Когда солнце погасло

Сначала Выслушайте, что я скажу

Э-эй. Вы здесь. Кто-нибудь. Послушайте, что я скажу.

Э-эй. Бо-ги. Кто не занят, приходите и послушайте, что я скажу. Я преклонил колени на самой высокой горе хребта Фунюшань, вы меня слышите. Не станете сердиться на лепет глупого ребенка.

Э-эй. Я пришел сюда ради деревни. Ради маленького города. Ради горного хребта и целого мира. Я пал на колени перед небом, чтобы все рассказать. Наберитесь терпения и послушайте мои жалобы, мои крики. Не надо гневаться, не надо сердиться. История, которую вы услышите, больше земли и шире неба, громче воды и выше травы.

Той ночью у нас в деревне умерло много людей. И в городе умерло много людей. На хребте Фунюшань и во всем мире за пределами хребта Фунюшань той сонной ночью умерло столько людей, сколько упало пшеничных колосьев в поле. И сколько пшеничных зерен проросло из земли, столько людей продолжают влачить жалобную жизнь на хребте Фунюшань и по всему миру. Деревни и дети, горы и мир изнутри похожи на бумажные пакеты, полные крови. Одно неосторожное движение — и пакет лопнет. И кровь хлынет наружу. И жизнь прекратится, точно капля воды, упавшая на пустошь. Точно сухой лист, опустившийся в зимний холод осеннего леса.

Бо-ги. Человечьи боги. Ни деревне, ни городу, ни горному хребту, ни целому миру не вынести больше злых снов. Бодхисатвы. Не-бо. Премудрые архаты. Нефритовый государь. Молю, сохраните нашу деревню, наш город. Сохраните горный хребет, сохраните мир. Я пришел сюда и пал на колени, чтоб просить за деревню, за город, за людей. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить — пусть живые дальше будут живыми. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить за хлеба — за землю — за семена — за грабли и мотыги — за городские улицы — за торговые кварталы — за шум и суету. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить — пусть день будет белым, а ночь черной. Пришел сюда и пал на колени, чтобы просить — пусть куры будут курами, а собаки собаками. Я с самой честной душой расскажу вам, что случилось тем днем и той ночью, не упущу ни малейшего пустяка. А если где напутаю, если где ошибусь, то не по умыслу, а от волнения. Потому что год от года в голове у меня одна каша. Топкая топь. Голова у меня всегда была топкая и глупая. Говорю я нескладно, перескакиваю с одного на другое, с третьего на четвертое. Слушает меня кто или не слушает, все равно говорю. Бормочу себе под нос то одно, то другое. То третье, то четвертое. Потому все деревенские и городские зовут меня дурачком. Дурачок Няньнянь — так меня зовут. По глупости не могу я потянуть за нужную ниточку и распутать запутанную историю. Не могу распутать, сам себя сбиваю, бросаюсь от одного к другому и делаюсь настоящим дурачком. Но боги. Бодхисатвы. Верховный владыка. Нефритовый государь. Премудрые архаты. Правитель небесный. Только не думайте, будто я настоящий дурачок. Иногда голова у меня ясная. Как вода в ручье. Как синее небо. Например, сейчас голова у меня такая ясная, точно в ней отворили окошко. И небо видно. И землю. И всю правдивую правду о той ночи. Вся правдивая правда до мельчайшей мелочи разложена в голове у меня перед глазами. Видно каждую иголку, каждое кунжутное зернышко, что упало той ночью на черную землю.

До чего синее небо. Низкие облака. Я пал на колени и слышу, как развеваются на ветру волосы, как стучат друг о друга волоски. Слышу, как облака с шелестом проплывают у меня над головой. Вижу, как воздух тянется вдаль, словно нить, которую сучат у меня из глаз. Голоса смолкли. Солнце светит торжественно и ясно. Воздух и облака благоухают, точно утренняя роса. Я стою на коленях, тихо стою на вершине хребта. Здесь только я. Во всей Поднебесной, во всем мире только я. Только я, и травы, и деревья, и камни, и воздух. До чего тихо в мире. Тихо в Поднебесной. Бо-ги. Дозвольте мне нарушить тишину и рассказать, что случилось тем вечером и той ночью. Вы занятые боги, но выслушайте, что я скажу. Знаю, вы живете на небесах у меня над головой. Восседаете на горах и на земле. Слушайте и вы, тихие горы и дикие травы, деревья и лягушки, терновник и старый вяз. С чистым ключевым сердцем я пал на колени перед небесным сводом, дабы рассказать вам все, что видел, слышал, думал и переживал. Рассказ о том вечере и той ночи повьется по горам, словно дымок от благовоний. Я воскурю его перед вами, под небесным сводом. В доказательство того, что говорю честно и правдиво. Как травинка гнется и колышется на ветру в доказательство того, что на свете есть земля, и что земля даровала ей судьбу быть травинкой.

Начну свой рассказ.

Откуда же начать.

Отсюда и начну.

Сначала расскажу о себе. Расскажу о своей семье. И о нашем бывшем соседе. Бывший наш сосед — не какой-нибудь обычный сосед. Наверное, вы даже не поверите, что мы с ним из одной деревни. Из одного города. Что он жил по соседству от нас. И мы жили по соседству от него.

Мы к нему в соседи не набивались. Небеса и предки распорядились, чтобы мы жили по соседству. Соседа зовут Янь Лянькэ. Тот самый писатель Янь Лянькэ, который сочиняет книги. Янь Лянькэ, которого все знают. В нашем городе его имя звучит громче имени главы городской управы. Громче имени начальника уезда. Их имена рядом с его именем — все равно как кунжутные зернышки рядом с арбузом. Как овцы рядом с верблюдом.

А мое имя тихое, как пылинка на кунжутном зернышке. И живу я как вошь, как гнида на волоске верблюда, коровы или овцы.

Лет мне четырнадцать, зовут Ли Няньнянь. Но в деревне и в городе все зовут меня дурачком. Так и зовут — Дурачок Няньнянь. Только он — дядюшка Лянькэ — всегда зовет меня малышом. Малыш Няньнянь. Или племяшом. Племяш. Ли Няньнянь. Мы не просто односельчане, мы еще и его соседи с южной стороны. Деревня наша называется Гаотянь. В деревне Гаотянь есть улицы и переулки, рынок, городская управа, банк, почта и полицейское отделение, поэтому на самом деле наша деревня — не просто деревня, а город. Деревня называется Гаотянь. И город называется Гаотянь. А уезд называется Чжаонань[1]. Наверное, вы и без меня знаете, что подданные Срединного государства издревле верили, что их государство лежит посередине всего мира, потому и назвали его Срединным государством. А жители Центральной равнины верили, что она расположена в самом центре Срединного государства, потому и назвали ее Центральной равниной. Это не я придумал, так дядюшка Янь написал в своей книге. Наш уезд находится посередине Центральной равнины. Наша деревня стоит посередине уезда Чжаонань. Выходит, деревня наша стоит посередине всего Срединного государства. Посередине всего мира. Не знаю, правду ли пишет дядюшка Янь. А только никто его не поправлял. Еще каждая его книга доказывает, что наша деревня, наша земля находится посередине всего мира, для того он и пишет книги. Но сейчас больше не пишет. Много лет ничего не пишет. Исписался. Пересох. Видно, столько книг написал, что устал от мира. Надумал уйти куда глаза глядят и жить отшельником. Затвориться одному. Видно, не сумев рассказать бумаге, что случилось той ночью, дядюшка Янь помер как писатель. А как человек не помер, но запропастился невесть куда. Потому я стою перед вами на коленях и хочу попросить еще об одном. Боги. Будды и бод-хисатвы. Гуань-ди и Кун-мин[2]. Звезда Вэньцюй, звезда Тайбо и Ду Фу[3]. Сыма Цянь, Чжуан-цзы и Лао-цзы[4]. И все остальные другие и прочие. Молю, подайте ему немного вдохновения. Пусть вдохновение прольется на него затяжными дождями. Пусть он воскреснет как писатель. И в три счета напишет свою книжку «Человечья ночь».

Бо-ги. Человечьи боги. Молю, сохраните нашу деревню. Сохраните наш город. Сохраните писателя Янь Лянькэ. Я читал его книги. Мы соседи, поэтому я читаю книги, которые он пишет и посылает из мира домой, «Стечение времени», «Горше воды», «Ленинские поцелуи», «Начало шестого»[5].

«Сын деревни Динчжуан», «Чертовокнижие»[6] и еще другие. Я все их прочитал, все проглотил. Должен вам честно сказать, читать его книги — все равно как жевать глазами сухую траву на зимнем пустыре. Как глотать испорченные, гнилые, мертвые паданцы. Но других книг у меня нет, вот я и радуюсь сухим паданцам и мертвой траве. Кто виноват, что я такой глупый. Кто виноват, что голова у меня туго соображает. Кто виноват, что я кончил начальную школу и теперь целыми днями не могу найти себе занятия. Все-таки его книги написаны иероглифами. А я хоть и глупый, но люблю иероглифы. Так люблю, что даже «Тысячелетний календарь» несколько раз прочел от корки до корки. Наизусть выучил все земные стволы и небесные ветви[7].

В начале осени дядюшка Янь решил написать книгу о той ночи и снова перебрался в нанятый трехкомнатный дом у водохранилища к югу от города. В трехкомнатный дом с отдельным двором. Закрыл себя там, как в тюрьме. Просидел он в том доме целых два месяца, но даже начала истории не написал, только разбил чернильницу и забросал пол исписанной бумагой. Не знал, как подступиться к непридуманной истории о той ночи того дня того месяца и года, совсем как я сейчас стою на коленях и не знаю.

Он отчаялся писать.

Отчаялся жить и не рассказывать истории. Однажды я видел, как он грызет ручку — ручка заживо треснула и раскрошилась у него во рту, и на зубах у него захрустело, и он выплюнул пластиковую крошку на письменный стол и принялся биться головой о стену, точно у него до смерти раскалывается голова. И еще стукнул себя кулаком по груди, точно хочет выбить оттуда всю кровь. И слезы гроздьями винограда повисли на его щеках, но вдохновение все равно не летело к нему навстречу, как не летит дохлый воробей.

Тогда раз в несколько дней я приходил к заброшенному крематорию искать Цзюаньцзы. Заодно навещал дядюшку Янь Лянькэ, относил ему овощей и лапши. Фруктов, масла и соли. И брал у него новые книжки. Но в тот день я принес ему шпината и соевого соуса, а он стоял в дверях, смотрел на горный склон, на гладь водохранилища, и лицо его было глухим, как кирпич, вынутый из старой стены.

— Отнеси все в дом.

Сказал, не глядя на меня, и голос его звучал тихо, словно пыль, упавшая с кирпича. Пыль, повисшая в воздухе. Я прошел в дом, поставил пакет с едой у него на кухне. Потом заглянул в южную комнату, где он спит и сочиняет истории, хотел взять себе «Чертовокнижие» и увидел, что серый кирпичный пол заплеван комками исписанной бумаги, словно мокротой умирающего. И вот тогда я понял, что он исписался. Что в голове у него пересохло. И ничего не пишется. Что сердце его смутилось и хочет умереть. Я растерянно вышел из комнаты и в самом деле увидел, как он шагает к воде. Словно призрак к своей могиле. И вот тогда я решил, что пройду пятьдесят шесть петляющих ли[8] и взойду на самую высокую гору хребта Фунюшань ради нашей деревни. Ради города. Ради нашей земли и людей, что живут на земле, и ради дядюшки Яня, ради Янь Лянькэ, расскажу вам, что случилось тем вечером и той ночью. Прошу вас — боги — сохраните нашу деревню, город и людей. Сохраните день и ночь. Сохраните кошек и собак. Сохраните писателя Янь Лянькэ, у которого сломались все перья и высохли все чернила. Пошлите ему вдохновение и просветление. Пошлите ему столько небесной бумаги и небесных чернил, чтобы вовек не истратить. Чтобы он мог писать и жить дальше. Чтобы он в три счета написал свою книжку «Человечья ночь», и чтобы все мои родные в той книжке были хорошими.