там родители ждут и нам не хочется тебя с собой таскать, а вдруг до рассвета не управимся, а вдруг какая беда случится как мы твоим отцу с матерью в глаза смотреть будем так что говори просто скажи адрес коттеджа где живет твой дядя и где он деньги прячет где ценности хранит и все у тебя будет хорошо и побежишь домой, а дома вы с родителями запрете лавку и спать ляжете, а завтра будет новый день и как бы там ни повернулось мы тебя не выдадим про тебя ни слова не скажем мы тебе и твоим отцу с матерью благодарны будем завтра придем с подарками и еще дядиным добром поделимся чтобы ты не думал будто напрасно все рассказал чтобы твои отец с матерью не напрасно пятнадцать лет мучились не напрасно его злодеяния искупали.

Говори, Няньнянь, и мы тебя сразу отпустим.

Вот и молодец. Ты сейчас для своей семьи великое благо сделал.

Няньнянь, теперь беги домой и ложись спать.

Если встретишь кого по дороге, сноброда или неспящего, о наших делах ничего не рассказывай.

И я спрыгнул вниз.

И увидел, как мопед с Дамином и его братьями исчезает в ночи, исчезает за развилкой. Дядин коттеджный поселок вдалеке горел огнями, словно оттуда сейчас поднимется солнце. В деревне у развилки тоже горели огни и слышался шум, точно, деревня недавно проснулась и собирается подниматься с кровати.

Стоять у развилки было холодно и свежо, все равно как стоять на дне колодца или на дне ямы, которую сам себе выкопал. Спать совсем не хотелось. Голова была ясной, словно дом, где на рассвете распахнули все окна и двери.

3.(04:51–05:10)

И я пошел к дядиному дому.

Побежал к дядиному дому.

Без оглядки помчался к дядиному дому.

Будь мой дядя последней свиньей, все равно он мой дядя. Будь мой дядя последней собакой, все равно он мой дядя. Я побежал сказать дяде, что скоро к нему домой явятся грабители. Чтобы он не ложился спать, не снобродил и двери никому не открывал. Мопед поехал к дядиному коттеджному поселку Шаныпуй обычной дорогой, через крематорий. Ехать туда сначала по шоссе до западного конца дамбы. Потом через мост на восточный конец дамбы. А оттуда спуститься к лесу и реке. Я же побежал к дядиному дому по ближней тропе, которая на целых два ли короче. На целых три ли короче. Я знал, что если побегу со всех ног, то вперед грабителей окажусь у дядиного дома. И в самом деле вперед грабителей оказался у дядиного дома. Дорогой мне встретился ветер. Встретились деревья. А на земле под деревьями в чем мать родила лежали мужчина с женщиной и занимались своими делами. Не знаю, наяву они были или снобродили. От их радостных криков деревья вдоль тропинки ходили ходуном. Я издалека увидел, чем они занимаются, и вся моя кровь прилила к голове. И срам задрался между ног, точно железный лом. Очень хотелось подойти ближе и как следует все рассмотреть. Но надо было спасать дядю. У них там стоял фонарь. Для своих занятий они поставили в тени у дерева керосиновый фонарь. Прикрутили фитиль, чтобы свет фонаря был слабеньким и желтым, как у сиротливой звезды, которая скоро упадет с неба и совсем погаснет.

Свет их фонаря оставался все дальше и дальше.

И радостные крики стало совсем не разобрать.

Теперь я бежал через пустошь, бежал вдоль выпущенной из дамбы реки. Река Ишуй стелилась по земле широким полотном драного серебристого шелка. Плеск воды напоминал песню, или замогильный плач, или стоны голых мужчины и женщины, которые лежали под деревом. После я сообразил, что мужчина с женщиной были любовниками и решили побаловаться, пока все снобродят. Заснобродили и решили побаловаться. Но тогда я не мог понять, почему им вздумалось справлять супружеские дела не дома. Не в своей постели. Я увидел черную тень у дороги и испугался. Но подумал, что мужчина с женщиной под деревом сумели прогнать страх. Выдавить из себя страх. Я услышал жуткий клекот ночной птицы и испугался. Но закричал, как кричал голый мужчина, взобравшись на женщину — а-а-а. А-а-а — и ночные птицы испуганно разлетелись. И я больше ничего не боялся, я стал юным героем.

Впереди показался коттеджный поселок, где жил мой дядя. Он назывался коттеджным поселком, а не просто поселком. И жили там только богатые. Один дядин сосед торговал углем, разрабатывал месторождения, другой открыл сеть магазинов у нас в Гаотяне и в уездном центре. Еще в дядином коттеджном поселке жило несколько начальников отделов и управлений из уездной управы. И поговаривали, что там поселился целый начальник уезда. Богатый поселок. Элитный поселок. Обычных людей туда не пускают. Обычные люди туда без особой надобности и не заходят. Место солнечное. Рядом течет вода, спущенная из водохранилища. Сосны растут толще кипарисов. А кипарисы толще сосен. Стволы у софор, сосен и кипарисов толще кадушек. И корни каждого дерева присыпаны гравием. К каждому дому ведет каменное крыльцо в четыре ступени. Каждое крыльцо сторожат две фарфоровые собаки, одна лежит, другая стоит. Языки у собак днем и ночью вывалены наружу, словно им хочется пить. Двери днем и ночью заперты на замки, точно с минуты на минуту в коттеджный поселок могут залезть воры.

Но за все полтора десятка лет туда ни разу не залезали воры.

Не вламывались грабители.

А сегодня ночью и воры залезут, и грабители вломятся. Дамин с братьями припрятали в кузове мопеда тесаки и железные ломы. Они могут и первый обет нарушить[39]. И тогда непременно кто-нибудь умрет. А после первой смерти люди потребуют мести, потребуют заплатить жизнью за жизнь, и ни конца этому не будет, ни края, и умрет уже не один и не два человека. А три или пять. Семь или восемь. Я быстро перебежал через старый мост. Быстро поднялся в гору. Просеянный сквозь рощу свет напоминал солнечные лучи, что ломаются о ветви и рассыпаются на осколки. И когда тропинка вывела меня на бетонную дорогу к задним воротам коттеджного поселка, вся моя одежда успела вымокнуть от пота. Омыться потом. Все поры в теле прочистились. В каждой поре открылся шлюз. И потные лужицы на стельках парусиновых кед были словно два озерца, два водохранилища. Я мчался сквозь воду. Сбившееся дыхание рвалось и шумело, точно вода, хлещущая из шлюза. Но когда я все-таки добрался до коттеджного поселка, то увидел, что не надо было мне туда бежать.

Зря я прибежал.

Оказалось, бежать в дядин коттеджный поселок с тревожной вестью было кошмарной ошибкой. Задние ворота поселка стояли нараспашку. Обычно их по вечерам запирали. Но той ночью ворота всем своим видом показывали, что стоят нараспашку. Из ворот на дорогу лился электрический свет. Словно огромный кусок хрусталя упал на землю. Словно по земле, по дороге ровным слоем растекается расплавленное золото. В поселке никто не спал, все собрались на главной площади. Все фонари на улицах горели. Все фонари на площади горели. И домовые фонари тоже горели, светили, накаливались. В коттеджном поселке было светло как днем. Словно его и не накрывала темнота той ночи того месяца того года. Уходившие к небу сосны несли на плечах свет, и казалось, будто их ветви унизаны драгоценными камнями. Кипарисы стояли в ночи, с ног до головы пропитанные светящейся ртутью. Цветочные клумбы купались в электрическом свете, словно в лучах полуденного солнца, и цветы густо благоухали, раскрыв свои лепестки. По всем дорогам, дорожкам и тротуарам, залитым бетоном, закатанным асфальтом, покрытым плиткой, сновали деловитые люди. Люди несли тарелки с закусками, бутылки с вином и пустые рюмки. Пили, гуляли и ели, точно справляют Новый гад. Или свадьбу на десяток, а то и на сотню столов. Но омертвелые лица с глупыми улыбками походили на блестящие кирпичи из городской стены. Словно кирпичи вынули из городской стены и размалевали красной, белой и желтой краской, чтобы они омертвело блестели, омертвело светились, разгуливали, бродили, шатались по улицам.

Они все снобродили.

И пока снобродили, пировали, говорили, смеялись, напивались.

На главной площади, вокруг которой выстроились ряды коттеджей, работал фонтан с мерцающей синей подсветкой. Водяной столб взмывал и опускался, сверкая жемчугом и желтым хрусталем. На пруду величиной с половину му горели желтые, зеленые и белые фонарики, отчего все золотые рыбки попрятались в ночной тени за искусственной горкой. Вокруг пруда расставили два десятка круглых обеденных столов и квадратных столов для мацзя-на. Одни люди ели и пили. Другие играли в мацзян. Звон рюмок напоминал нестройное бренчание музыкантов в театре. На столах с мацзяном пачками лежали деньги. В одной такой пачке десять тысяч юаней, значит, на каждом столе лежали десятки тысяч, сотни тысяч юаней. Которые не играли, пили лучшую в мире водку Маотай и Улянъе. Пустые рюмки швыряли на стол, на лавки, на пол. Бутылки составляли по краям столов, под столами, у фонтана. Не знаю, пьяные они были или снобродили. Один человек чокнулся со своим соседом, а после навалился грудью на стол и уснул. Уснул и говорит, все равно тебе меня не перепить, даже не думай.

Женщины. Хозяйки. Все были в ночных рубашках, под которыми виднелась мягкая белая плоть. Стояли рядом с мужьями, смотрели за игрой. Считали деньги. Если мужья выигрывали, на лицах женщин распускались цветы. А если проигрывали, лица становились серыми, будто ветошь. Маленькие и большие дети бегали рядом, резвились, но их лица тоже напоминали деревянные доски и серые кирпичи. Разве что детские доски были из свежих бревен, которые только что спилили. И кирпичи только из печи. Некоторые дети спали на крылечных ступенях. Спали на руках у матерей, у ног отцов. И лица их были розовыми и потными, словно отпаренными, в горячей воде.

Они все спали.

Видели сны.

И снобродили вместе с родителями.

Богатые люди со всего мира, со всего коттеджного поселка вышли на улицу, разморенные жарой, вышли побалагурить, повеселиться, а потом всех потянуло в сон, и они заснобродили. Для пущего веселья вынесли на улицу вино и сигареты, велели кухаркам приготовить еды и накрыть столы на главной площади. Богатые и снобродили по-другому. Деревенские сноброды идут собирать урожай, молотить пшеницу, идут воровать и грабить, идут топиться в реке. А богатые сноброды выпивают, едят и играют в мацзян. Одни с открытыми глазами. Другие с прикрытыми. Третьи крепко спят, но в мацзян играют так, будто не спят вовсе. Все вышли на улицу раздетыми. В одном исподнем. А угольный воротила босой и без майки, в одних трусах. Будто только что кончил свои дела и вылез из постели. Но перед ним стояли рядком три рюмки и три пустые бутылки. Какая-то женщина разделась до пояса и пила вместе с мужчинами. Сидела в розовом лифчике, расшитом по краю цветами и золотыми узорами. И груди ее были пухлыми, как пампушки с паровой решетки. Пампушки, в которые добавили пищевого отбеливателя. Всюду пахло водкой и женской пудрой. Прохладной водой и заполненным храпом. Один человек уснул прямо на тротуаре у дороги. Рядом валялись галстук и пиджак, которые носят одни богатые да иностранцы. Другой человек бродил по поселку, точно привидение. Старательно вскидывал ноги и ступал осторожно, словно боится наступить на иголку, на гвоздь или на камень.

— Снобродят, снобродят, все снобродят. — Так он говорил и шагал дальше, будто один в целом мире не спит. — Мне засыпать никак нельзя, снобродить никак нельзя, а вдруг воры залезут, что тогда. — И он кружил по коттеджному поселку, пытаясь отыскать главные ворота. — Где же охрана. Где охрана. Надо предупредить охрану, чтобы не спали, пусть что хотят делают, только не спят. И чтоб не пускали никого посторонних в поселок, и чтоб прислугу не выпускали.

Так он говорил, плутая среди коттеджей. Но сколько он ни плутал, выйти к главным воротам и будке охраны никак не получалось.

Я хотел объяснить ему, где ворота и где охрана, но когда подошел, объяснять сразу расхотелось. Он держал в руках женский лифчик и выглядел ровно как свинья, что держит в пасти цветок. Он смотрел на меня и словно не замечал. Я прошел мимо и оставил его позади, будто оставил позади деревянный столб. Пошагал к дядиному шестому коттеджу на Третьей улице, потом обернулся и увидел, что деревянный столб с грохотом натолкнулся на что-то, свалился на землю и уснул.

Я не увидел своего дяди среди людей, которые ели, пили и играли в мацзян. Как не увидел свинью в стаде свиней. Тогда я свернул на зажатую кипарисами аллею и направился к Третьей улице. И увидел, как в одном из домов открылась железная дверь, а на пороге показалась немолодая кухарка. С узлом и большим кожаным чемоданом. Заметив меня, кухарка попятилась, но потом поняла, что я все равно увидел узел с чемоданом, вышла на улицу и встала передо мной, ничего не стесняясь.

— Ты тоже неместный, сразу видно. Бери, что тебе надо, и скорей уноси ноги. Не то попадешься охране, все кражи на тебя повесят.

И она, прячась от фонарей, полетела, поспешила, помчалась к северным воротам. Помчалась так быстро, словно в подошвах ее торчали гвозди, а дорога под ногами пылала огнем.

Я видел, как охранник прячет чемодан с добром в лесу, а после как ни в чем не бывало возвращается на дорогу и продолжает обход.

Видел, как чья-то собака носится кругами по лужайке и лает. Ее хозяин спал рядом, и храп его звучал раскатисто, будто гром.

Я пошел быстрее. Помчался быстрее. Я знал, что в коттеджном поселке скоро случится беда, что туда идет большое несчастье. Если на дамбе прознают, что коттеджный поселок снобродит, все деревенские и городские, у кого руки чешутся украсть или пограбить, мигом сообразят, где искать райскую кладовую. Я молча бежал к дядиному дому. Не оглядываясь летел к дядиному дому. Лесная аллея, протянувшаяся через коттеджный поселок на несколько сотен метров, под моими ногами стала не длиннее столовой палочки. Я сворачивал за угол и огибал очередную стену, словно огибал столовую палочку. В одних домах горел свет. Другие стояли без света. В одних домах двери были заперты. В других двери тоже были заперты, но ключи хозяева забыли в замке, и они висели, качались, ждали воров, ждали грабителей, словно членов семьи, что вот-вот должны вернуться домой.

Наконец я добрался до дядиного дома.

Я остановился перед крыльцом шестого дома на Третьей улице, утер пот с лица. Перепрыгивая через ступеньки, взбежал на крыльцо, перемахнул через металлическое ограждение. Встал у дядиной двери, позвал хозяев, толкнул дверь, зашел внутрь и словно одним махом перешагнул из яви в сон. Дядя не спал. Дядя не спал в своей комнате на втором этаже, которая называлась спальней. И тетя не спала в комнате на втором этаже, которая называлась спальней. Только их ребенок спал в комнате на втором этаже, которая называлась спальней. Комната на первом этаже, которая называлась гостиной, величиной была с три обычные комнаты. Лампы горели до того ярко, что муравей на полу казался никаким не муравьем, а целым грузовиком на трассе. Телевизор работал. Стены белели. Диван стоял без дела. Звуки телевизора приплясывали, скакали по полу и стенам. На чайном столике царила толчея, будто на овощном рынке. Бамбук и цветы в горшках по углам гостиной наблюдали за мужчиной и женщиной, которые присели на корточки и колдовали над чайным столиком. Наблюдали за моими дядей и тетей. Они были в одном белье и шлепанцах. И совсем не походили на богатых, а походили на гаотяньских бедняков, которые все свои дни проводят в хлопотах и заботах. Тетя приготовила шесть тарелок с закусками. Сварила два супа. Один суп с яйцом и морепродуктами. Другой с креветками, свининой и сычуаньской горчицей. Супы и закуски теснились, толпились, толкались на чайном столике, точно на рыночном пятачке. Могучий дядя, усевшись на корточки, напоминал рухнувшую рыночную стену. А щуплая тетя походила на травинку или цветок, что проклюнулся из земли под рухнувшей стеной. Когда я вошел, они посыпали тарелки белым порошком из склянки. Так добавляют в блюда глутамат. Или досаливают, если получилось пресно. Дядя держал склянку. А тетя помешивала в тарелках палочками, чтобы порошок растворился. Услышав, как хлопнула дверь, они испуганно замерли и уставили на меня пожелтевшие, побелевшие лица. Но белая желтизна почти сразу поблекла, отступила. И лица снова подернулись сонной дымкой. Стали блестящими и глухими, как тротуарная плитка под фонарем.

— Ты дверь не заперла.

Дядин голос звучал укоризненно и сердито. Но рука со склянкой по-прежнему раскачивалась над столиком. И крупинки падали в тарелки, точно семена кунжута на вспаханную борозду.

— Я запирала, но ветер подул, она и открылась, — сказала тетя, не переставая помешивать палочками. Только и видела что тарелки да палочки, меня даже не заметила. Словно я сквозняк. Словно я дерево. Словно я картина, мелькнувшая во сне.

— Дядюшка. Тетушка. Вы что делаете, в поселок беда идет, ясно вам или нет. Такая беда, что никому не поздоровится, ясно вам или нет.

В гостиной висела тишина, словно там и не было никого. Словно я туда и не заходил вовсе. Дядя осторожно сыпал по тарелкам порошок из склянки. Тетя осторожно помешивала в тарелках палочками. Белые крупицы вроде сахарного песка падали в тарелку с жареными яйцами и быстро растворялись, а желтые яйца бледнели и серели, будто немного перестояли на огне.

— Много не сыпь, вкус будет не тот.

— Ничего, надо побольше сыпать, тогда они даже распробовать ничего не успеют, сразу на тот свет отправятся, нынешняя ночь никого не пощадит.

И дядя подвинул к себе супницу. И взял новую склянку. Теперь в супницу потекла мутная жижа, похожая на грязную желтую воду. Жижа текла и текла. Текла и текла.

— Хватит, куда столько, вкус будет не тот.

— Надо лить как следует, тогда эти сукины дети у меня после первой ложки на землю повалятся.

Он плеснул в супницу еще немного жижи, поднял склянку и посмотрел на свет. Полная склянка опустела наполовину. В свете лампы склянка была темно-желтой. А внизу темно-коричневой. Склянку опоясывала бумажная этикетка. Посередине этикетки чернел большой череп, похожий на ноготь с кровоподтеком. Сначала я разглядел череп на этикетке. А потом с размаху увидел иероглифы ДИ-ХЛОФОС под черепом. И понял, что самый страшный страх творится не на площади с фонтаном, а дома у моего дяди.

— Дядюшка, тетушка, вы чего делаете, ночь давно, вы почему не спите.

От столика и от дяди с тетей на меня повеяло холодом. Сначала едва заметно, а потом пробрало настоящим сквозняком. Так пробрало, что я даже задрожал. Задрожал, и пот выступил. И майка снова прилипла к спине. Лоб и глаза едко пахли соленым потом. А по комнате плыл сладковатый запах, как у воды с сахарином. Я знал, что дихлофос пахнет сладким, и чем слаще запах, тем сильнее отрава. Что ядовитый порошок в тарелках пахнет сладким, и чем слаще запах, тем сильнее отрава.

— Дядюшка, тетушка, ночь давно, вы почему не спите, вы чего тут делаете.

— Помолчи. Пришел — так сиди смирно.

— К вам в поселок, к вам домой с минуты на минуту воры с грабителями нагрянут.

— Ха. — Дядя наконец обернулся и посмотрел на меня. — Придут воры, угощу их жареными яйцами и супом с морепродуктами. — Он хохотнул и стал сосредоточенно лить дихлофос в другую супницу, сыпать яд в другую тарелку. — Большое снобродство, какого тысячу лет не бывало, даровано мне самими небесами. Кто ни во что меня не ставил, отправится нынче на тот свет.

Я увидел, что тетины палочки на концах почернели от яда. Увидел, что улыбка блуждает по дядиному лицу, точно желтое облако. Он водил рукой над тарелками, словно сеятель, что бросает в землю семена.

— Няньнянь, вовремя ты пришел. Очень даже вовремя. Поможешь дяде. Нужно будет эти тарелки отнести на площадь. И поставить, куда я скажу. И супы тоже отнести и поставить, куда я скажу Начальник Мао, глава уездной управы, сколько живет в поселке, наше семейство ни одним словом не удостоил. А глава управления гражданской администрации ни разу к нам не заглянул, хотя ко всем соседям в гости заходит. Брезгуют, что дядя твой в крематории работает, боятся мертвечиной от меня заразиться, несчастья боятся. И угольный воротила туда же, сам весь грязный как чушка, а только меня увидит, на другую сторону переходит. Всем крематорий не угодил. Твою налево, если вам крематорий так не угодил, пусть у вас дома вовсе никто не помирает, тогда и в крематорий ездить не придется. Возьми хоть наших соседей, один свои деньги за карточным столом в уездном центре выиграл. Другой разбогател на кражах в Лояне. Один шулер, второй ворюга, но я ими никогда не брезговал, а они решили, что такое соседство к несчастью, продали дома и на другую улицу перебрались. Ну и хорошо, вы мной побрезговали, а я вас нынче супчиком и закусками накормлю.

Отправлю вас на тот свет.

Вы у меня нынче за все заплатите, а после ваши родственнички приползут в крематорий, попросят вас кремировать, дотла сжечь.

Я и сожгу, а родственнички ваши явятся ко мне на поклон с подарками, затянут песню, мы же соседи, все в одном поселке живем, помер человек, надо сжечь его как полагается, ни нога чтоб в печи не осталась, ни рука.

Пришло время, теперь Шао Дачэн всем отомстит, вот увидите.

Иди сюда, Няньнянь. Бабе такое дело доверить нельзя. Суп с морепродуктами отнесешь к фонтану, поставишь на стол, за которым сидит начальник Мао. Начальника Мао ты видел, худой такой, с лысиной. Ничего не говори, молча поставь супницу на стол. И разлей суп по чашкам. Если спросят, скажи, что ты из второго дома на Первой улице. Или другой дом назови, какой тебе больше нравится. Все равно им конец. Они и подумать ничего не успеют, одним махом на тот свет отправятся. Потом сходишь к столу с мацзяном. Не знаю, что за делишки обстряпывают наши мацзянщики, да только все они богаче твоего дяди. Богаче, вот и приходится перед ними лебезить. Как вернешься от начальника Мао, отнеси им тарелки с закусками. Они устанут в мацзян играть, а тут и закуски подоспели, молча поставишь тарелки на стол, они начнут пить и закусывать. Выпьют, закусят, и никакие деньги им не помогут.

И вот еще тарелка с жареными овощами. Школьный директор мяса не ест, ему овощи отнесешь.

А эту тарелку. Няньнянь. Няньнянь.

Няньнянь. Няньнянь.

И ночь опустилась еще глубже. Дядин голос вместе с черной ночной глубиной рвался из дверей коттеджа. Стекал по ступеням, словно вода. И гнался следом, хотел меня утопить.

4. (05:10–05:15)

Под дядино бормотание я испуганно выпятился из коттеджа. Выпятился и побежал к главным воротам. Я бежал, и звук моих шагов гремел за спиной, словно дробь боевого барабана. Всю дорогу я бежал. Ни о чем не думал. В голове маячила только одна мысль, словно мертвое дерево посреди дороги. Дамин с братьями скоро приедет. Дамин, при езжай скорее, приводи братьев грабить моего дядю. Забирайте его деньги, забирайте вещи, берите что хотите. Тетины украшения лежат в тумбочке у кровати. Дядин сейф стоит за перегородкой в спальне. Дамин, приезжай скорее, приезжай скорее грабить моего дядю. Так я кричал про себя, и голос метался у меня в гортани и рвался наружу, будто змея, что рвется прочь из норы. Небо было серым и синим. Земля серой и мглистой. Мир бродил во сне, и сны его будто пропитались ядом. Сосны вдоль дороги валились мне за спину, словно я распинывал их ногами. А фонари у главных ворот светили так ярко, что казалось, будто над воротами висит солнце. Серая кирпичная стена высотой была метра три. Наверху блестело битое стекло, а над стеклом тянулась колючая проволока. Железные ворота на мраморных столбах оказались заперты. И калитка на железных воротах оказалась заперта. Один из охранников, что дежурили ночью у ворот, спал. Другой ушел неизвестно куда. Прибежав к воротам, я увидел, что с той стороны уже стоят Дамин с братьями. Мопеда было не видно. Они вчетвером топтались у ворот с мешками, дубинками и железными ломами, раздумывая, как попасть внутрь. А увидев меня за воротами, словно увидели обезьянку, сбежавшую из клетки, недоверчивые глаза страшной силой пригвоздили меня к земле.

Несколько секунд мы растерянно переглядывались через железные ворота.

Потом я нажал кнопку на мраморном столбе. И створки ворот поехали в разные стороны. И два мира слились в один.

Братец Дамин, мой дядя живет не на Второй улице, а на Третьей, в шестом доме на Третьей улице.

И деньги он прячет не в шкатулке и не в шкафу, а в железном сейфе, а железный сейф стоит в восточной комнате на втором этаже, в спальне, в нише за перегородкой.

Тетя хранит свои украшения в красном шелковом мешочке, в нижнем ящике прикроватной тумбочки.

Братец Дамин, скорее заходите и ступайте к дядиному дому, к шестому дому на Третьей улице. Пока дядя с тетей снобродят, вы их привяжите к стульям, как моих родителей привязали, а потом берите, что вам понравится.

Давайте, заходите. Чего встали. Я подумал, вы в поселок зайти не сможете, вот и прибежал сюда короткой дорогой, чтобы вам ворота открыть.

Дамин с братьями все стояли за воротами, а лица их светились радостным удивлением, словно укрытые шелковой тканью, и лишь когда я договорил и не чуя под собой ног шагнул за ворота, они сдвинулись с места и пошли мне навстречу. Проходя мимо, я снова заглянул в лицо Дамина. Он сунул мне свой фонарик. Светя на дорогу фонариком, я обернулся и крикнул:

— Идите в шестой дом на Третьей улице, в другие дома не ходите. Братец Дамин. Только нипочем не ешьте супов и не пробуйте закусок, которые мои дядя с тетей приготовили, если попробуете, сразу дух испустите.

Мой крик песней летел по ночному небу, реял над головой. Быстрые шаги грабителей разносились по миру, словно ритмичный бой в аккомпанемент моему крику. И я пошел домой. А они пошли в коттеджный поселок.

— Что ни раздобудем, доля будет ваша. Сунь Дамин свое слово держит, Няньнянь, будь спокоен, племяш.

Так Дамин крикнул мне напоследок. И даже сейчас, когда я вспоминаю его слова, по всему телу разливается легкость. Прохлада. Точно слова братца Дамина пролились в летней ночи ледяной водой, окропившей мою горячечную беспокойную плоть.