Когда солнце погасло

1. (00:50–01:10)

Сонная неразбериха на городских улицах изрядно меня напугала. Поначалу все было спокойно. Только слышалось, как люди спят по домам и скрипят зубами во сне. Бормочут во сне. Изредка впереди или сзади раздавались поспешные шаги. Сноброды всегда торопятся. Суетятся. Редко бывает, чтобы сноброд ступал осторожно, словно ищет потерянную иголку. Я увидел, как молодой парень выскочил из окна парикмахерской. С целой охапкой банок и склянок для волос. Кроме банок и склянок, в руках он держал машинку для стрижки, мыло и стиральный порошок. Но другой человек остановился посреди улицы, запрокинул голову и крикнул во все горло:

— Во-ры. Во-ры.

Пока он кричал, третий человек выломал дверь в мясную лавку и вынес оттуда не что-нибудь, а большой котел, в котором варили баранину. Подошел ко второму человеку, опустил котел на землю. Приник к его лицу, вгляделся. И отвесил затрещину.

И человек умолк.

И мир затих.

И они ушли, подхватив котел, точно братья. Очень странно. Таким сделался мир — странным и диковинным, диковинным и непонятным. Оказалось, старые сноброды идут искать смерти. А молодые идут молотить пшеницу или грабить магазины. Парень, обокравший парикмахерскую, сам держал парикмахерскую на другом конце города. Дела у него шли хуже, вот он и пришел грабить чужую парикмахерскую, едва только заснобродил. Конечно, хозяин сам виноват, что бросил свою парикмахерскую. Стемнело, он запер дверь, доверился миру и ушел. Я всегда стригся в его парикмахерской. Теперь ее обокрали, и я заглянул внутрь через разбитое окно. Парикмахерской устроили кражу и погром. Зеркала побили, и осколки лежали на полу. Фотографии причесанных красавиц валялись смятые комками, порванные на клочки. Настольная лампа забилась под стол. Рядом лежало специальное кресло, которое умело подниматься и опускаться. Электрический фен с расквашенным носом валялся под дверью. Едва дыша от усталости, потолочная люминесцентная лампа освещала разгромленную парикмахерскую, как пробившееся из-за облаков солнце освещает холодную пустынную землю. Мир той ночью того дня того месяца того года сделался непролазным, как бурелом. Деревья с корнем вырвало из земли. Ветви обломало, и сучья торчали наружу белой стерней. У обочины, в поле, вдоль ворот, по углам. Всюду лежали сломанные ветви и облетевшие листья, всюду летала сухая трава и полиэтиленовые пакеты. Мир перестал быть прежним миром Горы перестали быть прежними горами. И Гаотянь перестал быть прежним Гаотянем. Я отошел от окна парикмахерской и в ужасе застыл посреди улицы — справа мелькнула тень, и слева мелькнула тень. Какой-то человек пробежал мимо со швейной машинкой на плечах, а за машинкой тянулись нитки, словно вор решил сплести паутину.

Другой человек прошел мимо с телевизором в руках, и ночной скрип его зубов звучал так громко, что казалось, будто это работает телевизор.

Я испугался. Мир обернулся миром воров. Я испугался. Подумал о маме. И скорее побежал домой.

Но оказалось, что у нас на Восточной улице во всех магазинах горит свет. Одни люди стояли в дверях, глазели на улицу, стерегли магазины. Другие вынесли наружу стулья и фляги с водой. Отпивали воду, обмахивались веерами. Возле каждого стула виднелась дубинка или нож. Пока я шел, люди косились на мой силуэт, подобрав дубинки с ножами. Потом разглядели, кто идет, вернули ножи с дубинками на место.

— Ли Няньнянь, это ты. Чего носишься по улицам, будто привидение.

— Куда бегал, спать давно пора.

— Столько снобродов в городе, сидел бы дома, за матерью с отцом присматривал, за магазином присматривал, нечего носиться по улицам, будто привидение.

Я вернулся домой. Толкнул дверь в магазин. И сразу увидел, что в толпе готовых венков прибыло шесть или семь новеньких. Теперь весь магазин был заставлен венками. А некоторые венки не помещались на полу и лежали плашмя сверху. В магазине собралось два или три десятка венков, они толкались в строю, валились друг на друга. Наших венков хватало, чтобы похоронить добрый десяток покойников. Прежде редко выдавался день, чтобы в Гаотянь пришло сразу две смерти. Но сегодняшней ночью сегодняшнего года все переменилось. И неизвестно, что еще случится в городе до утра. И неизвестно, сколько еще будет покойников. Может оказаться, что наших венков не хватит. И два раза по столько, и три раза по столько не хватит. При мысли о покойниках в моем сердце не было страха, только немного беспокойной тревоги. Я протиснулся сквозь венки, чувствуя, как в сердце плещется горячий пот. Тело оставалось сухим и хладнокровным. Но сердце сочилось горячим потом, точно спелый персик, замоченный в воде.

— Мама. Мама.

Я позвал с порога, и мой крик застыл у входа на лестницу, дожидаясь, когда я протолкаюсь через погребальный мир.

Моя мать не лежала во сне в комнате на втором этаже. Навязав полный дом венков, она стояла на кухне за лестницей и заваривала чай в кастрюле. В большой алюминиевой кастрюле, которую всегда брала, чтобы парить пампушки. Налила воды до краев. Зажгла газ, вскипятила воду и теперь бросала в кастрюлю заварку. Она не знала, сколько заварки нужно на такую кастрюлю. Бросила одну щепотку. За ней другую. Сдула облако белого пара, будто солила сварившийся рис.

— Мама.

Я стоял под лампой у лестницы и смотрел на кухню.

— А где отец.

Мать повернулась ко мне, оторвавшись от кастрюли. Пар развесил на ее лице бусинки воды и пота, а щеки покрыл влажной краснотой. Скулы ее светились желтым. Спутавшиеся ото сна волосы были похожи на сорняки, по которым забыли пройтись мотыгой. Теперь мамино лицо напоминало не старую книгу или газету, а отрез мокрого кумача. Тело клонилось набок, словно подрытое дерево. Сама спросила меня об отце, но отвернулась, не дождавшись ответа. Забыла, что спрашивала. Снова ушла с головою в сон. Смотрела только за водой в кастрюле. И щепоть за щепотью бросала в воду сухой чай. Хэнаньский чай синьян. Его привезла из родной деревни толстая хозяйка соседнего магазина сельхозинструментов. Подарила моему отцу. Сказала, такому чаю и в раю бы позавидовали. Бросишь в воду пару веточек, и листья распускаются. И кажется, будто в чашке проклюнулся зеленый росток. Сказала, чашка синьянского чая бодрит и прогоняет усталость. Если одолела простуда, выпей чайник синьянского чая, и будешь как новенький. Жители Центральной равнины редко пьют чай. А жители хребта Фунюшань вообще чаю не пьют. В разгар лета вместо чая готовят бамбуковую воду — заваривают в кипятке зеленые листья бамбука. Бамбуковая вода снимает жар. Имеет прохладную природу. Изгоняет воспаление, гасит внутренний огонь. Но толстая тетушка сказала, что ее чай гасит внутренний огонь не хуже бамбуковой воды, а еще имеет другие полезные свойства, которых бамбуковая вода не имеет. Сказала, что ее чай необыкновенно бодрит и прогоняет сон. Если заклевал носом, после чашки синьянского чая перестанешь клевать. А после двух чашек весь сон как рукой снимет.

И правда. Выпьешь чашку — и сна ни в одном глазу.

Выпьешь две чашки — и до утра не заснешь.

Мы с родителями пробовали тот чай. Попробовали однажды и всей семьей не могли уснуть — говорили и говорили, пока не рассвело.

— Если кто заклевал носом, чашка нашего чая мигом его взбодрит. Выпьет и больше не будет спать, не будет снобродить. — Мать во сне рассуждала о том, как не заснобродить. Готовила чай, чтобы уберечь людей от снобродства. Улыбка на ее лице была вроде весенних цветков персика, вяза и софоры. Она сняла кастрюлю с плиты. Взяла две большие кружки и три чашки. — Идем, идем к дверям. Как увидим сноброда, напоим его чаем.

Я стоял под лампой на кухне и не двигался с места.

— Отец не велел тебе выходить из дома. Отец сказал, чтобы я тебя ни в коем случае из дома не выпускал, пока ты снобродишь.

Я подошел к матери, взял у нее чашки.

— Ты сама лучше выпей. Выпей, тогда проснешься.

Мать отпрянула назад. Правым локтем ударилась о стену. Посуда в ее руках зазвенела.

— Говоришь, мама снобродит. А мама ничуть не снобродит. Просто устала венки плести, но голова у меня такая ясная, будто туда чистой воды налили. — Прижимая к груди чашки и кружки, она ринулась к выходу из магазина. Улыбнулась на ходу. — Нынче ночью владыка небесный сделал нашей семье подарок. Весь город снобродит, а мы не снобродим. Сноброды шатаются по миру, будто неразумные черти. А мы сегодня вроде разумных ангеле». Кто поможет чертям, как не ангелы. Поможем — и больше не будем у них в долгу. Они проснутся и станут благодарить нас с отцом, благодарить нашу семью. — Так она говорила и шла к дверям, и шаги ее были легкими и невесомыми, будто танец.

Я слушал мать и неотрывно смотрел на ее ноги. После аварии мать на всю жизнь осталась хромой. Но сейчас больше не хромала. Не клонилась набок, будто вот-вот упадет. Я удивился, прошел вперед и посмотрел, как мать проталкивается через венки к выходу — ее хромая нога будто отросла. Окрепла. Налилась силой. И спокойно держала тело, не давая ему заваливаться вправо. Я удивленно застыл посреди магазина. Удивленно смотрел, как мать ходит туда и обратно, выносит на улицу столик. Выносит из кухни чашки с кастрюлей. Расставляет на столике. Мать поставила под фонарем у входа лавку и уселась подле кастрюли. Обвела глазами улицу. Какой-то человек нес на коромысле сжатую пшеницу. Скрип коромысла напоминал истошную трель умирающей цикады. Пшеничные снопы поблескивали и качались на коромысле, точно лодки на речной воде.

— Если снопы не могут до утра подождать, хоть чаю выпей.

Человек с коромыслом на нее даже не посмотрел. Молча прошел мимо. Только перекинул коромысло на другое плечо. Другой человек шел мимо и нес в охапке узел размером с пшеничный стог. Шел быстро. Смотрел в одну точку. Тяжело отдувался.

— Ночь на дворе, если дела не могут до утра подождать, хоть чаю выпей.

Человек глянул на мать и зашагал быстрее. Словно за ним гонятся. Какая-то склянка выпала из его узла, звякнула и откатилась на край дороги.

— У тебя упало. У тебя упало.

Но вместо того чтобы нагнуться за склянкой, человек со всех ног припустился бежать.

Мать удивленно посмотрела ему вслед. Встала, подобрала, что у него упало. Оказалось, бутылочка для кормления. А вместе с бутылочкой выпала пачка молочной смеси. У нарисованного на пачке младенца щеки не помещались на лице. Бутылочка и смесь были оклеены яркими ценниками. Так я понял, что еще один магазин обокрали. Что у вора дома младенец, которому нужна бутылочка и молочная смесь. Я вышел на середину дороги, встал рядом с матерью. Проводив глазами убегающего вора, она вернулась к своей кастрюле.

И я своими глазами увидел, что мать больше не хромает.

Не клонится набок, не заваливается в сторону. Походка у нее стала почти каку здоровой. Не знаю, который был час. Глубоко зашла ночь или не очень глубоко. Городская улица была жаркой, тошной, удушливой, не в пример протоке. Снова кто-то шагал в нашу сторону тяжелыми гремучими шагами. Не один человек. Целая компания. Всем за тридцать или за сорок. Матерые. Сильные Отчаянные Они шли и заговорщически перешептывались. Обсуждали, какой магазин ограбить — универмаг, что возле автобусной станции, или торговый центр бытовой техники, что возле универмага. Говорили, торговый центр — одно название, лавка и есть лавка. Только называется торговым центром. Говорили, в универмаге на полках сплошная мелочевка, наберешь полный мешок, а выручишь всего пару юаней. А из торгового центра любой товар уйдет за несколько сотен, а то и за тысячу. Сговаривались, ты стоишь на стреме. Ты вскрываешь окно и принимаешь мешки. А мы заходим внутрь. Командовал и распоряжался бригадир городских грузчиков. Высокий. Дюжий. Обычно его бригада помогала людям с переездом. Увидав у нашего магазина кастрюлю с чаем, они подошли, взяли по чашке и стали пить, не дожидаясь приглашения. И чай полился в глотки, словно вода в пещеру. Только один человек стоял без чашки и сонно клевал носом.

— И ты выпей. Выпьешь — и сон как рукой снимет.

— Какой, к херам, сон. — Дюжий покосился на сонного. — Как заговорили о поживе, пуще всех разбодрился. — Снова обернулся к моей матери: — Все снобродят, а мы ни в одном глазу, когда еще выпадет такая удача. Тут захочешь спать — не уснешь.

Бросил пустую чашку на лавку у входа. Чашка звякнула и описала полукруг. Дюжий махнул своим, чтобы шли следом. Раньше грузчики носили вещи по чужим домам. А теперь понесут к себе. Лица их горели возбуждением, мускулы напружинились. И простыни с мешками, чтобы складывать краденое, были наготове — у одних в руках, у других заткнуты за пояс.

Воздух у дверей натянулся, будто его выкачали.

Воздух на улице натянулся, будто его выкачали.

Пот на моих ладонях собрался в лужицы.

— Не бойтесь, вашу похоронную лавку никто не тронет. — Допил и пошел дальше. Обернулся, бросил напоследок: — Ложитесь спать, грабить похоронную лавку — все равно что могилу грабить. Во всем городе, да во всем мире не найдется человека, который позарится на ваши венки.

Раздался смех. Веселый смех. Одичалый смех. Фейерверком взорвал тихую ночь. И они ушли. Далеко. И мир затих. И тишина мгновенно наполнилась неотвязным ужасом. Мамино лицо испуганно побелело. Глаза больше не смотрели деревянно, отупело и сонно. Она как будто проснулась. В самом деле проснулась. Грузчики напугали маму, вырвали из сна. Она заправила выбившуюся прядь за ухо и, глядя им вслед, сказала — воры. Грабить идут, воровать. Не то спросила. Не то сказала сама себе — правитель небесный, надо скорее разнести по домам чай, люди выпьют, сон прогонят и от воров уберегутся. От этого страха уберегутся. — Сказав так, вернулась в магазин. Будто что забыла. Быстрым, легким и сильным шагом.

Той ночью моя мать будто в самом деле перестала хромать. Походка ее сделалась ровной и аккуратной, как ладное платье, которое было на ней надето. Мать проворно порхала, порхала проворно туда и сюда, как птичка.

2.(01:10–01:20)

Снобродной ночью украсть даже проще, чем подобрать с дороги упавшую вещь.

Торговый центр бытовой техники стоит в сотне шагов к востоку от нашего магазина. Там поворачиваешь на запад, к автобусной станции, где всегда толпится народ. Между универмагом и рестораном будет торговый центр. Три комнаты. Два окна. Одна дверь. Они говорили, что взломают двери и окна. Взяли с собой молотки и стальные ломики. Но ломики не понадобились. В магазине было светло как днем. Свет лился на улицу из дверей и окон, будто в магазине горит утренняя заря. И даже сонный потек слюны у хозяина на подбородке было видно яснее ясного. И даже следы, брошенные его обувью на пол, было видно яснее ясного. Хозяин — мужчина за пятьдесят. Круглолицый. Сутулый. Когда говорит, на губах его порхает радость. И когда не говорит, на губах его порхает радость. Если покупатели берут в его магазине технику, он улыбается. И если ничего не берут, просто ходят по рядам, тоже улыбается. Полки с товаром стоят вдоль стен. Большие и маленькие. На больших полках — большие телевизоры. На маленьких полках — маленькие электроприборы. Еще в магазине стоят холодильники, которые почти никто не покупает. Электрические рисоварки, постепенно добравшиеся до нашего города. Электрические утюги. Электрические фены. А еще гнезда и патроны для лампочек. Аккуратно разложены на полках. Когда у хозяина торгового центра выдается свободная минутка, он обмахивает свой товар перьевой метелкой. Вот и дообмахивался. Воры пришли и встали у порога. Оказалось, хозяин не спит. Оказалось, хозяин зажег свет и обмахивает товар метелкой. Воры остановились в тени у входа и решили не рисковать, не вламываться внутрь. Решили идти дальше. В каком магазине будет темно, туда и залезем. Но только они отступили из тени и пошагали прочь, как хозяин вышел на порог.

— Куда вы. Заходите, покупать ведь не обязательно. — И голос его был ласковым, словно перед ним соседи. Родные братья. Все мы из одного города. Знаем друг друга лучше родных братьев. Надо было уходить. И дюжий подал знак уходить. Но хозяин спустился на улицу, поманил их метелкой. — Самая страда. И жара еще. Который день ни одного покупателя. Заходите, вдруг что-нибудь присмотрите. Вдруг что-нибудь присмотрите.

И они остановились.

Который посмелее, подошел ко входу в магазин. Помахал рукой у хозяина перед глазами. Сказал с ним несколько слов. Довольный, вернулся и встал перед главарем:

— Мать его растак, вроде снобродит. Мы вообще соседи, а он меня не узнал, за покупателя принял.

Главарь на секунду замер. Улыбнулся. Повел подбородком:

— Идем. — И в самом деле повел их к льющемуся из магазина свету. И они в самом деле увидели на лице хозяина широкую улыбку. А распахнутые глаза хозяина улыбались, но гореть не горели. Зрачки прятались за белками. И еще хозяин поминутно тер глаза кулаком.

— Заходите, заходите. Надумаете покупать, не надумаете, все равно заходите. — Улыбнулся, потер лицо. — Как страда началась, товар лежит на папках, будто снег зимой. Который день ни одного покупателя. А мне еще аренду платить.

Вообще-то свой торговый центр Вань Мин построил сам. И когда он строил торговый центр, воры были никакие не воры, а грузчики, нанятые на стройку. Но сейчас он говорил грузчикам, что ему скоро платить аренду. В самом деле принял их за незнакомцев. В самом деле заснобродил и попал в другой мир.

Здоровяк тоже помахал рукой у него перед глазами. Хозяин будто спал наяву, даже не моргнул.

— Будете покупать — сделаю вам скидку.

— Сколько.

— Смотря что выберете.

— Я беру телевизор.

— Который.

— Вот этот, двадцать девять дюймов.

Раньше при встрече они называли его хозяин Вань. А сейчас все стали незнакомцами. Он был в мире сна, они в мире бдения. Он был дельцом, который торопится сбыть товар. Они были покупателями, которые пришли к нему за покупками.

— Я телевизор себе присмотрел.

— А я холодильник.

— Если сделаешь подешевле, мы все уйдем отсюда с покупками.

Вообще-то они заговаривали хозяину зубы, ждали случая что-нибудь украсть. Но Вань Мин сказал:

— Правда будете покупать. Будете покупать — я сброшу цену. Сброшу тридцать процентов. Самая большая скидка. Таких цен и во сне не бывает. Если каждый возьмет товара на две тысячи, сброшу вам тридцать процентов.

— Хорошая цена.

— Да, хорошая.

— Так будете покупать. Тогда выбирайте. Вы пока выбирайте, а я пойду воды попью. — Сказал так и пошел за стойку. Пока шел, ударился об угол. — Твою налево, спать охота. Жара еще. Ничего не вижу. Без вас закрыл бы магазин и спать лег.

И правда опустился на табурет, лег грудью на прилавок и заснул. Не выпуская из руки стакана с водой.

И сразу раздался храп, будто в магазин залетела туча комаров. И воры дружно замерли. Обрадовались. Будто птицы свили у каждого в голове гнездо и теперь высиживают яйца в тепле и довольстве. У того вора, который стоял возле телевизоров и делал вид, что выбирает товар, рука так и застыла на телевизоре, а улыбка — на лице. Который делал вид, что выбирает рисоварку, подхватил ее и сунул себе под мышку. Но потом увидел, что остальные стоят перед холодильниками и телевизорами, бросил рисоварку и тоже схватился за телевизор.

И каждый украл, каждый вынес из магазина по своим потребностям. И торговый центр бытовой техники разом опустел.

3.(01:21–01:50)

Мать заварила новую кастрюлю чая.

В первый раз она бросила туда семь или восемь щепоток старой заварки. Теперь насыпала две полные пригоршни. И чай получился густым, словно целебный отвар. Бордовым. Благоухающим горячо и свеже. Чаинки качались у края кастрюли, словно плавник на речной воде.

— Отнесешь чай в дом пятого дедушки на Верхней улице. Отнесешь, скажешь, если кого в сон клонит, выпейте нашего чаю. Скажешь, нипочем не давайте домашним спать. Кто заснет — заснобродит. А как заснобродит, быть беде.

Я ничего не ответил и не сдвинулся с места, стоял и смотрел в глаза матери. Сон из ее глаз пропал, и они походили на два пересохших озера, которые снова наполнились водой. Сон из пыльных белесых снобродных глаз не то вышибло страхом, не то вымыло паром от заваренного чая. В уголках маминых глаз залегло много морщин. Как в горах много ложбин и ущелий.

— Ступай. — Мать шагнула ко мне. Чашка в ее руках качнулась. — Твой отец виноват перед людьми. И дядя виноват перед людьми. Разнесем людям чай и будем в расчете. И вернем долги.

Слова ее звучали как по писаному. И выходило все как по писаному. Будто она не чай собралась разносить, а отвар из золота и серебра. И я с чашкой в руках торопливо шагал сквозь уличную мглу. Будто верил, что чашка чая вернет долг. Но понимал, что чашкой чая никакого долга не вернуть. И в конце концов пришел к дому пятого дедушки.

— Пятый дедушка, в городе воры. Выпейте нашего чаю, и сон как рукой снимет, воры придут, а вы не спите. — Ворота открылись, пятый дедушка недоверчиво вперился глазами в чашку. Словно ему предлагают отравленное снадобье. — Не верите — сами попробуйте, сон как рукой снимет. Правда, как рукой снимет.

Пятый дедушка смотрел настороженно. Смотрел настороженно, но все-таки вынес из дома свою чашку, и я перелил туда наш красный и черный чай. Земля под фонарями грязно желтела. А между фонарями была цвета помоев в сточной канаве. Какой-то человек быстро прошел мне навстречу. Другой обогнал и пробежал мимо. Люди так спешили, что даже не подбирали, если из рук у них что-нибудь падало. Например, пластиковые шлепанцы. Красная юбка из гладкого шелка. Чашка за чашкой я разносил мамин чай, и если она велела идти к Чжанам, шел к Чжанам. Если велела идти к Ли, шел к Ли. Звал хозяев, протягивал чашку в открытые ворота. Говорил слова. Обратной дорогой смотрел под ноги и подбирал, если у кого что упало.

Когда я относил чай в шестой дом, на перекрестке мне встретилась семья из трех человек. Мужчина лет сорока. Без майки, в одних трусах. На плече коромысло с бамбуковыми корзинами. В одной корзине голова от швейной машинки. В другой подставка. И аккуратные рулоны с тканью. И новенький костюм. Они обокрали швейное ателье. Так и есть, обокрали швейное ателье. Его жена прижимала к груди целую охапку лоскутов. Один лоскут упал на землю, и я понял, какое ателье они обокрали. Увидев меня, все трое попятились к обочине. Словно увидели, как возвращается домой хозяин ателье. Как выходит на улицу жена хозяина. Я смотрел на них, не двигаясь с места. Мутный свет фонарей заливал лица желтизной. И поверх желтизны висел пот.

— Выпейте чаю. — Я подошел ближе. — Выпейте, не будет в сон клонить, не заснобродите — Мальчик парой лет младше меня спрятался за мать, взял ее за руку. Его желтушечное лицо сделалось белым Как стены в больнице. Мужчина выступил вперед и загородил собой жену с сыном.

— Вали отсюда. Сам ты снобродишь. Сделаешь еще шаг — тебя тоже прикончу. — Он перебросил коромысло с одного плеча на другое. Чтобы корзина с головой от швейной машинки оказалась впереди. Я остановился. Оторопел. И попытался объяснить.

— Это чай. Специальный чай, чтобы прогнать сон. — Протянул им чашку. И подшагнул еще немного вперед. — Крепкий чай. Если кого клонит в сон, чай поможет взбодриться. Если кто заснобродил, чай его разбудит. — Снова протянул им чашку. И когда чашка оказалась совсем близко, он вдруг швырнул коромысло на землю. Вытащил из корзины с головой от швейной машинки нож. Тесак. Тыльная сторона лезвия чернела ржавчиной. Острие поблескивало.

— Жить надоело. Еще шаг — и я тебя прирежу.

Я застыл на месте. И руку с чашкой отдернул.

— Вали отсюда. Малец еще, не то бы я тебя прирезал.

— Это правда чай. Выпьете и в себя придете. Спать расхочется.

Пока я пятился, чай выплеснулся и облил мне руку. Не горячий и не холодный. Теплый, липкий. Я смотрел на человека со швейной машинкой. На его семью. Допятившись до середины дороги, я уже не знал, бросить мне чашку и бежать домой или нести ее дальше, в шестой дом. В шестом доме жила семья Гао. На покойнике из семьи Гао мой отец тайком заработал четыреста юаней. А мой дядя сжег покойника из семьи Гао и вытопил из него весь жир до последней капли. А пепел с костями выгреб из печи, ссыпал в урну и отдал родственникам. Семья Гао ничего о том не знала. Как днем не знаешь, какой сон тебе снился ночью. Как спящий не знает, что с ним было до сна. И я недвижимо застыл посреди дороги. И увидел, как издалека к нам приближается силуэт. И они увидели. Спрятали нож. Закинули коромысло на плечо.

— Скажешь кому с утра, что нас видел, — я всю твою семью в крематорий отправлю.

Уходя, он не забыл пригрозить мне, не забыл припугнуть. Не забыл напоследок окинуть меня свирепым взглядом. Словно ненавидит меня. И боится. От страха его взгляд полоснул меня по лицу, будто лезвие. Все трое зашагали в другую сторону, и шаги вдруг зазвучали так быстро, словно они пустились бежать. И даже тогда я не подумал, что надо посмотреть, каков этот человек из себя. Каковы из себя его жена с сыном. Местные они или не местные. Так перепугался, что забыл. В голове все побелело и перепуталось, как на опустевшем горном склоне посреди зимы. Как в книге Янь Лянькэ, похожей на заброшенное кладбище. Словно все случилось во сне, словно я сноброжу. А вдруг я и правда заснобродил. Если правда, до чего это странно и занятно. До чего чудно. Мне тоже захотелось оказаться снобродом. Я попробовал отхлебнуть из чашки. Крепко ущипнул себя за правую ногу. Ноге сделалось больно. Во рту сделалось мокро и приятно. Я понял, что не сноброжу, и немного расстроился. Фонари горели вполнакала Из пятна фонарного света я снова отступил в темноту и увидел, как семейство с коромыслом уходит дальше и дальше.

Зато одинокий силуэт становился ближе и ближе.

Еще ближе. И шаги его звучали знакомо, как слова, вычитанные из книги.

Как названия книг Янь Лянькэ, как имена книжных героев.

Это был мой отец.

Да, мой отец. Он возвращался от протоки на окраине города.

И чем ближе он подходил, тем меньше напоминал отца. Он так скрючился, что смахивал на бредущую по дороге мышь. А тяжелым дыханием походил на одолевшего дальний путь слона. Или на человека, который только что закончил тяжелую работу и еще не успел отдохнуть. Вся одежда на нем промокла. Майка слева на груди порвалась, из дыры свисал лоскут. На штанине тоже зияла прореха, и в свете фонаря я видел алую кровь на белой ноге. Маленькое круглое лицо сделалось белым и желтым. Бледным и желтым.

Его избили. Вроде избили. Вроде хорошо избили. Левый уголок рта опух и посинел, словно кровь оттуда сейчас хлынет наружу. Не может хлынуть наружу, вот и копится там, не находя выхода.

На окраине города мой отец совершил подвиг, достойный святого. Подобно Крестителю, он омывал лица снобродов водой из Западной протоки. Выкрикивал, вымывал из них сон. Бамбуковым шестом вытащил из протоки несколько стариков, которые по снободству своему решили топиться, а как прыгнули в воду и проснулись, топиться раздумали. Люди говорили, когда отец спас от снобродства и смерти всех молодых и старых снобродов у Западной протоки, он понес в деревню труп старухи из семьи Ян, которую спасти не сумел. Понес к восточным кварталам. Но по пути из восточных кварталов в середину города сделался таким, как я его увидел. Похожим на мышь. На ягненка. На цыпленка, напуганного собачьими или кошачьими зубами. На собаку, побитую случайным прохожим. Сделался больным. Искалеченным. Жалким и сонным. И уставшим до изнеможения. Словно он несколько десятилетий подряд без сна и отдыха возделывал землю. Несколько десятилетий подряд держал путь. Словно стоит только ему остановиться, и он уснет. Уснет и повалится наземь. Чтобы не повалиться наземь и не уснуть, он встал передо мной, похожий на вырытый из земли гнилой деревянный столбик, который много лет спал в земле, но теперь его вырыли, и он встал передо мной.

— Отец. Отец.

Я позвал его раз и другой. Позвал раз и другой, но отец не отозвался. Не отозвался, но стоял передо мной, похожий на гнилой деревянный столбик, который много лет лежал зарытый в земле. Стоял посреди улицы, словно посреди безлюдного и бескрайнего поля. Смотрел вроде на меня, а вроде и в сторону.

— Вот и поделом, кто просил брать грех на душу. Поделом, кто просил брать грех на душу.

Он вроде и мне говорил. А вроде и пустоте у меня за спиной. Бормотал себе под нос. Бурчал про себя. Пока говорил, на лице висела бледная желтоватая улыбка. Вымученная улыбка, неизвестно что означавшая. Улыбаясь, он скользнул глазами по Южной улице у меня за спиной.

— Няньнянь, ты ведь мой сын. А коли так, пойдем вместе отбивать людям земные поклоны. Пусть нас поколотят. Пусть обругают. Кто виноват, что семья Ли в долгу перед людьми. Кто виноват, что твой скотский дядя в долгу перед людьми.

Я видел белки полуприкрытых отцовых глаз. Похожие на два лоскута грязной белой холстины. А зрачки были как две капли разбавленной туши, упавшие на белые лоскуты. И тушь перестала быть черной. И лоскуты перестали быть белыми. Черное смешалось с белым, граница размылась. Так сразу и не поймешь, где зрачки, а где белки. И только приглядевшись, понимаешь, что белки испачкались. И только приглядевшись, понимаешь, что зрачки черные, желтые, серые и белые сразу. И черного разве что самую малость больше. Самую малость, ровно столько, чтобы различить, где зрачки, а где белки.

Я понял, что отец заснобродил.

Теперь и отец заснобродил.

Увидел, что лицом он точь-в-точь как деревянная доска или кирпич в городской стене. Может, никто его и не бил. Может, он заснобродил, споткнулся и упал, порвал майку со штанами, набил шишку. И шишка была никакой не страшной. Просто блестящий кровоподтек, с которым его лицо не так сильно походило на деревянную доску или кирпич в старой городской стене.

— Отец, ты чего. Выпей чаю, мама заварила. — И я протянул ему чашку с остатками остывшего чая.

Но он снобродил, он был во сне, всем существом погруженный в свои мысли. Махнул рукой и опрокинул чашку. Чай вылился на землю, на улицу. Будто нарочно выплеснул воду, которую я поднес ему умыться.

— Ты мой сын или не мой. Люди твоего отца в грош не ставят, и ты туда же.

Ростом я не удался, но другого отца тебе взять неоткуда.

На душе моей грех, но другого отца тебе взять неоткуда.

Идем. Вместе с отцом отобьешь людям земные поклоны.

Отец взял меня за руку и повел обходить дома в южных кварталах. Оказалось, все эти дома я уже обошел, когда разносил чай. Дом пятого дедушки. Дом шестого дядюшки. Дом тетушки У. Дом сестрицы Ню. У каждого дома отец стучал в ворота. Звал хозяина. Хозяин открывал и не верил своим глазам, потому что отец падал на колени и тянул меня за собой. Вскидывал голову, глядел хозяину в лицо. И пока тот соображал, что к чему, отец принимался плакать и умолять:

— Избей меня, пятый дедушка. Избей. Ли Тяньбао не человек, а скотина, избей меня как следует.

И пятый дедушка стоял на месте, не зная, что и думать.

У ворот пятого дедушки висела лампочка на полтора десятка ватт. Лила грязный и желтый свет. И лицо пятого дедушки было желтым и недоуменным.

— Что случилось. Что случилось.

Обомлевший и окаменевший, пятый дедушка хотел подойти и поднять отца с колен. Поднять меня с колен. Но остановился перед отцом, будто что вспомнил. Лицо его побелело. Упертые в отца там заострились и похолодели. Голос застуденел.

— Тяньбао, да что с тобой такое, в самом деле.

Отец поднял голову. Не поймешь, снобродит или нет. Голос звонкий, но с хрипотцой.

— Это я тогда донес в крематорий. Донес в крематорий, что тетушка в земле лежит, по моему доносу ее выкопали из могилы и сожгли.

Пятый дедушка остолбенел.

Пятый дедушка смотрел на моего отца, как смотрят на собаку, нажравшуюся человечины. Я стоял на коленях рядом с отцом, глядя снизу вверх на старенького, восьмидесятилетнего дедушку. Его короткие седые волосы качнулись под электрическим светом. И козлиная бородка качнулась под электрическим светом. Дряблая обвисшая кожа на щеках подобралась, дрогнула и снова подобралась. Он будто хотел что сказать. Будто правда хотел отхлестать моего отца по роже. Но что ни говори, а пятый дедушка был старик, разменявший девятый десяток. Что ни говори, а крепко поколотить, крепко обругать моего отца он уже не мог. Уголки его рта дернулись вместе со щеками. Дернулись, он оглянулся, посмотрел во двор. И лицо его покрылось испуганной краснотой.

— Тяньбао, живо вставайте.

Не дай бог кто из моих сыновей узнает. Не дай бог Дашунь узнает.

Мой отец заглянул пятому дедушке за спину и правда поднялся на ноги. Отец поднялся на ноги, и я поднялся следом. Пятый дедушка поднял нас на ноги, мы заглянули ему за плечо, обвели глазами двор.

— Отец, кто пришел.

Ночь в самом деле принесла из дома голос Да-шуня, сына пятого дедушки. И отнесла обратно ответ:

— Никто. Пришли предупредить, что в городе воры.

Снова повисла тишина. Тишина, посреди которой пятый дедушка быстро теснил нас со двора. Отец опустился на колени и отбил пятому дедушке еще один заполошный земной поклон. Заполошно вскочил на ноги и вывел меня за ворота. Вывел за ворота, остановился на краю дороги, и пятый дедушка замахал руками, чтобы отец больше не вспоминал о прошлом, больше не вспоминал.

— Не будем прошлое ворошить, тем более Нянь-нянь принес нам сегодня бодрящей заварки.

И пятый дедушка быстро затворил ворота. И закрылся от прошлого, оставил его у отца за спиной.

Я стоял подле отца на краю дороги. Увидел, что вместо вдоха отец сделал длинный выдох. Длинный, как веревка для обвязки снопов. Длинный, как широкая и легкая дорога. Веревка развязалась, и колосья рассыпались. Дорога раздвинулась, и человеку полегчало. И отцу полегчало. И мутную сно-бродную серость на его лице смочило румянцем.

— Идем. К следующему дому. Ничего тут нет такого страшного, если подумать. Обойдем еще несколько домов, и отец твой избавится от бремени. И мы с твоей матерью заживем спокойно.

Рука, которой отец держал мою руку, была мокрой от пота.

И в середине моей ладони тоже собралась целая лужица пота. И когда он отпустил мою руку, чтобы вытереть мокрую ладонь о столб, тыльную сторону ладони обдало прохладой. Я разжал стиснутые неизвестно когда кулаки, и ладонные ямки тоже залило прохладой.

От прохлады на сердце правда полегчало. Будто и нет никакого снобродства. Почти будто и нет никакого снобродства. И отец думал ясно. Говорил ясно. Я видел деревянный и кирпичный оттенок на его лице, но пятый дедушка не заметил, что отец снобродит, хотя сам не спал. Отец в полусне отбивал людям земные поклоны и просил прощения. Каялся. Так он и каялся, так и просил у людей прощения. Так все и было, честное слово. Ходил по домам, как пьяный. Пьяный говорит одно, другое, пятое и десятое, а как протрезвеет, все забывает и уже не говорит. Отец едва заметно покачивался на ходу, а так никто бы не сказал, что он спит. И соображает только наполовину.

И мы пошли дальше. Пошли к бедному дому дядюшки Лю. На улице все время казалось, что где-то прячется шум, способный потрясти небо и землю. Но стоило прислушаться, и все звуки стихали. Луна оставалась мутной и тусклой. Не то застыла над головой, не то шагает по небу. И облака оставались прежними — там наползают друг на друга, тут зияют прорехами. Тонкие, клочковатые, из-за них городские улицы и переулки душило тревожной дымкой. Который шел час. Не разобрать, который шел час и которая минута. И я поспешил за отцом. Пустую чашку оставил на камне у ворот пятого дедушки. Чтобы забрать ее и отнести домой, когда пойдем назад.

Следующий дом. Стучим в ворота.

Стучим в ворота, зовем хозяев.

Если нам открывает хозяин или кто из старших, отец падает на колени. Бухается на колени.

— Бей меня. Бей. Плюй мне в лицо. Плюй в лицо. И вдруг говорит, что это он в свое время донес в крематорий на их покойника и заработал четыреста юаней. И человек цепенеет. Немеет. Не знает, что и сказать. В конце концов, дело было полтора десятка лет назад. В конце концов, обязательную кремацию придумал не кто-нибудь, а государство.

В конце концов, мы с отцом не просто признали вину, а еще и на колени упали. Что теперь сделаешь.

Вот хозяин постоит немного с открытым ртом. Подумает.

— Тяньбао, так это правда ты.

Отец кивнет, не вставая с колен. Человек позлобится немного и прощает. Милует. Роняет несколько фраз, не холодных и не горячих, горячих и холодных одновременно.

— Никогда бы на тебя не подумал. От земли не видать, а таких дел натворил. Еще говорят, хозяева погребального мира с директором крематория разного поля ягоды. И венки продают недорого. На покойниках не наживаются. Никогда бы на тебя не подумал. Вставайте, верно говорят, не суди людей по наружности. Вставайте, верно говорят, повинную голову не рубят. Вставайте, ночь на дворе, ступайте домой спать. И жена твоя давеча отправила к нам Няньняня с чашкой бодрящего чая от дремы и снобродства.

И мы с отцом вставали.

Шли к следующему дому.

А потом к следующему дому.

Хозяина того дома звали Гу Хунбао. Гу Хунбао был немного старше моего отца. Немного выше моего отца. И чашку, которую я оставил у ворот пятого дедушки, мать велела отнести Гу Хунбао. Надо было отнести. Передать Гу Хунбао знак ее доброго участия. Но я не успел. И поставил чашку на перекрестке, у ворот пятого дедушки. И потому все повернулось иначе. Все будто в шутку сделалось серьезно. Серьезнее, чем думал отец. Серьезнее, чем я себе напредставлял. Мы постучали в ворота. Вошли во двор. Увидели посреди двора Гу Хунбао и бухнулись на колени.

— Вы чего, вы чего, Ли Тяньбао, вы чего творите.

Лампы у него во дворе горели ярче яркого. Не знаю, как у Гу Хунбао появились деньги. А только ни с того ни с сего взяли и появились. Появились деньги, чтобы пить и до посинения играть в карты. Чтобы построить трехэтажный дом, облицованный белой керамической плиткой. И дела Гу Хунбао шли лучше некуда, Гу Хунбао катался в своих делах точно сыр в масле. И в ярком масляном свете фонарей было видно, что двери его дома железные и красные с золотыми и серебряными узорами. А окна забраны ажурными стальными решетками, покрытыми зеленой краской. Во дворе росли цветы и торчала целая клумба с цветами. А в новеньком гараже с черепичной крышей стояла черная машина. И мы с отцом упали на колени напротив нового гаража. Упали коленями на бетонную площадку. Вдохнули запах спиртного, пропитавший Гу Хунбао с головы до ног. И отец, вдыхая запах спиртного, повинился перед Гу Хунбао и признался, что доносил в крема торий. Рассказал, как терзался совестью, как мучился виной, как давно хотел во всем признаться, как полтора десятка лет маялся, но так и не решился прийти.

— А нынешней ночью весь город спит, весь город снобродит, и у меня нынче в голове то темно, то светло, то светло, то темно, будто во сне, вот я и пришел.

Пришел во всем признаться.

Пришел попросить прощения.

Поколоти меня, если хочешь.

Выбрани, если хочешь.

Братец Хунбао, поколоти меня и выбрани, я заслужил.

Думал, тем все и кончится. Думал, придется выслушать от Гу Хунбао еще несколько насмешек, еще несколько упреков, тем все и кончится. К тому же мать Гу Хунбао вообще сожгли не по отцову доносу. В крематории без него дознались, что семья Гу устраивает тайные похороны. И катафалк остановился у ворот дома Гу, не успел отец добежать до крематория. Но он все равно сделал работу, пришел в крематорий. И дядя выдал ему в награду двести юаней. И потому отец решил зайти в дом Гу. Повиниться и покаяться. Но не думал, что Гу Хунбао, выслушав его исповедь, возьмет и посинеет лицом. Глаза его возьмут и выкатятся наружу. Он вдруг метнулся к гаражным воротам, схватил дубинку и занес ее над нашими головами.

Твою мать, Ли Тяньбао, так это ты.

Твою бабку, Ли Тяньбао, так это ты.

Ети твою прабабку. Полтора десятка лет прошло, а я той обиды ни как не забуду. Не думал, что ты такого дурака сваляешь, заявишься ко мне в сно бродную ночь и во всем признаешься.

Оказалось, голосок у Гу Хунбао тонкий, как у ба бы. Оказалось, мужчина с бабьим голоском, если его разозлить, становится будто током ударенный. Он прыгал и скакал на месте, размахивая дубинкой, и дубинка подпрыгивала вместе с ним и дрожала в свете фонарей. А дальше дело приняло совсем другой оборот. Точно испуганная лошадь, что несет седока в другую сторону. Когда Гу Хунбао выкрикнул первое ругательство, отец сделался похож на спящего в своей кровати, которого со всей силы треснули по щеке, хотел проснуться, но сон оказался таким крепким, что не дал ему проснуться. Но когда Гу Хунбао провизжал второе ругательство и бросился за дубинкой, отец вдруг вынырнул из сна. Вдруг вытаращил сонные глаза, до той поры прикрытые веками.

— Ох, что же со мной такое. — Так он крикнул и выдернул меня из-под дубинки, которую занес Гу Хунбао. Выдернул из-под дубинки и поспешно отшагнул назад. А потом выставил меня под дубинку, будто щит. — Братец Хунбао, ты что же, правда нас бить собрался. Меня бей, не страшно, но неужто у тебя на ребенка рука поднимется, на твоего племяша Няньняня. Давай. Бей, чего ты. Бей. Коли рука поднимется, до смерти его забей.

И отец толкал меня прямо под дубинку. И крепко держал за плечи, готовый чуть что спрятать за собой.

И я защитил его от дубинки Гу Хунбао. Малолет ством своим одолел Гу Хунбао с его дубинкой. Я страшно испугался. Растерялся. Струсил. Переполошился. Кожа на голове и на теле разом покрылась потом, пот ручьями стекал с лица. Но когда Гу Хунбао увидел, что отец толкает меня под дубинку, его дубинка застыла в воздухе. И весь он застыл. И в ту секунду отец его победил. Явью победил сон.

— Братец Хунбао, я сейчас с тобой во сне говорил. Чего во сне не наплетешь. Тебе самому часто случается выпить, а что по пьяни говорил, на трезвую голову разве скажешь. Даже в суде пьяные и снобродные слова не имеют силы. Пьяные и сно-броды — вроде помешанных, так разве можно верить словам сноброда. Разве можно верить моим словам.

И Гу Хунбао оцепенел. Оцепенел на том самом месте, где мы с отцом стояли на коленях. Занесенная над нашими головами дубинка обмякла и застыла в воздухе. Не знаю, о чем он думал. Может, о том, как любит напиться вдрабадан, а может, о том, как это странно — видеть сны, как странно — снобродить. Впился глазами в лицо отца. Впился глазами в мои глаза. Словно хотел понять, спит мой отец или все-таки не спит. Снобродит в сонном снобродстве или бдит недреманным бдением. Но как ни крути, а синева на его лице поблекла. Как ни крути, а лицо его тоже сделалось отупелым. И занесенная над нами дубинка мягко опустилась. Но мой отец боялся снова прогневать Гу Хунбао. Стоило дубинке обмякнуть, и он потащил меня прочь, за ворота. Быстрыми, быстрыми шагами. Словно хотел сбежать. Хотел удрать и сбежать.

— Как же меня угораздило заснуть, проснуться и снова заснуть. И снова заснобродить. Меня изб и ли, а я все равно заснул, все равно заснобродил, — говорил отец сам себе. Бормотал себе под нос. Быстро шагнул за ворота, обернулся и прокричал вышедшему следом хозяину: — Гу Хунбао, сноброда слушать нельзя, ты не бери в голову, что я там наболтал. Сейчас мать Ян Гуанчжу с восточного конца улицы пошла искать своего мужа, который полтора десятка лет как помер, утонула в протоке, и я понес ее труп домой. А как принес домой, возьми и скажи Ян Гуанчжу, будто и мать его погубил, и отца с бабкой.

Сам посуди, если б я погубил его мать и отца с бабкой, стал бы признаваться.

Посмотри на меня, под силу мне трех человек на тот свет отправить.

Слышал меня, Гу Хунбао, и не забудь, кто тебя относил на закорках домой, когда ты пьяным на улице валялся.

Ложись спать, Гу Хунбао. А что твою мать увезли в крематорий и сожгли, я здесь ни при чем, так и знай. Просто сам до сих пор гадаю, кто у нас на такое сподобился, а нынче заснобродил и впросонках себя оговорил.

Ступай домой. И не забудь, моя мать тоже хотела в земле лежать, да только я стукача испугался и отнес ее на закорках в крематорий.

Стоя посреди улицы, мой отец много всего наговорил Гу Хунбао. Стоя в воротах, Гу Хунбао растерянно слушал все, что наговорил ему мой отец. Словно только что протрезвел, а теперь стоит и вспоминает сказанное и сделанное по пьяни. Вот так все и было. Так все и происходило. Такой и была та ночь. Мириады событий от начала и до конца жизни. Только что отец спал, а Гу Хунбао был пьяным. А теперь он протрезвел. А отец проснулся. И оба перестали быть такими, как были до этого. И начали говорить и слушать, запутывая все еще больше, чтобы стало совсем не разобрать, где черное, а где белое, где правда, а где ложь.

Запутав и вывернув все наизнанку, отец в самом деле пошел восвояси.

Дорогой он повторял, что спать больше нельзя, никак нельзя — заснобродишь, и быть беде. Быть покойнику. Бросив Гу Хунбао стоять в воротах, он заполошно схватил меня за руку и потащил домой.

И мы заполошно пошагали домой.