Когда солнце погасло

1. (01:50–02:20)

Случилась беда.

Снова случился покойник.

Едва успев отойти от ворот дома Гу Хунбао, мы поравнялись с тем самым швейным ателье. Швейное ателье стояло наискосок от дома Гу Хунбао. Дорогой туда мы думали только о доме Гу Хунбао, по сторонам не смотрели. А как пошли обратно, увидели швейное ателье. На улице стало еще больше, еще больше деловитых шагов. Кто снобродил, бежал грабить. Кто не снобродил, тоже бежал грабить, пока можно.

— Воры. Воры, — откуда-то донесся крик, похожий на порыв слабого колючего ветра. Но вот колючки поникли. Крик притих. И ветер умолк. Фонари на улицах и в переулках светили грязным и желтым, будто хотели помочь ворам разглядеть дорогу. Будто хотели спрятать, затуманить вориные лица. Снова какие-то люди шагали нам навстречу. С узлами и мешками за спиной. Прошли мимо, задев нас плечом, и я оглянулся. И отец рванул меня за руку.

— Мы ничего не видели, ничего не видели.

Люди прошли мимо, и отец снова обхватил меня за плечи. И потащил дальше, к дверям швейного ателье.

Двери ателье были распахнуты настежь. Двери выходили на улицу. На дверях висела деревянная вывеска. С большими красными иероглифами КРОЙКА И ШИТЬЕ. В ночи иероглифы казались черными и мутными. Мутными, но отчетливыми. Отчетливо источали сырой и жаркий запах крови. Я посмотрел, откуда идет запах, и увидел, что у входа в швейное ателье лежит человек в луже черной крови. Покойник. Руки его высучились вперед, будто ветки у дерева. Пальцы мертвой хваткой сжимали ремень от швейной машинки. Увидев такую картину, мы с отцом с грохотом замерли в фонарных лучах. Не успел я толком ничего рассмотреть, как отец снова рванул меня за руку и оттащил назад. Не хотел, чтобы я видел кровь и труп в крови. Но я все равно увидел. Кровь была точно лужа грязи. Мертвая голова вроде расколотой о землю тыквы. А сам покойник лежал в крови, напоминая человека, который улегся в грязевую ванну. Отец впился глазами в мертвого и не говорил ни слова. Отец впился глазами в мертвого и прокричал:

— Эй. Портной Лю. У вас дома беда. У вас покойник. Вы что, так и спите. Правитель небесный, так и спите.

И тут я вспомнил человека с тесаком, швейной машинкой и рулонами ткани на коромысле. И снова увидел, что отец у меня хоть и низенький, но голосище у него будь здоров — летит выше деревьев, до самого неба. Голос у отца такой сильный, что достанет до самого неба, как настоящая лестница Достанет до самых облаков, и можно будет забраться по нему на облака, схватить дымчатые звезды и месяц.

И в окне внутренней комнаты ателье сразу зажегся свет. И отец потащил меня за руку домой. Побежал сломя голову.

Случился покойник.

Настоящий покойник.

Через большое сноб родство тут и там случались покойники. И не все покойники сами искали смерти, вешались или топились в протоке. Были и такие, кого обокрали, ограбили, зарезали. Казалось, повсюду на улице звучат шаги воров и грабителей. И еще казалось, что нигде они не звучат. Повсюду кричали и голосили — берегись воров, берегись грабителей. И звенела мертвая тишина — мертвая тишина, что звенит после криков про воров и грабителей. А в мертвой тишине дрожал и растекался по городу запах крови, запах убийства, запах страха. Отсюда было слышно, как на соседней улице грабят и кричат — убивают. А выйдешь на соседнюю улицу, и чудится, будто крики летят с другой улицы, из другого переулка.

Все куда-то спешили. Торопились, спешили. Без умолку бормотали себе под нос. Касаясь друг друга плечами, друг друга не узнавали. Друг на друга не оглядывались. Словно кругом ни души. Словно весь мир спит и только сноброд не спит, а спешит по своим делам. Если он знает, чего хочет, идет во сне и делает, что хочет. Если не знает, чего хочет, носится в разные стороны по снобродной ночи. На восток пойдет. Потом на запад. Наткнется на стену, повернет в другую сторону. Наткнется на дерево, хлопнет себя по лбу. Хлопнет себя по макушке. Хлопнет себя по ляжкам или по заднице. Словно проснулся или вспомнил, что ему надо делать не то, а совсем другое. Вот он разворачивается и отправляется делать свое другое. Вот он стоит столбом, а потом принимается делать какую-нибудь глупость или ничего не делать. Бездумно блуждает по улицам. Заглядывает под каждый камень, под каждый листок. Будто что ищет. А на самом деле ничего он не ищет. Перед глазами у него только туман и дрема, точно он лазит по болоту. Бултыхается в болоте. И сквозь бултыхание слышится храп. Словно дышать из болота выходит не очень сподручно.

На улице будто развернулась ярмарка. Не бойкая ярмарка с толпой народа. А ленивая ярмарка, какая бывает после страдной поры. Страда миновала, люди решили отдохнуть и пришли на ярмарку погулять и поглазеть. Купить что-нибудь или продать скуки ради. Но даже посреди ленивой ярмарки находились такие, кто спешил, торопился и бежал по улице быстрее ветра. Будто на автобус опаздывает или на поезд. И никто не знал, что творится в укромных уголках на изнанке улицы, обратившейся в суматошную ярмарку.

Что там может твориться.

А творились покойники.

Да, творились покойники. Один, и не один, и много.

Люди проходили мимо покойников, словно их не видят. Проходили мимо мертвых у дороги, как проходят мимо задремавших на речном берегу. Но мой отец проснулся, и мы увидели покойников. Отец наклонялся к покойникам, заглядывал им в лица. Из дома Гу Хунбао он вышел проснувшимся. Наткнувшись на труп возле швейного ателье, стряхнул с себя последний сон. А когда увидел покойников по краям дороги, сна не осталось ни в одном глазу. Оказывается, покойники отгоняют сон. Запах крови отгоняет сон. Как дымовая спираль отгоняет комаров. Надо пойти к старосте и рассказать, что случилось. Пойти в городскую управу и рассказать, что случилось. Идем в полицейский участок, поднимем тревогу, расскажем, что случилось, отправим полицию разбираться. Сначала отец хотел вернуться домой, но, когда мы дошли до перекрестка, передумал. Повел меня к дому старосты. Мы быстрым шагом миновали один сон, и другой, и третий. Миновали целую толпу снов и еще одну. Словно миновали лесную чащу. Все сноброды шагали высоко поднимая ноги, тяжело опуская их на землю. Медленно давя ступнями дорогу и быстро выбрасывая ноги вверх. Но вот что странно, все они спотыкались и спешили, но почти никто не падал. Почти никто не просыпался, растянувшись на неровной дороге.

Не знаю, до какого часа уже опустилась ночь. Наверное, до петушиного крика, до двух часов пополуночи. До середины четвертой стражи, когда бык жует жвачку[28]. И в этот самый час, пока мы шагали к дому деревенского старосты, нам встретился бывший сосед, который возвращался в город из дома на дамбе. Сосед наш вроде тоже снобродил, с одного конца улицы поспешно шагал в другой конец и ступал по дороге нетвердо. Рубашка заправлена, костюм опрятный — другим снобродам не чета. На ногах кожаные сандалии, точно он встал по нужде и спросонок сунул ноги в сандалии. Встал по нужде и спросонок пошел в город. Пошел домой. Не говорил ни слова, и лицо его напоминало нечитаную книгу, в которой половина иероглифов написана с ошибками. Он прошел мимо, и я громко его окликнул:

— Дядюшка Янь, что с тобой. Ты домой идешь. Он на меня даже не посмотрел, шел себе и шел дальше. Брел во сне к своему дому.

Выходит, писатели тоже снобродят. Тоже заражаются безумием. Я потянул отца за руку, показал ему дядюшку Яня. Отец посмотрел на дядюшку Яня, как смотрят на ходячее дерево. Как если бы дерево вдруг вздумало перейти через дорогу. И он тоже заснобродил, плохо дело, плохо дело, совсем плохо. Сказав так, отец потянул меня за руку и быстро зашагал к старостиному дому. Будто стоит нам отыскать старосту, и люди прекратят снобродить. И день станет днем, а ночь станет ночью. И люди станут делать разные дела, когда их положено делать. Снобродство похоже на клич или на заразу — клич долетел до писателя, и писатель заразился. Даже если кругом никого нет, все равно можно заразиться. А вдруг снобродит не одна деревня Гао-тянь с городом Гаотянь и хребтом Фунюшань. А вдруг снобродит весь уезд, вся провинция, вся страна. А вдруг весь заснувший ночной мир снобродит. Одни мы с отцом не спим. И воры не спят. И грабители. Так мы рассуждали, пока шагали вперед, и не то бормотали друг с другом, не то говорили каждый сам с собой. И я забежал вперед, чтобы посмотреть на отца. Он шлепнул меня по макушке — я больше не засну. И голова у меня ясная, как вода в ручье, сна ни в одном глазу. Да только у кого сна ни в одном глазу, тот натерпится горя. У кого сна ни в одном глазу, тот хочешь не хочешь, а должен помогать спящим и снобродам. Как человек, который твердо идет по дороге, должен помочь упавшему. Помочь ему подняться. Подобрать вещи, которые у него упали. Само собой, вещи у снобродов падают, рассыпаются. А ты помоги ему найти и собрать, а если заодно кое-что прикарманишь, никто тебя не осудит. На дороге лежало много разных вещей, я собирал их и относил домой. Котелок. Пакет молока. Бутылочка для кормления. А еще разная одежда и обувь, выпавшая из ворьих узлов. Оброненный жнеей серп и новый мешок для зерна, что выпал у молотильщика.

Староста жил у входа во Второй переулок на Центральной улице. В новом трехэтажном доме. Сложенный из красных кирпичей, крытый красной черепицей, Старостин дом днем и ночью походил на большой костер. Дом окружала стена высотой в семь чи с надвратной башней в чжан[29] и два чи высотой, сложенной из старинных кирпичей и крытой черепицей, а ворота венчали золотые иероглифы — УСАДЬБА СЕМЕЙСТВА ГУН. Большие лампочки на воротах напоминали глаза Старостиной жены, когда она выходит на середину улицы побраниться. Мы с отцом пришли к дому старосты. Хотели постучать в ворота, позвать хозяев, но увидели, что ворота не заперты, калитка открыта. Во дворе у старосты было светло как днем. В доме у старосты было светло как днем. Ночь давно перевалила за третью стражу, давно перевалила за середину, но староста с женой не спали. Староста с женой наготовили разной еды, нарезали закусок и устроили застолье. Запах вина реял по дому, реял по двору, реял по улице. Груши и яблоки свисали с веток, в свете фонарей похожие на мужской срам. Комары летали, не зная усталости. И мотыльки летали, хотя давно устали летать. Пятидесятилетний староста гонял комаров и пил вино. Был он сутулый, не толстый и не худой. Грустное щекастое лицо походило на доску, присыпанную землей и пеплом. На стене висели портреты бессмертных, свитки с горами и реками. Портрет Дэн Сяопина. Портрет Мао Цзэдуна. А под ними тень старосты. Межевую стену скрывала огромная картина с восемью бессмертными, переплывающими море, отчего казалось, что вся стена превратилась в синее море. И староста сидел подле синего моря и пил вино. И рюмка касалась его губ с шумом и шелестом, как волны касаются песка. А палочки стучали о края чашек и блюдец, как весла стучат о берег.

— Твою налево, не пустила в дом. Не пустила меня в дом. — Так он пил и говорил сам с собой, жалуясь и причитая. — Я тебя обидел когда. Пылинки с тебя сдувал, а ты выставила меня на улицу и не пустила в дом, как я ни кричал, как ни колотил в ворота.

Старостина жена вынеси из кухни тарелку жареного джусая с яйцом. Половина пуговиц ня ее кофте была расстегнута, а половина выпала из петель. Выпроставшиеся груди напоминали два сорванных с грядки баклажана. Прошла мимо нас с отцом, словно прошла мимо двух столбов. Джусай на тарелке зеленел. Яйца золотились. А веселое лицо пятидесятилетием Старостиной жены обжигало бурой краснотой, точно груда засохшей смолы лакового дерева.

— Гун Тяньмин, я тебе еще яичек нажарила. Вот и рассуди, кто тебя больше любит, я или твоя вдовица. — Жена села за столик напротив старосты. Наполнила свою рюмку. Они со старостой чокнулись. — Не могу понять, чем я хуже вдовицы, только что старше. Теперь сам видишь, какая у нее любовь. Выставила тебя за дверь да еще по щекам отхлестала. — Жена подвинула старосте тарелку с джусаем. — Угощайся. Зеленый джусай — вдовицыно мясо. А желтые яйца — вдовицын жирок. — Поставила перед старостой чашку мясного рагу. — Жаркое на вдовицыных ребрышках. Овощи со вдовицыным языком. Вдовицыно вымя с чесночным соком. Ешь ее. Пей ее. Я душу отведу, и ты со мной.

Староста посмотрел на жену. Лицо его оставалось дощатым, перекошенным обидой и бессилием. Но с женой староста все-таки чокнулся. Посмотрел в женино лицо, похожее на груду сухой смолы, и ничего не сказал, только взял палочки и подцепил кусок вдовицыного жира, кусок вдовицыного мяса с тарелки, где лежали яйца с джусаем.

Мы с отцом поняли, что староста тоже снобродит. Поняли, что жена его тоже снобродит. Они пили во сне, ели во сне, жаловались во сне. У двери в комнату стояло два цветочных горшка, и розы цвели в горшках, напоминая кровоточащие раны. Аромат закусок, цветов и вина с головой затопил старосту и его жену, словно толща кровавой грязи. Мы стояли на пороге главной комнаты старостино-го дома, смотрели в два лица, которые прожили вместе почти тридцать лет, будто смотрели на половинки одной доски, расколотой надвое тридцать лет назад.

— Вы снобродите. — Мой отец шагнул к двери. — Вы снобродите, вам бы умыться или чаю себе заварить — умоетесь, чаю выпьете и проснетесь. — Отец зашел в комнату, встал возле столика, за которым сидели хозяева. — Староста, тебе пора просыпаться. Пора придумать средство, чтобы люди нынче ночью не спали. А то засыпают и идут снобродить. А как пошли снобродить, жди беды. Есть покойники. Много покойников. Кто в протоке утопился. Кого обокрали, ограбили, убили. Люди помирают, если ты будешь сидеть сложа руки, деревня с городом так и кончатся. Совсем кончатся. — Договорив, отец пошел искать в старостином доме тазик для умывания. Набрал воды, поднес старосте умыться. — На вот, умойся. Просыпайся скорее и ступай наводить порядок. Нельзя сидеть тут и ждать, пока вся деревня вымрет.

Отец поставил тазик с водой у ног старосты. Староста посмотрел на отца, перевел взгляд на тазик и налил себе еще рюмку.

— Я думал, Ван Эрсян пришла. А ты никакая не Ван Эрсян. А если ты не Ван Эрсян, какого черта гонишь меня умываться да подмываться.

Выпил еще рюмку. Закусил. Мой отец заговорил иначе:

— Сестрица, помоги старосте умыться. — Он перевел взгляд на Старостину жену, но сразу отдернул глаза. Ее вывалившиеся наружу груди правда походили на два сорванных с грядки засохших баклажа на. — Давай, помоги старосте умыться. И сама умой — ся. В деревню, в город пришла беда, староста должен навести порядок. Не то люди так и будут помирать один за другим, скоро никого не останется. Сама умойся и помоги старосте умыться. Перестань есть, лучше умойся и помоги старосте умыться.

Отец стоял и говорил. Староста с женой ели и пили, будто рядом никого нет. В конце концов отец сам попытался умыть старосту, но староста рассердился. Вскочил на ноги, отшвырнул палочки — одна укатилась на пол, другая на стол.

— Твою налево, ты кто такой, чтобы меня трогать. Женой моей заделался. Ван Эрсян заделался. Тронешь меня еще — велю жене тебя зажарить и поставить мне под вино, как она Ван Эрсян зажарила. — Голос его звучал могуче и грозно. А лицо налилось синим гневом, словно он сейчас схватит табуретку и грохнет ею отца по голове или по спине.

Отец растерялся.

— Я Тяньбао, ты меня разве не узнал. — Отец отступил назад. — Я Ли Тяньбао, который венками торгует. Я наяву, а ты снобродишь.

— Вали отсюда. — Староста уселся на табуретку. Налил себе еще вина. Подобрал палочки и сунул в тарелку с закуской, даже вытереть не удосужился.

Старостина жена смотрела на мужа с улыбкой. Смотрела на моего отца с улыбкой.

— Говоришь, мы снобродим. Погляди на себя, у тебя сон на лице толщиной с кирпичную стену, чем таскаться среди ночи по чужим дворам, ступай домой и ложись спать. Даже ночью не дают человеку покоя. Он староста, а не ваш батрак, чтобы заявляться к нему домой среди ночи и звать, куда тебе заблагорассудится.

И стала дальше есть. И дальше пить. И дальше говорить про мясо с бедер Ван Эрсян. Мясо с груди Ван Эрсян. Ешь ее. Пей ее. Съешь ее и выпьешь — все равно как с ней переспишь. И не придется больше сохнуть по ней и томиться. Думала угодить старосте. Но староста взял рюмку и упер в жену холодный взгляд. Колючий взгляд. И Старостина жена мигом спрятала глаза и заговорила тише. Заговорила мягче:

— Разве я виновата, что тебе дали от ворот поворот. Разве я виновата, что тебя вытолкали за двери и по щекам отхлестали.

Мы с отцом вышли из дома старосты. Вышли из старостиного сна. Ночь оставалась прежней. Всюду скрывались шаги и шепоты. Всюду воздухом разливались тайна и непокой. Будто за каждым деревом кто-нибудь прячется. В каждом углу кто-нибудь прячется. Все фонари на улицах вдруг погасли. Все фонари в городе погасли. Не знаю, погасли они, потому что им положено гаснуть после третьей стражи, или их выкрутили и погасили воры, когда вышли снобродить. По улицам растекались огромные лужи черноты. А в глухих переулках чернота стояла плотными рядами. Посреди черной ночи невидимая дробь шагов звучала еще чеканней и гулче. И еще туманней, еще яснее.

Ночь сделалась подходящей для воров и грабя гелей.

Город сделался подходящим для воров и граби тел ей.

И мир для грабителей и воров сделался самым подходящим.

Отец вел меня за руку по улице.

— Не бойся, просто свет отключили.

В темноте я кивнул отцу. Но крепче сжал левую руку, которой держался за его ладонь. Его ладони каждый день щепили бамбук, вязали бумажные цветы и были грубее щебенки, грубее подошвы. Мы возвращались домой. Прошли на ощупь несколько шагов и понемногу нащупали свет звезд и луны. И увидели, что дорога грязно лоснится, будто под ногами у нас вода. И вот мы шли. И услышали позади чей-то топот. Со всех ног остановились и посмотрели назад. Не дожидаясь, когда шаги приблизятся, отец постарался их задобрить:

— Эй. Кто ты ни есть, что ни задумал, занимайся своими делами, а мы с сыном ничего не видели. Ничего никому не скажем.

Но черная тень приближалась. И шаги становились все быстрее.

— Вы кто такие, вы сейчас ко мне ходили. Вы сейчас ко мне ходили или не вы.

Оказывается, за нами бежал староста. Оказывается, староста вышел из своего дома, вышел из своего сна и отправился за нами вдогонку. Зажег фонарик, посветил нам с отцом в лица. Выключил фонарик. Встал посреди тумана. Затянутый туманом, принялся раздумывать и соображать.

— Староста Гун, пусть сестрица заварит чаю, ты выпьешь. Или давай я дойду до дома и отправлю к тебе Няньняня с заваркой.

Староста молчал. Помолчал немного и заговорил:

— Дома мне сон задурил голову. Сейчас сон ушел, в голове будто форточку открыли. Ты вроде говорил, что в деревне сделалось много покойников.

— Точно. Много покойников. Или заснобродили, или под нож попали, так что тебе бы проснуться и навести порядок.

Ночь полнилась тишиной. В тишине ворочалось жгучее беспокойство. Я слышал за отцовым голосом спешку, чувствовал на его ладони пот. Староста никуда не спешил. Староста стоял, затянутый черным туманом, и даже лицо его растворилось в темноте. В темноте казалось, что лицо у него вовсе пропало, что перед нами стоит безлицый столб. Он стоял тихо, долго стоял.

— Ли Тяньбао, ты покойникам продаешь венки, погребальные платья, тебе покойники приносят богатство. Но богатство твое не богатство, а мелочь. А я заплачу много денег. Только помоги мне сегодня ночью кое-что обстряпать.

Достань мне яду. Пока сын с семьей в отъезде. Пока весь город снобродит, подсыпь моей жене яду в рюмку с вином или в чашку с супом, чтобы мы с Ван Эрсян могли спокойно пожениться.

Договорив, староста неподвижно застыл на месте. Уперся глазами в наши с отцом черные тени. Словно перед ним стоит что-то невидимое. Пот из отцовых ладоней вдруг закапал на землю. Его горячие ладони вдруг налились стынью и ледяной водой.

— Староста, ты что такое говоришь, куда мне Я только испугался, что через снобродство в городе случится беда, потому и пришел. Ты занимайся своими делами, а мы доберемся до дома, и я отнесу тебе крепкого чая.

И отец потянул меня прочь от старосты. Сначала тихим шагом, потом быстрее и быстрее. И когда мы поспешили прочь широкими, торопливыми шагами, отец обернулся посмотреть на торчащий посреди дороги черный силуэт и замедлил шаг.

— Староста, ступай домой, живет человек, не тебе его на тот свет отправлять. А я доберусь до дома и отнесу вам крепкого чая.

Староста ответил не сразу. И не сразу его слова догнали нас из-за спины:

— Я Эрсян по правде люблю, и что мне прикажешь делать. Что делать.

В голосе его звучала страсть и жаркое отчаяние. А еще вроде как тепло и доброта. Не знаю, в самом он деле проснулся или продолжал бродить в своем сне. Ничего не говоря, отец быстрым шагом тащил меня домой, а в ответ на слова старосты только кивнул.

— Иди домой, староста Гун, в городе не сыщешь человека, который хранит секреты лучше Ли Тянь-бао. Дай только до дома доберусь, заварю тебе чая, который прогонит сон.

Дальше мы услышали, как староста развернулся и зашагал к дому. Медленно и неохотно, будто никак не может решить, убивать жену или не убивать, жениться на Ван Эрсян или не жениться.

2. (02:22–02:35)

В городе есть полицейское отделение.

Полицейское отделение занимает отдельный дом напротив городской управы. Во дворе отделения росли деревья, светили фонари, работал вентилятор. И все полицейские из отделения лежали и спали под вентилятором. Фонари лили грязный и желтый свет вроде лоснящейся воды из грязного желтого озера. Ворота в отделении были железные, с решеткой из арматуры. Сквозь прутья решетки я увидел пять бамбуковых лежаков, выставленных в ряд, точно пять гробов. Но люди на них лежали живые. Пятеро полицейских спали в ряд, а потом вдруг, словно солдаты в казарме после подъема, один за другим уселись на своих лежаках. Словно солдаты, сунули ноги в шлепанцы, встали и пошаркали к задней стене. Выстроились вдоль стены, дружно вытащили свои причиндалы и стали мочиться на стену. Моча звонко плескалась о камни. Будто Западная протока сменила русло и потекла через полицейский двор. Кто закончил мочиться, стоял на месте и ждал остальных, не выпуская из рук причиндалов. И вот все пятеро кончили мочиться. Вроде начальник отделения что-то сказал. И все пятеро как по команде дружно потрясли причиндалами, стряхивая с концов последние капли.

Стряхнули капли, развернулись и строем пошагали к лежакам.

Дружно, как по команде, сбросили шлепанцы, и каждый устроился на своем лежаке. И двор, будто водой из протоки, затопило сопением и храпом.

— В городе людей убивают, а вы спите. Людей убивают, а вы спите. — Наши с отцом крики рвались во двор сквозь решетку на воротах. Трое по лицейских одновременно уселись на лежаках и одновременно бросили в ворота слова, словно бросали камни: — Валите отсюда. Решили побуянить среди ночи, в обезьянник захотелось. В обезьянник захотелось.

Докричав, одновременно легли, и жесткие тела упали на лежаки с таким звуком, как если посреди черной ночи одновременно расщепить на венки несколько десятков бамбуковых палок.

А потом все стихло. Только слышалось, как мерно, мерно скрипят в темноте полицейские зубы.

3. (02:35–03:00)

И ответственные работники городской управы тоже заснобродили.

Снобродили все работники управы, от мала до велика и от велика до мала. Только лампочки накаливания и люминесцентные лампы не спали и продолжали гореть. В их свете было видно даже трещины на старых кирпичах во дворе усадьбы, где размещалась управа. И упади в щель между кирпичами иголка, ее сыскали бы без труда. Комары кружили в электрическом свете. И мотыльки кружили в электрическом свете. Увитая виноградом беседка таинственно мерцала в темноте, прорезанной фонарными лучами. Усадьбу построили сто лет назад. Стены сложили из серого кирпича, крышу выложили серой черепицей, совсем как в кумирне. Совсем как в столичном дворце. Сначала усадьба была трехдворным сыхэюанем[30], где в годы Республики жил деревенский шэньши[31] со своим семейством. Потом стала резиденцией городской управы. Местом заседания сменявших друг друга городских властей. И сменявшие друг друга главы городской управы с подчиненными трудились и отдыхали среди серых кирпичей и серой черепицы. Читали газеты. Изучали документы. Проводили собрания. Руководили деревнями и селами, находившимися в городском подчинении, решали всевозможные вопросы на хребте Фунюшань. И той ночью все ответственные работники городской управы заснобродили. Заснобродил глава управы. Следом заснобродил замглавы управы. А когда глава с замглавой заснобродили, по их указанию заснобродили все остальные обитатели старинной усадьбы.

Во сне они собрались на утреннюю аудиенцию в императорском дворце. Пару недель назад в городе гастролировала театральная труппа, показывала два спектакля в дворцовых декорациях — «Полководцы семейства Ян» и «Дела, разрешенные судьей Бао»[32]. И теперь театральные костюмы пришлись очень кстати. Глава управы облачился в императорский халат. Замглавы управы облачился в халат первого советника. Императорский халат был расшит шелковыми драконами и фениксами Отделан золотым кантом. А рукава у него были широкие, точно штанины. Костюмы министров и сановников тоже украшал золотой кант и красные поясные кольца. Костюмы императрицы, знатных дам и наложниц были унизаны нефритами и агатами. Сверкали. Переливались. То и дело слышался стук нефрита о золото. И главный зал собраний городской управы той ночью превратился в тронный зал императорского дворца, где государь принимает подданных на утренней аудиенции. Вслед за главой управы и его замами остальные ответственные работники тоже облачились в костюмы гражданских и военных сановников. Даже управские посыльные и повара надели костюмы дворцовых евнухов и писарей. Сверкающие золотом и нефритом. Расшитые драгоценными камнями. Горящие яркими огнями. У входа в залитый светом зал рядами висели красные бумажные фонари. А управские дворники сделались дворцовыми служками и стояли по обе стороны зала, держа в руках большие пайцзы с иероглифами «тишина». Дикторши городской радиоточки сделались государынями, сделались придворными дамами. Дворцовыми прислужницами, которые обмахивают императора веерами. В зале царила торжественная тишина. Величавое безмолвие. В глазах у людей читалась усталость, а на лицах плескалось любопытство и зачарованность, лица старались не спать, лица превозмогали сон. Казалось, люди хотят заснуть, но из последних сил смотрят, слушают, суетятся. Сановники и полководцы выстроились перед государем императором главой управы на коленях. Глава управы восседал на императорском троне. Перед ним стоял золоченый резной столик из реквизита театральной труппы. На столике покоилась большая императорская печать в желтом шелковом чехле. По сторонам от большой императорской печати стояли кисти на подставке и пиала гайвань. Прислужницы поднесли главе управы укрепляющий отвар из ласточкиных гнезд и белых древесных грибов. Глава неприязненно покосился на отвар. Повел рукой. Прислужницы испуганно отступили.

— Докладывайте, на коленях блага для Поднебесной не выстоишь.

Глава управы говорил совсем как император. Медленно. Пресыщенно. Сановники и министры украдкой глянули на государя. Увидели, что государь неторопливо подносит к губам пиалу с укрепляющим отваром и делает глоток. Поняли, что государь не гневается, успокоились.

— Сядьте. Сядьте и докладывайте по очереди. Услышав приказ, сановники и полководцы вскочили на ноги и склонились перед государем императором в поклоне, тряся рукавами[33] и выкрикивая — благодарим государя императора за милость. А после одни расселись, другие выстроились по обе стороны трона.

— Кто возьмет слово. Первый сановник, давай. Ты давеча вернулся из странствия по Цзяннани, расскажи государю, что видел и слышал.

Первый замглавы управы поспешно выступил вперед, склонился в поклоне, тряхнул рукавами:

— Кхэ. Недостойный благодарит государя импе ратора за беспредельную милость. По высочайше му приказу недостойный отправился на юг и провел в пути более месяца. Сначала прибыл в Шаньдун. Оттуда поехал в Сюйчжоу. Далее по Великому каналу через Уси, Янчжоу, Сучжоу и Чаншу добрался до Ханчжоу. Недостойный странствовал инкогнито и всюду видел только мир и благоденствие, народ Поднебесной живет в достатке и неустанно славит императора — да здравствует государь император, да продлится его жизнь на десять тысяч лет, десять тысяч лет и десять тысяч раз по десять тысяч лет.

Выслушав, государь повел рукой:

— Одно и то же. Всегда одно и то же. — Но уста его тронула улыбка. И глаза светились довольством. — Впрочем, надо признать, из столицы в Цзяннань путь неблизкий, советник Ма одолел много верст по суше и воде. Жалую тебе отпуск, поезжай со всеми домочадцами в Горное пристанище от летнего зноя[34].

Государь взмахнул рукой, и первый советник попятился на место. Глава управы вновь обвел глазами лица сановников и полководцев.

— Командующий Ли, ты много дней назад вернулся с пограничной заставы, доложи государю, как обстоят дела на границе. Расскажи, как живется народу на северо-западных рубежах, поведай о бедности и нужде.

Ли Чуан, занимавший пост замначальника военного комиссариата, вышел из толпы и встряхнул рукавами. Опустился на колени. Вскинул голову. И голос его зазвучал гулко, будто колокол.

— Благодарю государя императора за беспредельную милость, коей повинуясь, недостойный слуга отправился в северо-западный край усмирять границу. Три года тому назад приграничный край лежал, разоренный войной и смутой, народ погряз в нищете, и где бы ни ступало копыто коня вашего недостойного слуги, всюду кишели толпы голодных и обездоленных, и нередко случалось людям бросаться под копыта боевых коней, чтобы выпросить милостыню. Сюнну раз за разом прорывали заставы. Чинили грабежи и разорения по ночам и средь бела дня. А когда пришла пора урожая, потеряли последний страх. Топтали людей конями, разили стрелами. Сжигали дома, грабили амбары. Насиловали женщин. Народ бросил возделывать хлеба, в пограничном краю бушевал голод. Люди оставляли пашни, оставляли дома и бежали во внутренние земли. Но государь император отправил недостойного командовать пограничными войсками, и, повинуясь высочайшему повелению, недостойный решил первым делом исцелить внешний недуг, чтобы затем взяться за врачевание недугов внутренних, — усилил караул на заставе, вышел навстречу неприятелю и дал сюнну жестокий бой. Не было такого дня, чтобы не теряли мы воинов ранеными или убитыми. Но не было такого дня, чтобы воины помышляли об отступлении, на спасение уповая. Армия наша сплотилась в едином порыве, и воины рады были погибнуть на поле брани, но не отдать врагу ни пяди освобожденной земли. И сам я сражался в первых рядах, врезался на добром коне в самую гущу неприятельской армии. Отражал каждое новое наступление врага, подобно тому как дамбы отражают разбушевавшийся паводок. В бою при хребте Циляншань недостойного трижды ранило вражьей стрелой, но я скакал в первых рядах и разил неприятеля. Три дня и три ночи провел я в седле, не выпуская меча из рук. Пищу вкушал верхом на коне. И почивал верхом на коне. Наконец сюнну были разбиты и отступили на сто двадцать ли от границ Поднебесной. После боя при хребте Циляньшань государево воинство на северо-западных рубежах стало одерживать победу за победой, словно не варваров рубит, а щепит бамбук. А враг терпел одно поражение за другим и с каждым шагом отступал дальше и дальше. И северо-западные земли вернулись в лоно Срединного государства. Пограничный люд возвратился в свои дома, дабы вспахивать нивы и пожинать урожай. И поныне в Шэньси, Ганьсу, Нинся, Монголии и прочих приграничных землях царит мир. Нивы колосятся. Народ благоденствует. Промыслы и ремесла процветают. И все народы, что населяют долины рек и горные хребты в северо-западном крае, увидев командующего императорской армией во главе бравого воинства, падали на колени и трижды славили государя императора со всем государевым воинством, а потом просили меня по прибытии во дворец всенепременно передать государю императору пожелания добрейшего здравия, да продлится государево правление на десять тысяч дет, десять тысяч лет, десять тысяч раз по десять тысяч лет.

Длинную речь произнес замначальника военного комиссариата, и каждое сказанное им слово стояло на своем месте. Сановники и полководцы слушали с вытянутыми лицами, словно языки проглотили. Мелкая сошка, замначальника военного комиссариата, потомок Ли Цэычэна[35] в двенадцатом поколении, а какое недюжинное красноречие, какой литературный дар. Даже глава управы слушал его доклад с радостным удивлением. И первый замглавы управы не мог скрыть зависти. Прочие ответственные работники из департамента экономики, департамента внутренних дел и департамента образования теперь сделались чиновниками хозяйственного ведомства, ведомства гражданской администрации и ведомства просвещения. И, увидев, каким красноречием и литературным даром блещет простой вояка, почувствовали себя пристыженными. Поняли, что главе управы понравился ответственный работник из военного комиссариата. Испугались, что ответственный работник из военного комиссариата с должности замначальника отдела перескочит сразу на должность главы департамента. Станет замглавы управы по охране общественного порядка. Станет главным военачальником, командующим всеми государевыми войсками на северо-западных рубежах. Глаза сановников и полководцев устремились на командующего пограничными войсками, облаченного в военный халат и кожаные сапоги. И все услышали, как государь глава управы рассмеялся. Поднялся с трона, прошелся вдоль стола. Потом в другую сторону Остановился возле трона, сдвинул с места императорскую печать.

— Командующий Ли, ты в равной мере владеешь кистью и мечом, в тебе уживаются добродетель и талант, ты отличился на усмирении пограничных земель и добился того, что последние три года сюнну покорно платят дань. Дабы государственные дела содержались в порядке, дабы наказания были справедливы, а награды вручались по заслугам, жалую тебе чин главного военачальника, будешь ведать всеми битвами и сражениями на рубежах Поднебесной от северо-запада до северо-востока, от Юньнани до Тайваня, от Гуандуна до Гуанси. — Затем государь с улыбкой на устах окинул взором своих сановников с полководцами и медленно выдохнул, словно в Поднебесной наконец воцарился мир и покой и на сердце у государя тоже стало спокойнее. — Есть ли доклады из ведомства просвещения и ведомства гражданской администрации.

Глава ведомства просвещения переглянулся с главой ведомства гражданской администрации. И глава ведомства гражданской администрации сделал два шага вперед, тряхнул рукавами, согнулся в поклоне и почтительно преклонил колено.

— Ничтожный хотел взять слово, но боится прогневить государя.

— Говори. — Император устремил взор на сановника, словно перед ним простолюдин, что бухнулся на колени во время инспекционной поездки, жалуясь на обиду. — Сегодня государь в добром настроении, так что валяй.

Сановник встал с колен. Поднял взор на императора. Потом оглянулся и окинул глазами ровные ряды сановников и полководцев в тронном зале.

— Нынешним летом подданные Поднебесной, осененные милостью государя императора, радуются богатому урожаю на землях, что раскинулись на десять тысяч ли вокруг. Колосья пшеницы выросли величиною с метелки проса. Но из Канцелярии небесных знамений передали срочную весть, будто бы через три дня на землю обрушится страшный ливень, который продлится по меньшей мере две или четыре недели и затопит многие земли в Поднебесной, и ежели не убрать хлеб сейчас, урожай сгниет на корню, а зимою наступит голод, и народ погрузится в пучину бедствий. Канцелярия небесных знамений возвестила, что ныне государство наше процветает, а народ живет в мире и благоденствии, однако за благоденствием и процветанием таится опасность огромного бедствия. Государь император прозорлив, словно небожитель, и видит опасность, когда опасность еще не обнаружилась, а стало быть, государю следует немедля отдать высочайшее повеление, чтобы весь народ Поднебесной убирал урожай днем и ночью без сна и отдыха, набивал зерном житницы и амбары, а после принимал меры от дождей и паводков, сооружал плотины, насыпал дамбы, укреплял жилища, дабы бедствие не застало людей врасплох, дабы народ Поднебесной не оказался снова ввергнут в пучину несчастий, дабы в Поднебесной не случилось бунта и беспорядков. Уповаю, что государь примет к сведению слова недостойного.

Договорив, глава ведомства гражданской администрации снова взмахнул рукавами, склонился в церемонном поклоне и украдкой вскинул глаза на государя главу управы. Чело государя изображало неудовольствие, но сказать государь ничего не сказал, только зевнул, словно давно утомился и слушал доклад вполуха. Тогда глава ведомства нарисовал на своем лице жертвенную прямоту и готовность сложить голову, увещевая государя во имя блага Поднебесной. Но в эту секунду, ровно в эту секунду — совсем как в театре, — развязка отложилась и сюжет сделал внезапный поворот. В зал вбежал запыхавшийся стражник, встал перед императором и сановниками, тряхнул рукавами, поклонился и немедля приступил к докладу:

— Государь император, к дворцу прорвались двое смутьянов, недостойный не сумел их остановить, смутьяны говорят, что хотят видеть государя главу управы. Говорят, что крестьяне за городской стеной собрали богатый урожай, но ночь напролет жали пшеницу и сделались вроде снобродов. А в городе нашлись злодеи, что учиняют разбои, грабят и убивают городской люд, пока тот крепко спит или снобродит, сморенный усталостью. Словом, в Поднебесной большая смута, и правлению государя императора приходит конец. Прошу государя императора приказать, пускать сюда смутьянов или не пускать.

Глава управы устремил взор на дворцового стража:

— Ты верно знаешь, что они смутьяны.

Страж потер заспанные глаза:

— Верно знаю. Это отец с сыном из похоронной лавки, которые венками торгуют. Которые мертвые деньги продают за живые.

Государь отвел взгляд от лица дворцового стража. Остановил взгляд на главе ведомства гражданской администрации, который докладывал о потаенной опасности. Окатил главу ведомства холодом. Едва заметно хмыкнул. И наконец согрел своим теплом командующего войсками пограничных районов, замначальника военного комиссариата Ли Чуана.

— Командующий, тебе удалось дать отпор внешним врагам Поднебесной, теперь помоги обуздать врагов внутренних. Ступай за пределы дворца и, коли встретишь какого смутьяна или бунтовщика, что не выказывает почтения государю и возводит клевету, будто в Поднебесной смута, казни его без лишних разговоров.

Услышав приказ, командующий Ли вздрогнул. Обвел глазами сановников и полководцев. И вышел из дворца следом за стражником.

Замначальнику военного комиссариата перевалило за тридцать, на своем посту он отвечал за укрепление общественного порядка, рассмотрение жалоб и прошений. Больше десяти лет служил в военном комиссариате. Почивал на хворосте и вкушал желчь, целыми днями заискивал и пресмыкался, но по службе так и не продвинулся. А теперь удача ему улыбнулась. И он широким шагом вышел за ворота управы.

Управа помещалась в тихом месте. В северо-восточных кварталах. И серые каменные львы у ворот, изваянные еще во времена Республики, стояли на месте. И сторожевые башни по четырем углам тоже стояли на месте. Тихие и безмолвные. Словно декорации. И серая каменная лестница о шести cry пенях стояла на месте. Над головой проплывали облака. На землю ложились тени. Все фонари на городских улицах погасли. Но фонари у ворот управы по-прежнему горели. Горели целую ночь напролет, потому что городская управа это вам не деревенская улица. Потому что присутствие это вам не деревенская лачуга. Мы с отцом шли на свет. Мы с отцом пришли к воротам управы, к воротам Запретного города. Мы с отцом стояли у ворот управы и ждали, когда вернется стражник, убежавший к государю с докладом, но тут сзади кто-то подошел.

Заснобродивший старик с жухлыми волосами и беззубым ртом, который, когда был закрыт, напоминал вырытую посреди лица яму, а разевался намного шире, чем разеваются рты у обычных людей. Звали старика Гао Бинчэнем, он добывал себе пропитание жалобами и прошениями. Было ему семьдесят два года, и последние восемнадцать лет он ходил к начальству подавать прошения. Только закончатся деньги, он идет подавать прошение. Управа даст ему немного денег, он успокоится. Потом деньги кончатся, и Гао Бинчэнь снова приходит с прошением, чтобы управа выделила ему риса с мукой. Гао Бинчэнь один возмущал мир и спокойствие в городе, кроме него никто больше не подавал прошений и жалоб. А он подавал прошения из месяца в месяц и из года в год. Его сын погиб на заводе в уездном центре. Но руководство завода говорило, что сын Гао Бинчэня умер от болезни. Завод отказался платить компенсацию, и с тех пор Гао Бинчэнь жаловался на обиду. У старика не осталось кормильца, вот он и жаловался на обиду. И мы с отцом решили, что в ночь большого снобродства он опять будет кричать об обиде, подавать прошения и жалобы, но Гао Бинчэнь подошел к воротам управы, и в свете фонарей я увидел, как он моргает желтыми мутными подслеповатыми глазами и без умолку бормочет путаные и ясные слова. Слова ясные и путаные. И лицо его светится грязно-желтой улыбкой.

— Больше я прошений подавать не буду, больше не буду. Больше я прошений подавать не буду, мне теперь прошения ни к чему.

Так он бормотал, и на лице его громоздилась улыбка. А когда мой отец спросил, почему он больше не будет подавать прошений, из ворот вышел Ли Чуан, которому было поручено дать отпор внешним врагам и обуздать врагов внутренних. Ли Чуан, облаченный в театральный костюм полководца, шагал грозно. А говорил сквозь сон. Он выступил за ворота управы, остановился на каменных ступенях, устремил взор на нас с отцом и не успел заговорить, как старик Гао сделал шаг вперед.

— Заместитель Ли, больше я прошений подавать не буду. Заместитель Ли, я вам с главой управы вот что хотел сказать, раньше вы все спрашивали, куда я так быстро деньги трачу, которые вы мне даете. А я сам не знал, куда их так быстро трачу. Вроде прячу под подушку, потом неделя проходит, смотрю — нет денег. И приходится снова подавать прошение, деньги клянчить. Но сегодня ночью, сегодня ночью я заснул и увидел сон. И увидел, что спрятал деньги, которые вы мне давали, в дупле хурмы на заднем дворе, чтобы не потерялись. Пошел туда проверить. Сунул руку и вытащил тридцать тысяч. Пошел к другому дуплу. Сунул руку, вытащил еще двадцать тысяч. Пошел искать в стене у кровати. Под кирпичами у стены. И угадай, сколько нашел. Сто двадцать три тысячи восемьсот юаней.

Сто двадцать три тысячи восемьсот юаней, теперь мне прошения ни к чему. Денег до конца жизни хватит. И на еду хватит, и на похороны. Заместитель Ли, я пришел сказать, что больше не буду подавать прошений. Бей меня до смерти, все равно не буду.

Ночь кипела сухостью и жаром. Старик Гао кипел радостью и волнением. Фонари лили яркий и желтый свет, словно вторя стариковому смеху. Не переставая говорить и смеяться, старик Гао поднялся по лестнице. Поднялся к Ли Чуану и все повторял — сто двадцать три тысячи восемьсот юаней. Сто двадцать три тысячи восемьсот юаней. Но стоило старику Гао поравняться с Ли Чуаном, как тот преградил ему путь. Преградил путь, и мы с отцом услышали слова, которые Ли Чуан выцедил из своего рта.

— Ты верно говоришь, что больше не будешь подавать прошений.

— Не буду, обещаю.

Ли Чуан подтянул старика Гао к себе и проговорил голосом низким и холодным:

— А ежели ты не будешь подавать прошений, чем прикажешь заниматься замначальника военного комиссариата, который разбирает прошения. Ежели ты не будешь подавать прошений, городу прекратят выделять по сто тысяч в месяц на жалобщиков. Ежели ты не будешь подавать прошений, как я сделаюсь великим командующим, что дает отпор внешним врагам и усмиряет врагов внутренних. Слушай внимательно, будешь приходить сюда каждый месяц с новым прошением. Из года в год, из месяца в месяц будешь ездить в уездный центр и жаловаться на обиду, понял меня или нет.

Говоря так, он потряс старика Гао за плечо. Так потряс, что старик Гао проснулся. Разом оторопел. И сказал — о-ох. Словно в самом деле проснулся. Пристально посмотрел на Ли Чуана. И заговорил громче и тревожней:

— Заместитель Ли, ты в театральный костюм обрядился, в военный халат обрядился, глаза сощурил, ты никак снобродишь. Я сейчас не то спал, не то наяву был, но в самом деле нашел деньги, которые позабыл, куда спрятал. Нашел целых сто двадцать три тысячи восемьсот юаней. С такими деньгами я больше не хочу подавать прошения. Ей-богу не хочу.

Заместитель Ли ни слова не сказал. Заместитель Ли не сказал ни слова. Посмотрел в упор на старика Гао. Посмотрел на него в упор. И вдруг отпихнул старика Гао назад. Потом закатал рукава на своем одеянии. Поддернул волочившиеся по земле полы халата.

— А как мне прикажешь давать отпор внешним врагам и усмирять врагов внутренних. Хочешь, чтобы главный по прошениям места лишился, чтобы меня сократили. Прекратив подавать прошения, ты мою карьеру пустишь под откос, пустишь под откос карьеру главы управы, да еще перекроешь финансирование правящей династии, ясно тебе или нет. — С этими слива ми он вдруг сбросил с себя военный халат, отшвырнул его в сторону и сном шагнул к старику Гао. — Я вам не какой-то вшивый замначальника военного комиссариата. Я великий командующий, ведающий всеми военными и дворцовыми вопросами. А кто меня ослушается, того порешу. Ослушаешься — я тебя порешу, без шуток.

Договорив, он ударил старика Гао кулаком в грудь. Старик Гао отшатнулся назад. Гао Бинчэнь, который восемнадцать лет подавал прошения, старик Гао, который больше не хотел подавать прошений и не успел сообразить, что творится в городской управе. Не успел сообразить, что творится на престоле Поднебесной. Старик Гао встал столбом, уперев глаза в Ли Чуана и раз за разом повторяя — ты снобродишь. Ты снобродишь, я не буду с тобой говорить. Пойду лучше поговорю с главой управы. Я теперь прошений подавать ей-богу не хочу. Ей-богу не хочу. Он говорил и протискивался к воротам. А Ли Чуан теснил его назад. Один протискивался к воротам. Другой теснил его назад.

Великий командующий все теснил его и теснил, а потом вдруг вытащил неизвестно откуда дубинку. Длиной в один чи и толщиной с запястье. И с размаху ударил старика Гао дубинкой по голове. Кровь брызнула во все стороны.

— Ай. Матушки.

Гао Бинчэнь, который восемнадцать лет жаловался на обиду и подавал прошения, закричал и рухнул на ступени городской управы.

И умер прямо на ступенях.

Перед смертью он запрокинул голову к небу и из последних сил выкрикнул свои слова:

— Я больше прошений подавать не хочу. Ей богу не хочу.

Кровь ру ка об руку с криком прыгала по ступеням и спотыкливо лилась вниз. Мы с отцом застыли у лестницы. Молоденький стражник, одетый в костюм не по размеру, раньше служил поваром в городской управе. Лет двадцати с небольшим, он приходился дальней родней главе управы, потому и получил работу на кухне. До сих пор он стоял за спиной замначальника Ли. Стоял и смотрел на препирательства замначальника Ли и старика Гао.

А увидев, что старик Гао рухнул на ступени, развернулся и помчался в управу. Бежал и кричал. Визжал и кричал — покойник, честное слово, настоящий покойник.

— Покойник, честное слово, настоящий покойник.

И крик его был похож на падающий дом. На рухнувшее небо и разверстую землю.

Заместитель Ли не шелохнулся. Сохранял выдержку. Держался как настоящий полководец, настоящий командующий.

— Я три года на пограничной заставе оттрубил. Сюнну столько положил, что не сосчитать, думаете, испугаюсь горстки смутьянов. — Бросил дубинку в сторону. Подобрал халат. Глянул на нас с отцом. — Вы держите ритуальный магазин НОВЫЙ МИР, венками торгуете, я вам сейчас хороший заказ подкинул. — Отряхнул халат. Не знаю, запылился тот или нет, но Ли Чуан отряхивал его бережно и любовно. — Вам здесь никакая не управа. А тронный зал Золотых колокольчиков в Запретном городе и я никакой не заместитель Ли, а великий командующий всеми императорскими войсками Посмеете еще врываться в государевы покои, сеять смуту в Поднебесной, не подчиняться высочайшим указам, оба так же кончите, мать вашу налево.

Оба кончите, как смутьян Гао Бинчэиь.

Бережно и любовно отряхнул свой халат командующего, развернулся и медленно пошагал во дворец городской управы. Медленно и неторопливо. И в свете фонарей его силуэт скрылся за воротами усадьбы, за воротами сыхэюаня. За воротами присутствия, за воротами городской управы. За воротами величественного дворца, накрытого большим снобродством.

Мы с отцом смотрел и ему вслед в страхе и оторопи. У меня мороз пробежал по коже. Даже руки задрожали. Отцова ладонь была вся в холодном поту. Моя ладонь была вся в отцовом холодном поту, точно в ледяной воде. И все тело было в холодном поту, точно в ледяной воде.