Колдун 2

Глава 15

Весь следующий день Мишка вкалывал как проклятый, торопясь сделать свою норму. Закончив, он отпросился у Михалыча на час раньше и, быстро ополоснувшись, помчался в больницу. Куда отвезли Петра, Мишка знал из воспоминаний Михалыча, а отыскать палату труда не составило.

Петр лежал, отвернувшись лицом к стене. На приветствие он никак не отреагировал. Мишка, потоптавшись возле его койки, тронул мужчину за плечо.

— Не все так плохо, как кажется. Иногда действительно бывает трудно, но разве на фронте было легко? Но там ты боролся…

Петр молчал. И Мишка осознал, насколько он привык «читать» людей. Как просто, оказывается, когда ты видишь человека насквозь, со всеми его мыслями и желаниями, когда ты понимаешь мотивы его поступков, когда для тебя нет тайн… И как, оказывается, сложно, когда ты не знаешь о человеке абсолютно ничего! Прочти он сейчас Петра — и понял бы, почему тот пытался покончить с собой, что им двигало. Тогда он бы точно знал, что мужчине сейчас нужно. Нашел нужные слова, знал бы, что говорить, что делать. А сейчас…

Как же живут другие люди? Вот без этих его возможностей? И ведь справляются! И неплохо справляются! А он… Он разучился просто общаться с людьми… Без своего дара он беспомощен как младенец. И это плохо. Очень плохо! Неужели то, что в него вселилось, постепенно убивает, съедает в нем все человеческое, заменяя на чужие мысли, чужие эмоции, чужие желания… Вот стоит он сейчас перед человеком, который каким-то чудом остался для него загадкой, и совершенно не знает, как с ним разговаривать!

Мишка мысленно схватился за голову. Не первый раз уже он задавался вопросом, в кого он превращается. Но никогда прежде этот вопрос не вставал с таким пониманием собственной ущербности. Ведь по сути он не только не развивается, он деградирует! Слишком он привык полагаться на свой дар. И сейчас совершенно не понимал, чьи знания оставались у него в голове — его собственные, приобретенные, или учителей, которых он касался? И хотя Мишка честно пытался учиться, но… Знания-то он уже получил ранее! И была ли его так называемая учеба действительно его заслугой или даже это было самообманом? Он не знал, равно как не знал и способа это выяснить…

Беда была в том, что Мишка уже не особо понимал, где его настоящие чувства и желания, а где навязанные чужим опытом, чужим пониманием жизни, чужими радостями и горестями. Да, он не мог не получать чужой опыт, равно как не мог не получать и чужие мысли, и чужие эмоции. И принимая для себя какое-то решение, он всегда принимал его, опираясь и на чужой опыт в том числе! Так чью жизнь он сейчас проживал?

Мишка в глубочайшей задумчивости опустился на койку Петра и обхватил голову руками. Внезапно пришедшее понимание совершенно выбило его из колеи. Он не желал быть марионеткой неизвестного… даже не существа! Чего-то непонятного, необъятного, и от чего он, к сожалению, не мог избавиться. А если уж быть до конца честным, уже и не хотел. Он уже совершенно забыл, как это — жить без дара. И сможет ли он заново научиться жить без него? Сейчас, как показала практика, он даже с Петром поговорить не в состоянии!

Парень, на миг представив себе, что он будет чувствовать, если все его возможности вдруг пропадут, содрогнулся.

— Чего тебе от меня надо? — раздался тихий хриплый голос. — Жизни учить пришел?

Мишка от неожиданности вздрогнул и выпрямился. Петр лежал в той же позе. Лица его видно не было, и сориентироваться хотя бы по выражению глаз было невозможно — он их попросту не видел.

— Это мне у тебя учиться надо. Мал я еще тебя учить, — усмехнулся Мишка. — А пришел, потому как вернулся вот и узнал, что ты в больнице. Работаем вместе, учил ты меня, а я даже навестить не зашел? Нехорошо как-то получается…

— А почему я здесь, тоже узнал? — донесся мрачный голос от стены.

— Нет, — соврал парень. — Захочешь — сам скажешь, нет — твое право. Но если нужно чего, ты говори, я принесу, — ровным голосом продолжил он.

— Повеситься не дали, так может, застрелиться выйдет? — после паузы медленно, словно раздумывая, тихо, на грани слышимости, пробурчал Петр. — Пистолет принеси, — уже громче и гораздо увереннее.

— Пистолет, говоришь… — задумчиво протянул Мишка. — А пойдем-ка выйдем, прогуляемся немного. Погода нынче уж больно хороша, чего в душной палате-то сидеть?

Петр повернулся и долгим внимательным взглядом посмотрел на Мишку. Подумав, кивнул. Парень поднялся с койки и протянул Петру протез. Тот, бросив хмурый взгляд, протез нехотя взял.

Наконец, вышли из палаты. Руки, протянутой Мишкой, Петр не принял. Так, пошатываясь, и ковылял самостоятельно. Добравшись до лавочки, тяжело на нее опустился.

— Принесешь? — окинул он Мишку исподлобья тяжелым взглядом.

— Принесу, — кивнул парень, серьезно глядя в ответ. — Если сможешь убедить меня, что это единственный выход. На войне чего на пули не полез? И винтовка у тебя была, или автомат, не знаю. Чего ж не воспользовался? — с кривой усмешкой поинтересовался он.

— Домой рвался, — зло, сквозь зубы процедил Петр. — Что ты ко мне в душу лезешь, твою мать? Какое твое собачье дело? — психанул он.

— Да уж есть дело. Коли я тебе пистолет доставать стану, так хочу хотя бы знать, за что на лагеря подписываюсь, — хмыкнул Мишка. — Так скажешь, али как?

До сих пор отечное лицо Петра скривилось. Выматерившись, он отвернулся.

Мишка, упершись локтями в колени, молчал. Петр, посидев в гнетущей тишине еще минут десять, зло поднялся и резкими, дергаными шагами направился к больнице. Поднявшись на ступеньки, взялся за ручку двери и оглянулся на Мишку. Парень сидел в той же позе. Постояв, мужчина сплюнул себе под ноги и, сгорбившись, тяжело поплелся обратно.

— Да какого хрена! — зло выплюнул он, нависая над Мишкой. — Ты щенок еще неразумный! И жизни не видел нихрена! А ко мне вот… — он нервно стукнул себя кулаком в грудь, тут же сгребая рубашку в кулак, и, не в силах справиться с рвущимися наружу эмоциями, рванул ее так, что ткань, не выдержав, с треском разошлась, а на землю посыпались пуговицы, — в душу лезешь! Чего тебе надо, твою мать?

— Понять хочу, — поднял на него парень спокойные, но потемневшие глаза. — И я тоже на фронте кое-что видел. Только вот стреляться пока не собираюсь. Да и ты два года после войны как-то прожил, не застрелился. И ранение не в сорок пятом получил, а значит, в тылу побольше, чем два года уже. Чего думал-то так долго? — Мишка внимательно следил за сменой эмоций на лице Петра. Видел, как разжалась рука, выпуская повисший клочок ткани, как задергалась в нервном тике щека, как рваное, частое дыхание становилось тише…

— Думал, что смогу жить… Что со временем пройдет, забудется… — как-то обреченно произнес он. — Не выходит. Не могу я забыть! Не могу, понимаешь ты? Нет? — резко перешел он на крик, снова в ярости нависая над Мишкой. — Нет мне жизни без них, понимаешь ты? Закрываю глаза — и снова вижу их, всех шестерых, довольных, счастливых! И понимаю, что нет их больше! И не будет уже никогда! Знаешь, каково это: закрыл глаза — живые, открыл — мертвые! А у тебя даже могилки нет, чтобы прийти к ним! Понимаешь? — задыхаясь от душившей его ярости и все крепче и крепче сжимая кулаки, Петр стоял, нависнув над парнем, лишь последним усилием воли сдерживая себя, чтобы не кинуться на этого дурного щенка, вновь разбередившего ему душу.

Мишка вдруг очень ярко вспомнил, что с ним было тогда, в госпитале, когда он увидел, как погибла Томка. Что он чувствовал… Как винил себя, что притащил ее в дивизию, что его не было рядом, что не смог защитить, сберечь… Его тогда вытянуло понимание, что она жива, и цель… Цель отыскать девчонку, где бы она ни была. Ради нее он учился, ради нее он стремился добиться такой желанной должности. Чтобы разыскать, чтобы видеть ее глаза, слышать ее голос… Томка стала мечтой, стала тем, что заставляло его стремиться к чему-то, чего-то добиваться…

Нашел. И сейчас жил просто по инерции. По инерции ходил на работу, по инерции читал заданное на лето, по инерции ел, спал, двигался. Словно во сне. Случившееся с Петром всколыхнуло его. Но как надолго? И еще… Томка осталась жива. А вдруг и тот, о ком у мужчины плачет душа, тоже выжил? Вот только у него нет Мишкиного дара, и он не может этого понять, почувствовать… Узнать бы…

— В госпитале, очнувшись после ранения, я узнал, что моя… — Мишка чуть замялся, подыскивая определение, — сестренка погибла. Она была вместе со мной, в дивизии. Я ушел на задание, а она осталась. Ее берегли, очень. Но Томка упрямая девочка. Упрямая и бесстрашная… Она не боялась никого и ничего, — тяжело вздохнул парень, не отводя ставшего неимоверно тяжелым взгляда от глаз Петра, краем сознания отмечая, что на лице мужчины промелькнула растерянность. — А семья у меня приемная. Павел Константинович был моим… нашим командиром. Дай руку, — решился Мишка и протянул Петру руку раскрытой ладонью вверх.

— Зачем? — удивился Петр, продолжая сверлить юнца взглядом, в котором, впрочем, уже сквозила изрядная доля растерянности.

— Дай. Посмотреть хочу, — честно ответил парень.

Петр неуверенно, продолжая смотреть в ставшие почти черными глаза, коснулся его руки. Заметив, что взгляд мальчишки остекленел, словно тот внезапно ушел в себя, резко отдернул руку обратно.

— Да пошел ты… Щенок! Ублюдок! Скотина!.. — матерясь и награждая парня «лестными» эпитетами, Петр развернулся и пошагал к больнице. — Вот только появись еще, сученыш паршивый… — бормотал он себе под нос, яростно сжимая кулаки.

— Костик жив… — внезапно донеслось до него тихое. — Твоя мать умерла, верно. Жена тоже. Дочери и старший сын, Алёша… Их больше нет. А Костик жив, — словно врезавшись в стену, Петр, замерев, вслушивался в тихие, однако хорошо различимые слова, летевшие ему в спину.

Медленно развернувшись, точно все его тело вмиг одеревенело и совершенно не желало подчиняться хозяину, Петр уставился на все также сидевшего на лавке пацана.

— Откуда… — прохрипел он вмиг пересохшим горлом.

— Откуда знаю? — повернул к нему голову парень, подняв тяжелый взгляд. — Дар у меня. А дальше не важно. И не интересно, — чуть задумавшись, добавил он.

Петр в несколько шагов рывком преодолел разделявшее их расстояние и схватил этого… щенка… за грудки.

— Врешь, сука… — в ярости прошипел он, брызгая слюной на лицо парню. — Удушу, мразь…

— Твою жену звали Олесей. Ты звал Лесенькой. Голос у нее был красивый. Любил ты, как пела она, и часто вечерами, когда Олеся укладывала детей, садился возле ее ног и слушал, как она поет им, — ровно, словно и не висел в руках обезумевшего мужчины, проговорил Мишка. — Отец твой умер в апреле сорок первого, до войны еще. Застудился. Неделю лежал. И угас, словно свечка. А Костю ты сам принял. Роды быстрыми были. И покуда мать за повитухой бегала, ты в бане с женой был. Повитуха уже пришла, руки мыла, а ребенок рождался… Ты оттолкнул полезшую было бабку, и в тот же миг принял сына на руки, — улыбнулся парень одному из счастливейших и тщательно хранимых воспоминаний мужчины. — Ты тогда здорово перепугался, — хмыкнул он и взглянул светлеющими, уже обычными серыми глазами на Петра.

— Но как… Откуда… — выпуская Мишкину рубашку из ослабевших рук, растерянно прошептал он. — Кто?.. — снова внезапно зверея, вновь нагнулся он над парнем, упираясь руками в спинку лавки.

— А ты сам как думаешь? — снова усмехнулся Мишка. — Ну кто мне мог об этом рассказать? Кроме тебя некому.

Петр, посверлив парня бешеным взглядом еще пару минут, тяжело перевалился через него и плюхнулся на лавку рядом. Обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону.

— На гордом на утесе

— Певец из меня… Ну что ты смотришь? Не умею я как Олеся… — хмыкнул Мишка, взглянув на уставившегося на него мужчину.

— Откуда… Откуда ты знаешь, что она пела? — багровея на глазах и крепко сжимая кулаки, выдавил из себя Петр.

— А откуда я узнал, что ты принял сына при родах, у тебя вопроса не возникает? — хмыкнул Мишка. — Об этом ведь даже Олеся не знала. Не помнила в горячке. Дальше-то повитуха действовала. А ты Костика из рук выпустить боялся. Так и стоял столбом с ним на руках, покуда бабка на тебя не наорала и таз с водой не подсунула, чтоб младенчика обмыть да запеленать. И сам обмыл, и замотал сам кое-как в пеленки, ей не доверяя.

— Бабка?.. — растерянно пробормотал мужчина, ища логическое объяснение словам юнца.

— Петр, очнись! Что мне еще сказать тебе нужно? Сказать, где ты жену в первый раз любил? — разозлился уже и Мишка. — Или то, что за тебя ее отдали потому, что Алешу уже под сердцем носила? А в мужья ей прочили городского, того, из правления, что к председателю то и дело катался. Что смотришь? Про венок из листьев осенних и рябины, над которым она хихикала и, насмеявшись вдоволь, на ветку повесила, птичкам оставив, кто мне рассказать мог?

— Но… Как? Откуда?.. — Петр растерянно таращился на него, по-прежнему сжимая кулаки.

— От верблюда, — Мишка, потянувшись, встал с лавки. — Тебя в палату проводить аль сам добредешь?

Мужчина, опустив голову и сгорбившись, лишь головой покачал.

— Ладно, бывай. Где найти меня, коль надумаешь чего, ты знаешь. На заводе увидимся, — попрощался он и, снова взглянув на кивнувшего в глубочайшей задумчивости мужчину, пошел домой.

Не думал Мишка, что встреча с Петром пройдет вот так… сложно. А сколько таких Петров и сколько потерянных детей, да и взрослых тоже сейчас по всей стране? Скольких война поразвела, порастеряла? А ведь он, Мишка, может помочь пусть некоторым из них воссоединиться, встретиться, отыскать друг друга… И пусть это будет десять, двадцать, сто человек — он уже не зря проживет свою жизнь. Улыбнувшись своим мыслям, Мишка шире расправил плечи и гораздо тверже и увереннее зашагал вперед. Наконец-то он знал, куда ему двигаться. Теперь он знал, зачем он живет.

Парень, улыбаясь, шагал по затихающим улицам города, чувствуя, как за его спиной расправляются и крепнут крылья. Крылья, которые он безжалостно смял когда-то в своих сомнениях и страхах, боясь оказаться непохожим на других людей и не видя им предназначения. И впервые за несколько безумно долгих лет у него в душе были покой и безмятежность.