Колесница Солнца. Восемь тетрадей индийской классической лирики в переводах С Северцева

Пленница в клетке жила золоченой,

вольная птица — в глуши лесной,

Одна была дикой, другая — ученой,

и вот повстречались они весной.

«Умчимся! — лесная птица вскричала. —

Будем вдвоем в небесах кружить!»

«Останься! — пленница отвечала. —

Будем вдвоем в этой клетке жить!»

Лесная птица сказала: «Нет!

Я в клетке и дня прожить не смогу!»

Ответила пленница ей: «Увы!

А я в небесах кружить не смогу!»

Тысячи песен чудесных знала

та, что в лесах провела весну,

Песней заученной отвечала

та, что с рожденья жила в плену.

«Спой, — попросила лесная птица, —

как на зеленой ветке поют!»

«Спой, — возразила ручная птица, —

как в золоченой клетке поют!»

Лесная птица сказала: «Нет!

Чужих я песен не признаю!»

Ответила пленница ей: «Увы!

А как я лесную песню спою?»

«Смотри, как небо лучисто, ясно,

зарей залито со всех сторон!» —

«А в клетке так чисто и безопасно,

она закрыта со всех сторон!» —

«Мы будем резвиться в небе огромном,

мы в облака улетим вдвоем!» —

«Останься! Здесь, в уголке укромном,

мы счастье безоблачное найдем!»

Лесная птица сказала: «Нет!

В клетке нельзя ни летать, ни петь!»

Ответила пленница ей: «Увы!

А можно ли на облаках сидеть?»

Родными, как сестры, они казались,

лишь прутьями клетки разделены,

Нежно их клювы соприкасались,

в глазах отражались лучи весны.

Жалобно звали они, щебетали,

но не могли друг друга понять,

Горестно крыльями трепетали,

но не могли друг друга обнять…

Лесная птица сказала: «Нет!

Страшно в неволе остаться мне!»

Ответила пленница ей: «Увы!

Нет сил у меня летать в вышине!..»

С корзиной цветов появляется утро,

тебя на молитву зовет,

И вечер приносит светильник священный,

вечерние гимны поет.

И раковин зов не смолкает певучий,

твой дом наполняя волнами созвучий,

А ласковый звон твоих тонких браслетов

я даже вдали узнаю…

Последнюю, самую лучшую песню

тебе отдаю.

Стоит среди сада твой дом одинокий,

весна за порогом цветет.

Здесь вся твоя жизнь неизбежно проходит

в кругу ежедневных забот.

На манговом дереве, в зелени пышной,

с утра кукованье весеннее слышно,

Звенят отголоски ребячьего смеха,

подобно живому ручью…

Последнюю, самую лучшую песню

тебе отдаю.

Седые брахманки, входя, надевают

гирлянды на шею тебе,

Невесты приносят подносы с дарами,

склоняясь в смиренной мольбе.

Любовь и признанье тебя окружают,

высокую святость чело отражает,

В глазах улыбается тихая радость

и славу поет бытию…

Последнюю, самую лучшую песню

тебе отдаю.

Тебе не знакомы ни юность, ни старость:

в сиянье своей чистоты

Над сменой цветения и увяданья

царишь, неизменная, ты.

Твой солнечный сад никогда не увянет,

светильник светить никогда не устанет,

Ничто не смутит красоты и покоя

в твоем безмятежном раю…

Последнюю, самую лучшую песню

тебе отдаю.

Подобно реке, ледниками рожденной,

в горах ты начало берешь,

Подобно реке, величаво и вольно

к далекому морю течешь.

Как будто со светлой вершины сбегая,

струится незримо прохлада благая,

Чтоб здесь, в этом доме, в тебя воплотиться —

в походку, в улыбку твою…

Последнюю, самую лучшую песню

тебе отдаю.

Твой облик спокойный скитальцев усталых

домой возвратиться зовет,

Твой облик прекрасный сердцам разлученным

надежду на встречу дает.

В моей поэтической роще играя,

проносится ветер, цветы обрывая,

И с каждым из этих цветов облетевших

я новую песню пою…

Но лучшую песню, заветную песню

тебе отдаю.

О любимый, нашей встречи я давно уже ждала,

Ты влюбленную прости меня, прости…

Как испуганная пташка, в эту клетку я вошла,

И меня теперь не мучай взаперти.

Тайну девичьего сердца я, увы, не сберегла

И души нетерпеливой скрыть волненья не смогла,

Будь же добр и милосерден, пощади меня, любимый,

Беззащитную прости меня, прости!

О любимый, от волненья замираю я в слезах,

Ты безумную прости меня, прости…

Больно будет мне насмешку увидать в твоих глазах,

Если ты меня не любишь — отпусти.

Приподняв края одежды, я уйду поспешно прочь,

От жестокого позора брошусь в горестную ночь,

Боль израненного сердца станет плачем безутешным,

И несчастную прости меня, прости…

О любимый, если вправду я навек тебе мила,

Ты счастливую прости меня, прости…

Глядя, как в потоке счастья я безвольно поплыла,

Надо мною ты не смейся, не шути.

А когда, твоя богиня и послушная жена,

Буду я твоей рукою на престол возведена

И любви приказом крепким захочу тебя связать я,

Повелитель мой, прости меня, прости!

«Ты кто? — спросила доброта. — Ты молчалив и светел!»

«Я — благодарность!» — просияв, сквозь слезы взор ответил.

Мы заперли дверь — заблужденьям закрыли пути,

А истина плачет: «Мне тоже теперь не войти!»

Поспорили гроза и вихрь — был долгий бой жесток.

Кто ж победил в конце концов? Душистый ветерок.

Человек улыбнулся — и мир его полюбил.

Человек засмеялся — и мир в испуге застыл.

Землю цепом молотя, киркой рассечь угрожая,

Можно лишь пыли добиться, а не урожая.

Лишь зло страшится позора и пораженья,

Добро лучится даже на дне униженья.

Не станет, воссев и на трон горделивый,

Подлость красивой, а ложь правдивой.

Смеется клинок: «До чего ж тупа рукоять!»

А без рукояти герою клинка не взять.

Странен наш век — преступный Железный век:

Люди все злей, по-прежнему добр человек.

Как светло! И однако не только свечу,

Но и скромный подсвечник славить хочу.

«Не бойтесь мгновений! Это я их послала в полет!» —

Так нам безмолвная Вечность поет.

Воскликнул лук, пустив стрелу в высоту:

«В свободе твоей свободу свою обрету!»

«Потерял я росинку!» — взывает цветок в печали

К небесам, что с утра все звезды свои потеряли.

Когда переливчато-звонко смеется радость твоя,

Музыка слышится мне: звенит родник бытия.

Пугливые мысли, не бойтесь мне дать ответ:

Ведь я — поэт.

В тишину погрузил я сердце — кувшин живой,

И внезапно наполнился песней он ключевой.

Как доверчиво светом сияет она счастливым,

Как мгновенно гаснет под ледяным порывом!

Желаю, чтоб отклик твой взор отыскал

В сиянье любви, а не в блеске зеркал.

Хочется птице облаком гордым витать,

Хочется облаку вольною птицей стать.

Если слезы ты льешь по дневной красоте,

Как увидишь созвездья в ночной высоте?

Что живу — не подобно ли высшему чуду?

Если так, пусть вовек в этом чуде пребуду.

Бедный цветок — что лежит он, вянет в пыли?

За бабочкой вслед оторваться хотел от земли.

Человек — как дитя. И понять очень просто:

Сила жизни его — сила вечного роста.

Книгу жизни читая, не раз ошибался наш глаз,

А вздыхаем, что жизнь заблужденьями мучает нас.

Наверно, стыжусь я людских похвал,

Потому что втайне их сам желал.

Глаза глупца гордятся не зрачками,

А толстыми, холодными очками.

Не боится звезда, что ее светляком назовут,

А боится светляк, что звездою его сочтут.

В этом море криков и плачей кому известен

Путь, что ладью приводит к Острову Песен?

Слова… Слова… Пропылен их сухим звучаньем,

Омой свою душу мудрым молчаньем.

Стая диких уток — мысли летят в мозгу:

Слышу взмахи крыл, а поймать ни одну не могу.

Сколько звезд в небесах царит!.. А сердце болит

По свече, что в келье моей давно не горит.

Люди видят мой мир, люди хвалят его красу,

А ведь сколько погибших миров я в груди несу!

«Мы листья! Мы листья! Ты тоже шуми-шелести!

Ну что ж ты молчишь?» — «Я умею только цвести».

Я — словно вытащенный на отмель челн:

Лежу и слушаю музыку вечных волн.

Взгляни, как послушна Тень: в темную ткань одета,

С робкой любовью скользит за поступью Света.

Тайна сокрыта во тьме. Наши споры, догадки, обманы —

Это всего лишь предутренние туманы.

Все шепоты этого мира, о чуткое сердце, лови:

Он тысячами голосов признается тебе в любви.

Кто это пальцами, легкими, как девичий поцелуй,

В груди у меня наигрывает песню весенних струй?

Я — ребенок в ночи, я боюсь даже громко дышать,

В темноте я ладони к тебе простираю, Мать!

Тьма как мешок. Прорывают его — смотри! —

Золотые монеты рассыпавшейся зари.

Стебелек придорожный, мечтай о звезде тайком,

И мечта твоя станет юным цветком.

Вспыхнув огнем, вскричал уголек:

«Смерть моя — это мой цветок!»

Ты мне улыбнулась, что-то сказала — и я узнал

Тот миг драгоценный, какого с юности ждал!

Будь скромным — созревай, как мудрый плод,

Рука всевышнего в свой срок тебя сорвет.

Я страдал, я надежду терял, погибал,

Но горжусь: в этом мире и я побывал!

О, избавь меня от печалей прошедших дней;

Смерть и так трудна, смерть в печали еще трудней.

Ударил крупный дождь по нежному жасмину.

«О смерть! — вскричал жасмин. — В мученьях мир покину!»

«Я — жизнь! — ответил дождь. — Вы все поймете вскоре:

Что счастье для одних, то для другого горе!»

В нетерпенье цветок озирается: «Где же мой плод?

О, когда же ко мне настоящая зрелость придет?»

Шепчет плод: «Не терзайся напрасной тревогой своею,

Я внутри у тебя: лишь когда ты увянешь, созрею!»

Весной под старою стеной,

где полумрак и сырость,

Убог и бледен, как больной,

цветок невзрачный вырос.

«Что за урод забрался в сад?» —

с презреньем розы говорят,

А солнце ласково глядит:

«Как поживаешь, брат?»

У дерева топор просил, как жалкий нищий:

«Дай хоть негодный сук, чтоб сделать топорище!»

И дуб согласье дал… Был смирным до сих пор,

А тут заносчивым, свирепым стал топор:

Недолго думая ствол подрубил под корень,

И рухнул мощный дуб, обманут, опозорен.

Измучен странствием, я вопрошал судьбину:

«Кто так безжалостно меня толкает в спину?» —

«Взгляни назад!» — Гляжу — и жалоба смолкает:

Мое же прошлое вперед меня толкает.

От смеха задрожал в коптилке огонек,

Увидев, как звезда скатилась и погасла.

«Ты что, — спросила Ночь, — злорадствуешь, дружок?

Уже кончается твое гнилое масло!»

Вода в кувшине говорит

владыке жизни — океану:

«Хоть и велик ты, океан,

тебе завидовать не стану!

Пусть я мала — зато чиста,

для всех и каждого ясна,

А ты — так темен, так глубок,

что не увидишь дна!..»

Слышу берега зов печальный:

«Как я счастья достичь смогу,

Если все надежды остались

на другом, другом берегу?..»

А с другого берега слышу:

«Чем тебе, мой брат, помогу,

Если вся моя радость осталась

на твоем, на твоем берегу?..»

Бутон-младенец, пробудясь,

узрел впервые мир земной —

Мир, полный звуков и лучей,

цветенья, трепета, любви,

И солнцу ласково сказал:

«Хочу, чтоб ты играл со мной, —

Пока на свете я живу,

ты тоже, братец, поживи!»

Сокрушалась свирель: «Ничего я, как видно, не значу,

Дуновенье придет — и послушно играю и плачу!»

Дуновенье в ответ: «Хоть и спели мы тысячи песен,

Кто нас петь заставляет, ни мне, ни тебе не известен».

Если вправду, о Смерть, ты была бы одной пустотою,

Мир давно бы исчез, растворился в холодном покое.

Нет, в тебе обновленье находит любое созданье,

Как ребенка — заря, пробуждаешь ты все мирозданье.

Юноша и девушка ходили

к одному наставнику учиться,

С детских лет друг друга полюбили —

да могло ли иначе случиться?

Ждали, то надеясь, то печалясь,

а когда на полпути встречались,

Друг на друга глянуть не решались

от волненья, робости, стыда…

Девушка шла первой по тропинке,

юноша за нею шел всегда…

Лес тонул в цветах и песнях птичьих,

в листьях ветер утренний играл,

Падали цветы из кос девичьих —

юноша тайком их подбирал.

Девушка сидит на возвышенье,

юноша у ног ее сидит.

С виду строг, но полон снисхожденья

их наставник — пожилой пандит.

Помолились… Принялись за чтенье,

девушка забылась на мгновенье,

Уронила книгу с возвышенья,

юноша спешит ее поднять.

Снова продолжается ученье,

вскоре книга падает опять…

Жарко… Все затихло и уснуло,

задремал морщинистый пандит…

Девушка на юношу взглянула,

юноша на девушку глядит.

Девушка идет домой с ученья,

юноша идет за нею вслед,

Все вокруг полно для них значенья —

затаенных знаков и примет.

Ожерелье девушка снимает,

им в руке задумчиво играет,

Незаметно в пыль его роняет,

юноша торопится вперед

И, глаза потупив от смущенья,

ожерелье молча подает…

Над рекой виднеется селенье,

в синих сумерках дрожат огни…

Полные тревоги и томленья,

по домам расходятся они.

Юноша под кровом тростниковым

вспоминает девичьи черты.

Девушка под пологом холщовым

робко погружается в мечты.

Льется в щели лунный свет текучий,

спит селенье на прибрежной круче,

Звезды заволакивает туча:

из-за леса движется гроза…

Юноша во тьме улыбку видит,

девушка — горячие глаза…

Молнии все ближе полыхают,

кровли хижин сотрясает гром…

Оба спят — то вздрогнут, то вздыхают,

оба спят — одним тревожным сном.

Сын раджи великого, задумал

я весь мир огромный обойти —

Сколько ослепительных красавиц

довелось мне встретить по пути!

Помню, как одни мне песни пели,

а другие плакали у ног,

У одних был смех похож на слезы,

у других — на яростный клинок.

Эти шли домой высокомерно,

те в тоске глядели мне вослед,

Лишь звезду, что мне во сне сияла,

отыскать не мог я много лет.

Но однажды далеко отсюда,

в царстве сна со мной случилось чудо:

Дочь раджи я спящую узрел —

ожерелье на нее надел…

Как-то ночью я, дрожа, проснулся,

вспоминая, что приснилось мне.

Встав неслышно, из дворца я вышел

в чуткой предрассветной тишине.

На востоке ночь уже редела,

мерк светильник утренней звезды,

День рождался, но еще дремали

в полутьме селенья и сады.

Предо мной тянулась вдаль дорога,

вдоль нее — деревья без конца…

«Вот он, путь, — подумал я внезапно, —

что ведет к дверям ее дворца!»

Там, в такой же полутьме рассветной,

дремлет край мечты моей заветной,

И казалось, лик ее всплывал

в пене серебристых покрывал.

На коня вскочил я… В диком беге

проносилась за страной страна…

Дни мелькали… И однажды ночью

наконец достиг я царства сна.

Башни в синем сумраке тонули,

будто шел я по морскому дну,

И такая тишина, что крикни —

и разбудишь сразу всю страну.

Спал дворец, спала у входа стража,

а внутри — ни звука, ни огня…

Чуть дыша, я шел по темным залам,

страх мой крался впереди меня.

Спал раджа в объятиях супруги,

спали в нишах воины и слуги,

Лишь из дальней двери расписной

свет струился золотой волной.

Там горел светильник драгоценный,

а на ложе дочь раджи спала,

Вздрогнул я, узнав ее мгновенно,

грудь от сладкой боли замерла.

Темные, как тучи грозовые,

разметались волосы ее,

Юной чистотой светилось тело —

лотос, погруженный в забытье.

Видел я, как, ткань приподнимая,

тихим сном волнуемы слегка,

Из-под шелка проступали робко

два ее нетронутых цветка…

Что сказать? Для этого виденья

на земле не отыскать сравненья…

В царстве сна, в бездонной тишине,

это было словно сон во сне!

Я стоял, сдавив руками сердце, —

грудь оно хотело разорвать!

Тихо я присел у изголовья,

чтоб глаза ее поцеловать.

Но губами не посмел коснуться

этих чутко задремавших глаз,

Хоть и думал с грустью, что любуюсь,

может быть, на них в последний раз.

«…Я тебя, о Спящая, увидел

и рабом твоим отныне стал!..» —

Копотью светильника ночного

я на листьях пальмы написал,

Золотою нитью с жемчугами

их скрепил дрожащими руками…

Тайный знак оставить я хотел:

ожерелье на нее надел.

В царство сна проникло пробужденье:

разгорелась голубая высь,

Зажужжали пчелы на рассвете,

с криком в небо ласточки взвились,

Заворочались слоны в загонах,

и заржали в стойлах жеребцы,

На дворах захлопотали слуги,

и помчались из ворот гонцы.

Во дворце старик раджа проснулся

рядом с нежноликою женой,

И тихонько дочь его вздохнула —

пробудилась в спальне расписной.

В полутьме еще горел светильник,

ароматов легкий дым редел…

Поднялась — и вздрогнула внезапно:

«Странный сон… Кто мне в лицо глядел,

Ожерелье на меня надел?..»

Волосы откинула на плечи,

по груди рукою провела —

Незнакомых жемчугов коснулась

и пугливой ланью замерла.

Сбросила чужое ожерелье,

непонятным страхом пронзена,

Увидала пальмовые листья,

а на длинных листьях — письмена.

С нити золотой сняла посланье,

не сводя настороженных глаз,

На коленях листья разложила,

этот почерк видит первый раз:

«…образ твой — как солнце на восходе,

он душой моею завладел!..»

В чутком сердце родилась догадка:

«Кто-то знак оставить мне хотел —

Ожерелье на меня надел!..»

Распахнула створчатые окна —

щебет птиц еще слышнее стал,

Свежий ветер устремился в спальню

и коснулся смятых покрывал.

Пряный запах с цветников донесся,

шелест и журчание весны,

И во всем — певучая тревога,

будто звон серебряной струны.

Слышно, как с кувшинами рабыни

по тропе спускаются к реке:

Звякают браслеты их ножные,

раздается смех невдалеке.

Бьют копыта, и бранятся слуги —

жизнь полна своих забот и дел…

Дочь раджи, закрыв глаза, мечтает:

«Он вернется! Он мне ждать велел —

Ожерелье на меня надел!..»

И она то снимет ожерелье,

то опять торопится надеть,

То в руках перед глазами держит,

чтоб его получше разглядеть,

То кладет на пеструю подушку,

смотрит — не насмотрится никак,

Словно ждет, что станет вдруг понятней

этот яркий молчаливый знак.

Сколько звуков раздается в мире —

все вокруг звенит, зовет, поет,

Ветер ластится, смеются окна —

тайны ей ничто не выдает!

Ропщет память — нечем ей заполнить

этот жгучий, горестный пробел…

Дочь раджи мучительно гадает:

«Кто же тот, что ночью здесь сидел,

Ожерелье на меня надел?..»

Кто? Откуда? И каков он с виду?

Как он, дерзкий, во дворец проник?

Темных глаз огонь неутолимый

сквозь туман почудился на миг…

Рядом с нею он сидел на ложе —

трогал руки, волосы, плечо…

Это от его прикосновений

до сих пор свежо и горячо!

Дрогнула, лицо в ладонях пряча,

слезы так и брызнули из глаз:

Почему предательский светильник

от стыда и гнева не погас?

Кто бы ни был он, смельчак безумный,

но всему на свете есть предел!..

На подушки, зарыдав, упала:

«Как он оскорбить меня посмел —

Ожерелье на меня надел!..»

Дни проходят грустной вереницей:

отпылали цветники весны,

Вот уже густыми облаками

небеса с утра омрачены.

Поднялись туманы-великаны —

горы и леса заволокли,

Днем и ночью льется дождь холодный

в сердце истомившейся земли.

Мир как будто плачет и смеется,

снова солнце плавит синеву,

И опять весна свои богатства

из корзины сыплет на траву.

Кто узнает: будет ли счастливым

или полным слез его удел?..

Дочь раджи глядит в окно тоскливо:

«Где же тот, кто был так добр и смел —

Ожерелье на меня надел?..»

Мама, мама, мимо нашей двери

Молодой раджа проехать должен!

Говорят, сегодня ровно в полдень

Он со всею свитой здесь проедет —

Мимо дома нашего проедет,

Молодой, красивый, неженатый…

Мама!.. Как могу в такое утро

О своих делах домашних думать?

Покажи скорее, как получше

Волосы убрать мои густые,

Да скажи, какого цвета сари

Я должна надеть для этой встречи?

Что глядишь с испугом, с удивленьем,

Будто я совсем безумной стала?

Молодой раджа проедет, слышишь,

Мимо дома нашего проедет!..

Ах, конечно же, я знаю, мама:

На меня он даже и не глянет,

Но ведь наяву он здесь проедет,

А такое только раз бывает!

Знаю: перед дверью нашей скромной

Колесницу он не остановит,

Но ведь наяву промчится, мама,

Хоть разок не в снах его увижу!

А еще хочу надеть на шею

Что-нибудь попраздничней, поярче!

Дай мне ключ, позволь, достану бусы

Из рубиновых камней блестящих.

Знаю: для моей счастливой свадьбы

В сундуке хранишь ты эти бусы,

Но сегодня праздник, мама, праздник —

Как же быть могу без украшений?..

Вот и полдень… О, как бьется сердце!..

Убрала я волосы красиво,

Сари с голубой каймой надела,

А на грудь — рубиновые бусы,

На пороге встала… Слышу топот…

Кони скачут… Пыль гудит-клубится…

Копья… Флаги… С гиком свита мчится

За резной, блестящей колесницей!

А на той блестящей колеснице

Он стоит — тремя конями правит,

Будто Сурья — солнцебог лучистый,

Правящий небесными конями.

Только миг!.. И все же разглядеть я

Навсегда лицо его успела!..

Бурей мимо дома он пронесся —

На меня не глянул… не заметил…

Только миг, мучительно слепящий,

Молодым раджой я любовалась:

Как он гордо правил колесницей —

Радостный, красивый, недоступный!..

А за ним, выкрикивая: «Слава!»,

Горяча коней, промчалась свита,

И в пыли исчезли копья, флаги,

Топот, клики пронеслись — и смолкли…

Только миг!.. И пусть такая встреча

Будет в жизни первой и последней,

Но ведь целый миг, слепящий, жаркий,

Я моим любимым любовалась.

Бурей он весеннею пронесся —

На меня не глянул… не заметил…

Но когда он с домом поравнялся,

Сорвала с груди я ожерелье!

Сорвала я огненные бусы —

И коням швырнула под копыта,

И в пыли в последний раз блеснули,

Как живая кровь, мои рубины.

А гремящий обод колесницы

В пыль вдавил рубиновую змейку,

Раздробил — и на дороге тусклой

Темно-красное пятно осталось.

И не знаю — не смогу ответить:

То ли камнем молча я застыла,

То ли чайкой, на лету подбитой,

Крикнула отчаянно и страшно.

И не знаю, не скажу, не вспомню:

По расколотым багряным бусам

Или по груди моей — по сердцу

Колесо, сверкая, прокатилось!..

Что глядишь с такой печалью, мама?

Или бус тебе старинных жалко?

Разве счастье — в этих красных бусах,

Да и будет ли другая свадьба?

Вытри слезы, мама! Этот полдень —

Он и был моей счастливой свадьбой:

Хоть на миг, но был со мною рядом

Мой раджа, мой гордый, солнцеликий!

Да, конечно, я видала, мама:

На меня он даже и не глянул —

Бурей пролетел под крики «Слава!»

На резной, гремящей колеснице,

А сейчас в садах, в кругу красавиц,

Он с друзьями весело пирует,

И конечно, знаю: эта встреча

Будет в жизни первой и последней.

Почему же радуюсь, ты спросишь.

Потому что я — а не другая —

Раньше всех проснулась на рассвете

В праздничном, счастливом ожиданье,

Это я с утра тихонько пела,

Маслом ароматным надушилась,

Сари с голубой каймой надела,

А на грудь — сверкающие бусы.

И ведь это я — а не другая, —

Вся светясь, как трепетное пламя,

На пороге встала — близкий топот,

Обомлев от счастья, услыхала,

Разглядеть в слепящий миг успела,

Как на быстрой, пышной колеснице

Гордо правит он тремя конями,

Радостный, красивый, недоступный.

И ведь это я — а не другая, —

Дико крикнув раненою чайкой,

Сорвала рубиновые бусы

И коням швырнула под копыта,

И в пыли еще видны осколки,

Где тяжелый обод прокатился, —

Тусклые, багровые осколки,

Как мое раздробленное сердце!..

Четырнадцать лет мне было в ту осень…

Как чисто и радостно грудь дышала!

Как после дождей широко, полноводно,

Селенье обняв, разлилась река!

Какими надеждами тайно светилось

Счастливых волнений полное сердце, —

Ведь в наших старинных, добрых селеньях

Четырнадцать лет — значит, свадьба близка.

Уже ароматным огнем облетели

Цветы с раскидистого гульмохура,

Уже с пожелтелых полей крестьяне

Рис да пшеницу собрали в срок.

В то утро я возле окошка сидела —

Кайму вышивала на праздничном сари —

И помню, каким получался красивым

На розовой ткани синий цветок.

И синяя нить за иголкой бежала,

И синяя радость в глазах лучилась,

И в синем просторе высокого неба

Над синей рекой пламенел восход…

Вдруг вижу: два путника незнакомых —

Старик в темно-желтой святой одежде

И юноша в грубой накидке дорожной —

Остановились у наших ворот.

Как снег — борода, деревянные четки,

На строгом челе, меж седыми бровями —

Знак Вишну-хранителя… Сразу видно,

Что мудрый наставник — этот старик,

И рядом с ним, могучим, но дряхлым,

Как тополек рядом с древним чинаром,

Каким казался хрупким и стройным

Юный паломник — его ученик!

Рубашка холщовая, палка пастушья,

Плошка из тыквы, свирель из бамбука.

Казался простым он сельским подпаском

Так был небогат и смиренен на вид,

И только взглянув на узорный пояс

С бронзовой головою львиной,

Я догадалась, что к знатному роду

Красивый юноша принадлежит.

Видать, еще издали он заметил

Меня, сидевшую возле окошка, —

Наставнику что-то почтительно молвил,

И в знак согласья кивнул старик.

«Добрая девушка, можно напиться?» —

Смущаясь, спросил молодой паломник,

И голос его, как у девушки, чистый,

До самого сердца в меня проник.

Лишь на мгновенье встретились взгляды,

А сколько друг другу сказать успели!

Кувшин принесла я… Стыдливо потупясь,

В чашу воды ключевой налила.

Взял чашу старик, над прозрачной влагой

Чело склонил — прошептал молитву…

Наверно, мудрой была молитва,

Да жаль, я ни слова не поняла.

Испил воды седовласый старец,

Вздохнул: «Да хранит тебя всемогущий!» —

И возле ворот на широкий камень

Сел — захотелось в тени отдохнуть.

«Откуда вы, странники?» — я спросила.

«Из нашей столицы, — юноша молвил, —

А в город Варанаси достославный

Еще дней на сорок остался путь!..»

А я все глядела — все любовалась,

Как ясно глаза правдивые смотрят,

Как льется улыбка, струится румянец

По нежно-стыдливым его щекам,

Глядела — и радостный сон вспоминался:

Да, это он женихом лучезарным

Вчера, на заре, из чертогов звездных

Ко мне спускался по облакам…

Ближе шагнул молодой паломник

И мне, глаза опустив смущенно,

Сказал тихонько — и в каждом слове

Пылкая правда была слышна:

«Добрая девушка… Только не смейся…

Скажи, как быть?.. Говорит наставник,

Что где-то здесь меня ждет невеста…

Но как узнать, где живет она?..»

Робость — о, глупая детская робость, —

Зачем не в свое ты дело вмешалась?

На губы-бутоны зачем наложила

В тот миг свою трепетную ладонь?

А юноша глянул в глаза пытливо —

Почти догадался!.. Но я — я молчала,

Хоть билась душа, горячо трепетала,

Как на святом алтаре — огонь.

Благословили меня, поклонились,

Тронулись в путь ученик и наставник.

Смолкли шаги… Только сад лепечет,

Да слышен сочувственный плеск ручья…

И снова сижу за шитьем… И со вздохом

Грудь запоздалое шепчет признанье:

«Она — это я!.. Как ты мог не увидеть?

Скиталец мой светлый, она — это я!..»

Три года прошло… Три раза на ветках

Цветы гульмохура костром запылали

И облетели… И трижды крестьяне

Рис да пшеницу собрали в срок.

Помню, был полдень — яркий, горячий —

И снова я возле окошка сидела —

На пестрой кайме все того же сари

Красный, большой вышивала цветок.

И красная нить за иголкой бежала,

И красное что-то глаза застилало —

Тревога, надежда?.. Кто разгадает

Девичьих мыслей пугливый полет?

Вдруг слышу гул… Литавры и крики…

Вскочила скорей, подбежала к воротам —

Гляжу: через тихое наше селенье

Чье-то громадное войско идет.

Первыми конники гордые едут —

Знамена расшитые золотом держат,

В блестящих кольчугах идут копьеносцы

Поступью дружной — за рядом ряд.

Потом боевые слоны зашагали:

На их морщинистых, круглых спинах,

В железных башенках, сквозь бойницы

Меткие лучники зорко глядят.

Потом колесницы, обитые медью,

По сельской улице загромыхали,

И все тяжелее земля трясется,

Все громче литавры, и лязг, и звон…

И вот в толпе сподвижников верных,

На вороном жеребце могучем

Их молодой предводитель едет…

Гляжу с изумленьем: неужто он?..

Как статно сидел полководец юный

На черном своем скакуне геройском,

Как шел ему блеск золотых доспехов

И красный плащ, ниспадавший с плеч!

А на широком поясе царском

С бронзовой головою львиной

Теперь не пастушья свирель висела,

А в изукрашенных ножнах — меч.

Взглянул он, заметил меня на пороге,

Узнал или нет — не скажу, не знаю,

Но только у наших ворот неказистых

Могучего вдруг осадил коня.

«Эй, добрая девушка, дай напиться!» —

Так с удальскою усмешкой крикнул,

И голосом громким, и взором надменным,

И дерзкой улыбкой обжег меня.

Кувшин принесла я, дрожа от волненья,

Слуга подал кубок златочеканный,

И тонкой рукой в огнецветных перстнях

Кубок он взял — осушил до дна.

Опять засмеялся: «А ведь слыхал я,

Что где-то здесь меня ждет невеста —

Так звездочет мой придворный вещает…

Но как узнать, где живет она?»

Гордость, упрямая девичья гордость,

Зачем не в свое ты дело вмешалась —

На спелые губы зачем наложила

В тот миг роковую свою ладонь?

Смеясь, на коне красовался любимый,

Глядел мне в глаза… И опять я молчала,

Хоть билась душа, умоляла, кричала,

Как пленница, брошенная в огонь!

Тучей прошло, громыхая войско,

Прошли слоны, бойцы, колесницы,

Смолкли литавры, и ржанье, и крики,

Остался лишь трепетный плач ручья…

И снова сижу за шитьем… И со стоном

Грудь запоздалое шепчет признанье:

«Она — это я!.. Как ты мог не заметить?

Воитель мой гордый, она — это я!..»

Еще три года… Еще три раза

Цветы гульмохура костром запылали

И облетели… И трижды крестьяне

Рис да пшеницу собрали в срок.

И снова я возле окошка сидела —

Сари свое вышивать кончала:

Чтоб яркий узор завершить, осталось

Вышить последний желтый цветок.

И желтая нить за иголкой бежала,

И желтая грусть глаза застилала,

И видно было в окошке низком,

Как желтый закат по реке плывет…

Вдруг два прохожих: слепец понурый,

Босой, изможденный, в пыльных лохмотьях,

А с ним поводырь — горбатый мальчонка —

Остановились у наших ворот.

Вгляделась — и дрогнуло мое сердце,

Заныло от горестного состраданья:

Под рваной одеждой слепца-горемыки

Горят и гноятся рубцы от бичей,

А вместо глаз — две раны багровых,

Две круглых, страшных, плачущих раны, —

Долго, наверно, страдал несчастный

В когтях у безжалостных палачей!

А маленький поводырь горбатый

Встал — видно, дальше идти не может.

«Где мы сейчас?» — слепец вопрошает,

И хриплый голос — как тусклый стон,

И если б не пояс его истертый

С бронзовой головою львиной,

Его не узнала бы я… А узнала —

За сердце схватилась: он это, он!..

И вспомнился мне молодой паломник,

Стройный, с бамбуковою свирелью —

Где нежный румянец его смущенья,

Где чистые волны робких речей?

И вспомнился мне горделивый всадник

В красном плаще, в золотых доспехах —

Где пламя дерзкой его усмешки,

Где блеск орлиных, ярких очей?

И вспомнился сон: жених лучезарный,

Сверкая улыбкой, блистая счастьем,

Весенней зарей из чертогов звездных

Ко мне спускается по облакам…

А глянула вновь на слепца молодого,

На страшные, плачущие глазницы —

И чувствую: льются ручьи состраданья

По задрожавшим губам и щекам.

Тем временем мальчик — хилый уродец

Меня, застывшую на пороге,

Успел окинуть пугливым взглядом,

«Здесь можно напиться», — шепнул слепцу.

«Хозяйка добрая, дай напиться!» —

Слепец повторил тоскливо и громко,

Не мог он увидеть, как я задохнулась,

Как слезы быстрей потекли по лицу.

Не помню, как я подошла с кувшином,

Как в руки худые вложила чашу…

Ртом почерневшим к воде припал он,

А половину пролил на грудь.

Возле ворот на широкий камень

Помог ему сесть горбатый мальчонка,

И так тяжело он сел, так устало,

Как будто от жизни решил отдохнуть.

Долго молчал он, склонясь безутешно,

Потом покачал головой незрячей:

«Все войско пропало, и сам пропал я,

И в этом во всем — лишь моя вина!..»

Опять помолчал, усмехнулся, добавил:

«А ведь говорили премудрые люди,

Что где-то здесь я найду невесту…

Да только к чему мне теперь она?»

«Она — это я!» — так, глотая слезы,

Чуть слышно шепчу… И внезапная радость,

Лучистая радость меня ослепляет:

«Я здесь, пред тобой — невеста твоя!

Войди в этот дом — он и твой отныне,

А этот мальчик нам сыном будет…

Был прав звездочет, был прав твой наставник,

Здравствуй, любимый!.. Она — это я!»

Эти песни старческого сердца

завершить успел я накануне

моего восьмидесятилетья…

Сверкающая Колесница Солнца

Из-за моря дальнего

Двинулась в путь

По крутой, лазурной небесной дороге.

Встал я с первым приветом рассвета,

И к восходу свой взор обратил,

И увидел:

Заря, совершив омовенье,

Ярко-алою краской рисует узор

На крутом,

Снежно-белом челе Гималаев.

Всю огромность просторов,

Простершихся в сердце Вселенной,

Ощутил я,

Взглянув на престол Повелителя гор.

Как ревниво хранит из столетья в столетье

Безымянная глубь

Неподкупную тайну свою

В полумраке великого, непроходимого леса,

И какой недоступностью окружена

Эта синяя даль, уходящая ввысь,

Где свершает свой круг Колесница Солнца

От восхода к закату!

В этот день —

В день моей годовщины —

Чувство дальней дороги

Сгустилось в душе у меня.

И как видят полет отдаленной звезды,

Что в светящейся дымке летит

По таинственной вечной орбите,

Я себя самого увидал

В недоступной дали.

Да, я — странник на вечном пути,

Бесконечном пути,

И сегодня с утра,

В день моей годовщины,

Все яснее я странника этого слышу шаги

С побережья пустынного моря…

А между тем

В голубой вышине

Все выше, победней, торжественней,

Радостный дождь благодатных лучей

Рассыпая на горы и долы,

Поднимается огненно-золотая

Колесница Солнца.

Сколько морей, и пустынь,

И хребтов, и потоков на свете,

Сколько открытий и подвигов,

Стран, городов и селений,

Сколько диковинных тварей и редких растений!

Много ли знаю о нашей огромной планете?

Многого в жизни не видел я.

Мир так богат и широк —

Я охватил лишь его небольшой уголок.

И, сожалея об этом, тома путешествий листаю,

Жадно читаю,

Тысячи красочных строк —

Описаний далекого края —

Перебирая.

Скудны познанья мои,

И на каждом шагу

Их я богатством чужим пополняю, насколько могу.

Я — твой поэт, о Земля!

И от звука любого

Флейта моя пробуждается снова и снова.

Если ж я чей-нибудь зов услыхать не сумел —

В песнях останется вечный пробел.

Тихих и чутких минут я изведал немало.

Много догадок и дум

Мировая гармония мне навевала:

То ледяная вершина,

Блестя в голубой вышине,

Песней безмолвных снегов обращалась ко мне,

И наполняло меня на мгновенье

Невыразимое благоговенье,

То над молчанием Южного полюса,

В черной ночи,

Дальней, безвестной звезды загорались лучи,

Ждали, казалось,

Что я на призыв их отвечу,

И устремлялся мой взор их сиянью навстречу,

То половодья далекого

Глухо рокочущий вал

Отзвук в глубинах души вызывал.

В эту гармонию,

В плавное это теченье

Разных певцов отовсюду вливается пенье,

С ними я чувствую тайную связь —

Радость в душе родилась…

Так от Владычицы музыки дар получаю бесценный:

Слушаю песню Вселенной!

В людях с трудом познается

Их внутреннее существо:

Меры в пространстве и времени нет для него.

Сущность — незрима,

Только при полном духовном слиянье

Она постижима,

Но не во всякую душу отыщется вход —

Жизни привычный уклад между нами встает.

Пахарь за плугом идет на рассвете,

Трудится ткач,

Расставляет рыбак свои сети…

Разнообразны дела человека,

Повсюду видны их плоды —

Движется мир, опираясь на эти труды.

Я же сижу перед узким окном,

Одинок и тревожен,

Славой своей, словно узник, от всех отгорожен.

Улицей сельской иду,

Мимо скромных дворов прохожу —

В них заглянуть я хотел бы,

Да мужества не нахожу.

Жизнью хотел бы я с жизнью всеобщею слиться,

Иначе песня в поддельный товар превратится.

Тех, кто меня порицает,

Я должен признать правоту:

Сам я мелодии чувствую неполноту.

Славою песен моих обольщаться не буду:

Хоть и широко они разошлись,

Но звучат не повсюду.

Новых поэтов предвижу приход —

Тех,

Кто единою жизнью

С простым землепашцем живет.

Слух напрягаю и жду: прозвучит над страною

Голос поэта,

Что накрепко связан с землею родною.

Жажду я в мире найти

То, что на праздник поэзии сам не сумел принести.

Жажду я песни правдивой,

Не ослепляющей взор красотою фальшивой.

Слава недешево нам достается, ее не крадут —

Это цена за упорнейший труд.

Так появись, о певец трудолюбцев безвестных,

Душ бессловесных,

Людям страдания сердца открой —

Эту страну, что томится без песни живой,

Эту равнину печали,

Сожженную зноем презренья,

Влагой насыть своего вдохновенья,

Свежий родник у тебя затаился в груди —

Смело его пробуди!

На музыкальном собранье,

Когда оно в полном разгаре,

Пусть мы услышим и тех,

Кто играет на скромной эктаре,

Тех, кто живет среди нас и от нас так далек,

Тех, кто о чувствах своих

Никогда рассказать нам не мог,

В горе и в радости

Молча склонясь перед ликом Вселенной.

О вдохновенный!

Голосом стань тех простых, безымянных людей,

Славу свою обретут они в славе твоей,

И перед новым поэтом

Низко склонюсь я с безмолвным приветом.

Слышу, гремит барабан боевой,

Время больших перемен наступило —

Век настает грозовой.

Новой главы развернулись страницы:

Мир на дурные деяния

Силы растратить стремится,

Несправедливость спешит воцариться.

Это грядущего вестник пришел —

Каждое зло превращается в тысячу зол.

Дряхлые камни сдвигает поток полноводный,

Нищей земли изменяет он облик бесплодный,

Мертвых песков

Размывает слежавшийся слой,

Прочь их сметает бурливой волной.

Гниль унося с побережий,

Место спешит он расчистить

Для поросли свежей,

А истощенное поле пытается всходы рождать,

Как параличный, пытающийся бормотать…

Пусть омертвелые души

Могут еще показаться живыми снаружи, —

Хоть и трудны времена,

В их закромах

До сих пор не иссякли запасы зерна.

Но наступает расплата: потоки ее грозовые

Сносят солому их кровель,

Врываются к ним в кладовые,

Рушатся градом смертельных ударов,

Жестоких вестей,

Болью пронизывают до костей.

Гибель нахлынула, все на пути разрушая, —

Новое поле готовит для будущего урожая.

В этой проверке,

В горниле мучительных дней

Станет ясней,

Что из наследия дряхлого в прах превратится,

Что сохранится.

Время под глянцем увидеть,

Где прячутся гниль и обман.

Вот почему загремел боевой барабан.

Кровавые челюсти, лязгая от нетерпенья,

Грызут города и селенья,

И видно, как в дымной дали

Проносится ужас от края до края земли.

Из царства угрюмого Ямы

Поток беспощадный стремится,

Старинных империй смывает границы,

И хищные страсти, как своры взбесившихся псов,

Спешат на разбойничий зов.

За много веков

Этих псов для своих грабежей и насилий

Охотники цивилизованные приручили,

Но звери с цепи сорвались —

Своих и чужих без разбору терзать принялись.

Пещерная дикость когтями уже не боится

Старинных традиций царапать страницы —

На их письменах запеклась

Кровавая грязь.

Наверное, гневом всевышний пылает —

Посланцев своих насылает,

И грех, что скопился за тысячи лет,

Теперь превращается в тысячи бед.

Разбиты сосуды с вином,

Что владык опьяняло могучих,

Осколки валяются в мусорных кучах.

Безумием люди охвачены — волю Творца

Уж много веков нарушают они без конца.

В грехах погрязая

И жаждою самоубийства пылая,

Безжалостно сами себе западни

Расставляют они.

Рабы сластолюбья,

Что жили в чертогах богатых,

В своих же врагов превратились заклятых

И стены убежищ ломают,

Под грудой камней погребя

Самих же себя.

А грозная Кали встает

Над останками жертв и злодеев,

Счастливые сны человека мгновенно развеяв,

И в грудь, исступленная, ногти вонзает свои,

И собственной крови глотает ручьи.

Когда же иссякнут греховные эти восторги

И кончится век омерзительных оргий,

Пускай человек, одолевший безумье и гнев,

Одежду смиренья надев,

Над пеплом костра,

Где бессчетные жертвы сгорали,

Сядет в глубокой печали,

Чтоб в душу бесстрастно себе заглянуть —

Найти к обновлению путь.

Громов громыханье сегодня об этом пророчит:

Пушки грохочут.

Если под сенью надменного трона

Пропасть растет и растет неуклонно

Между раджой и народом, что им угнетен,

Значит, на собственной гибели зиждется трон.

Если душа государства

Дряхла от нужды и обмана,

Если корона покрыта позором,

А сердце тирана

Пламенем бедствий народных не опалено,

Опалено приговором всевышнего будет оно.

Там, где под пышным покровом

Богатства и великолепья

Голод горит ненасытным огнем,

И в гнилые отрепья

Кутает плечи, от стужи дрожа, нищета,

И в оскуделых колодцах вода нечиста,

Там, где для смерти все двери открыты,

И от болезней нигде не найдется защиты,

И с отвращением ночи и дни напролет

Голод живые скелеты грызет, —

Там изможденные толпы

Державе не служат опорой:

Бременем станут — причиною гибели скорой.

Хищная власть, истощенная собственным злом,

Старой орлице подобна с подбитым крылом:

Буря ударит,

И падает в пыль, разбивается птица,

Неумолима судьба,

И возмездье должно совершиться…

Пусть еще мрак покрывает лицо Земли,

Но уже вдали

Огненная, золотая,

Тьму повергая, туманы прочь разгоняя,

Синей дорогой небесной мчится

Солнечная Колесница!..

Рухнет престол горделивый,

Воспрянет измученный люд,

Новые гнезда себе на руинах народы совьют.

Знаю, скоро ладьею твоей доброты

буду в край унесен неземной.

Не боюсь — буду плыть по бессмертным морям,

и забрезжит мне берег иной.

Знаю, тысячи лет ты в объятьях меня

сквозь миры беспредельные нес,

Через многие жизни меня ты провел,

дал отведать и счастья, и слез.

Знаю, в гибельный мрак ты не ввергнешь меня,

ибо сердцем твоим всеблагим

Шел ли истинным я или ложным путем,

был всегда я любим и храним.

Знаю, в зарослях лжи мне пропасть ты не дашь,

в беспощадный не бросишь поток.

День придет: милосердной рукой мою жизнь

ты сорвешь, как срывают цветок.