Колесница Солнца. Восемь тетрадей индийской классической лирики в переводах С Северцева

Эти руки — как лотосовые стебли,

А лицо — словно лотосовый цветок,

Красота ее тела — как блеск озерный,

Как веселые рыбки — игра ее глаз,

Пара диких гусей — пугливые груди!..

Дивным озером сделал ее Творец,

Чтоб в отрадную глубь могли погружаться

Те, чьи души от стрел Камадэвы горят.

Говорят, что нужно назвать нирваной

Состоянье бесстрастья, покоя, бесчувствия,

Но не чувствовать ни наслажденья, ни боли -

Лишь глупец мог такое счастье придумать!

Нет, по-моему, нужно назвать нирваной

Дивный миг, когда молодой счастливец

Распускает пояс трепетной девы —

Задыхающейся, хмельной от страсти.

Юный лик твой из белых лотосов создал,

А глаза — из лазоревых мудрый Творец,

Твои зубы — из лепестков жасмина,

Твои губы — из алых бутонов лесных,

Твои руки — из гибких лиан, твое тело —

Из весенних побегов чампаки свежей…

Почему же, нежнейшая, о почему

Твое сердце Создатель из камня сделал?

В дом, под кровлю беги скорей, дорогая!

В темноте снаружи не стой, не стой!

Уходить уже начал в черную пасть

Круг луны серебристой, холодно-лучистой!

Это демон схватил ее — жадный Раху,

И боюсь: если сверху заметит тебя,

Не захочет ли вместо луны небесной

Он луну проглотить твоего лица?

Прочь, наглец! Не смей мне впиваться в губы!

Негодяй! Отпусти, отпусти мой подол!

Жалкий лжец! Ты еще мне в любви клянешься?

К той ступай, кто поверит твоей болтовне!

Спать хочу, скоро полночь… И что за отрада —

Грудь ласкать, от ласк другого уставшую?

Что за радость шмелю от чужих цветов —

Пожелтелых, выпавших из гирлянды?

Не скрывайся, о лотосоглазая, молви:

Если тайно в душе ты копишь обиды,

То открыто скажи, — хоть и больно мне будет,

Но вдвоем мы разрушим эту преграду.

Обними, да покрепче — с такой же страстью,

Как меня обнимала совсем недавно,

Возврати, да скорей — и с таким же огнем —

Поцелуй, в лучший миг подаренный мною.

Если вдруг на неровном месте споткнется

Эта стройная, высокогрудая дева,

Пусть не сердится, пусть никого не винит,

Кроме пышной своей красоты весенней:

Из-за грудей, таких крутых и округлых,

Под ногами дорогу не могут видеть

Эти вытянутые до самых ушек,

Удивительные глаза оленьи.

О моя горделивая, верь моим клятвам,

Гнев на милость смени, о моя царица!

На раба влюбленного не сердись —

Ты ведь знаешь: правдивы его уверенья!

Если ж пальцы, ласкающие твои груди,

Быстрых рук сплетенья, страстные стоны

Оскорбляют тебя, то тогда ударь

Прямо в сердце копьем сердитого взгляда.

Когда, закусив губу — весеннюю веточку манго,

Вся, как от страха, дрожа до кончиков пальцев,

С пляшущими бровями, подобными гибким лианам,

Кричит она в гневе: «Прочь, грубиян, невежа!» —

Сама же тем временем страстно глаза смежает,

Жарко, прерывисто дышит, — о, кто такую гордячку

Поцеловать успел, тот вправду хлебнул нектара,

И зря, океан взбивая, трудились глупые боги![19]

О скажи, чаровница, кто тот счастливец,

На которого так горячо, и влажно,

И стыдливо, и жадно глаза твои смотрят,

То и дело смежаясь в сладкой истоме?

То внезапно в лицо ему прямо глянув,

То поспешно взор отведя смущенный,

Выдаешь ты, сама того не желая,

Затаенные в сердце твоем желанья.

Твой самый желанный сидит сейчас возле дома,

Печально склонясь, на земле что-то пальцем чертит,

Глаза у твоих наперсниц от слез опухли,

Служанки в тоске — с утра ничего не ели,

Из клеток весь день не слышна болтовня попугаев,

А в зеркало глянь — на кого ты сама похожа?

Довольно, красавица, сердцем смягчись, опомнись,

Свой темный гнев смени на светлую милость.

Я глаза опустила, едва он встал предо мною,

А ведь так хотелось поближе его увидеть,

Я зажала пальцами уши — крепко зажала,

А ведь так не терпелось голос его услышать!

Я ладонями щеки прикрыла, чтоб не было видно,

Как на них от волненья трепещут капельки пота,

Но скажите, подружки: что я могла поделать,

Если вдруг по швам на груди разошлась одежда?

«Когда ж возвратишься ты, господин мой?

В полдень? Сразу же после полудня?

А может, до вечера ждать придется?» —

Так юная трепетно вопрошает

И детскими, полными слез глазами

Прощальный час омрачает мужу:

Как милой жене сказать, что до места,

Куда он уходит, сто дней пути!

«Прочь ступай!» — так ему, притворясь сердитой,

Я, капризница глупая, резко сказала,

Он же вырвался, с ложа встал, бессердечный,

И меня — ты представь, подружка, — покинул!

Что же делать мне, если новой встречи,

Новых ласк бесстыдное сердце просит?

Неужели и вправду он больше не любит

И меня, неразумную, не пожалеет?

Когда ручной пройдоха-попугай,

Слыхавший ночью шепот новобрачных,

Наутро все их пылкие слова

Твердить при старших громко начинает,

Сгорая от стыда, невестка молодая,

Чтоб только замолчал бесстыдник пестрый,

Скорей — под видом зернышка граната —

Серьгу рубиновую в клюв ему сует.

Глядит избалованный плут, молодой красавец:

Две девушки милых, ему хорошо знакомых,

Рядом уселись — тогда, осторожно подкравшись,

Одной он глаза под видом игры закрывает,

Смеется она — и не видит, как этот негодник

Меж тем повернулся к другой и целует сладко,

А та от нежданной радости вся трепещет

Да так и сияет лукавой, нежной улыбкой.

Когда очень мягко спросил служанок

Супруг, почему так рано заснула

Его ланеглазая — да к тому же

Крепко свой стан кушаком стянула,

Она вскричала в притворном гневе:

«Ах, мама, не даст и вздремнуть немного!»

И как бы во сне повернулась на бок,

Ему край ложа освобождая.

На ложе одном, в полутьме, отвернувшись молча,

Страдали они — не знали, как помириться,

Уже не сердились они, и лишь юная гордость

Прервать им мешала томительное молчанье.

Но вот осторожно, искоса друг на друга

Они наконец взглянули — слились их взоры,

И вздорная их размолвка тотчас сменилась

Смехом счастливым и новым бурным объятьем.

«О дивнобедрая, стан твой чарует взоры,

Даже когда не подвяжешь ты свои груди!» —

Так, рядом с нею присев на краешек ложа,

Молвил красавец, на стан положив ей руку.

И увидав, как от радости заулыбалась,

Жарко зарделась их госпожа молодая,

Тотчас причины найдя, одна за другою

Заторопились, из комнаты вышли служанки.

Пускай еще хмурятся брови мои, но взор

Уже блуждает — на милого глянуть хочет,

Пускай еще речь неприветлива, но лицо

Уже заливает предательская улыбка,

Пускай еще сердце сердится, но по коже

Бежит уже страстным ознобом новая радость…

Разве могу оставаться упрямой и злой,

Как только увижу этого человека?

На грудь ты себе нацепила звенящий жемчуг,

На пышные бедра надела бренчащий пояс,

А на лодыжках браслеты из самоцветов

Дерзко потренькивают при каждом шаге.

Но если торжественно, словно под звон победный,

Решила отправиться ты на любовную встречу,

Зачем все равно, простодушная, ты робеешь,

Звенишь и дрожишь, во тьме озираясь пугливо?

«Смотри-ка, он спит, ты тоже ложись, дорогая!» —

И, тихо смеясь, подружки мои удалились,

А я не сдержалась — к возлюбленному склонилась,

Прильнула к желанным губам, запылав от страсти,

И вдруг поняла: он лишь притворяется спящим,

И стыд ощутила, мучительный стыд! Но тут же

Помог мне любимый забыть обо всем на свете,

Занявшись тем, что на ложе положено делать.

«Не молчи, о красивейшая из женщин!

Посмотри, я у ног твоих, моя радость!

На меня ты ни разу так не сердилась!

Успокойся, прости!» — так супруг умолял.

Не ответила стройная — лишь отвернулась

Да плотнее сжала глаза и губы,

Но смогли сквозь ресницы прорваться слезы,

А сквозь губы ни слова не прорвалось.

Теперь, когда нежные чувства исчезли, подружка,

Когда почитанье, рожденное страстью, иссякло,

И нет даже дружбы, и он, столь душе любезный,

Мимо меня совсем как чужой проходит,

В слезах воскрешаю я в памяти все униженья,

Оглядываюсь на восторги дней невозвратных

И удивляюсь: как все еще бьется сердце,

Как живо еще — не рвется на сто частей?

Не лотосов пышных гирлянда вход украшала,

А лотосы глаз ее пылких цвели от счастья,

И не с подносом, полным цветов жасмина,

А с яркой улыбкой стояла она в дверях,

Не два кувшина для жертвенных возлияний,

А юные влажные груди ее светились —

Таков был обряд, приготовленный ею для встречи

Любимого мужа, когда он домой вернулся.

Накануне меня он посмел обмануть, негодник,

Разобиделась я — прогнала его прочь сердито,

Он же, плут, у подруги моей раздобыл одежду

И ко мне в ту же ночь явился переодетый.

Я, конечно, решила, что это — моя подруга,

И шепнула тайком, что мечтаю о встрече с милым.

Тут он как захохочет: «О-о, это очень трудно!» —

И меня через миг, как безумный, стиснул в объятьях.

Сперва любимому властелину сердца,

Припомнив обиду, поспешно проговорила

Все злые упреки она, каким накануне

У старших подруг — притворщиц ловких — училась,

И тут же опять стала нежной, веселой — такой,

Какими велит любовникам быть Камадэва…

Не ведает хитростей истинный путь любви,

Невинность, бесхитростность — вот его украшенья!

Ах, если капризен любимый, скольким оттенкам

И выраженьям различным учатся наши глаза!

Милого нет — и грустят, на дорогу глядят,

Милый пришел — на него и взглянуть не желают.

Начнет говорить он — глаза расширяться начнут,

Обнять попытался — горят, возмущенно пылают,

Схватил за одежду — сердиться прикажут бровям,

Упал к ногам — засверкают слезами счастья.

Не позабуду, как, сладким вином опьяненная,

Вдруг у меня на груди любимая след увидала

И, видно, забыв, что сама ноготочком острым

Царапинку эту в пылу наших ласк провела,

Ревностью запылав, прочь от меня рванулась,

Когда же, схватив за подол, я спросил: «Куда ты?»

Крикнув: «Оставь!» — на миг обернулась она,

И как ее губы дрожали, как ее слезы сверкали!

Полными слез глазами увидев на небосклоне

Горы растущих туч, сулящих месяц дождей,

Она лишь начать смогла: «Если ты, о свет мой,

Муж мой, собрался в путь… Если жену покинешь…»

И голос прервался… Меня за одежду схватив,

Упав к ногам, в отчаянье землю царапая,

Так стала биться и плакать бедняжка моя,

Что описать словами поистине невозможно!

«Моя красавица!» — «Слушаю, господин мой!» —

«Не злись, о сердитая, хватит, забудь обиду!» —

«Обиду? Какую?» — «Как ты меня огорчаешь!» —

«Не огорчайся! Одна только я виновата!» —

«Зачем же ты плачешь?» — «Плачу?» — «Еще как горько!»

«Ты что, жалеешь?» — «Конечно, тебя жалею!» —

«Меня? Да кто я тебе?» — «Любовь моя, счастье!» —

«Неправда все это! Вот потому-то и плачу!»

Лианами трепетных рук она не обвила друга,

В дверях не встала, ему преградив дорогу,

В отчаянье, с плачем ему не валилась в ноги

И даже ни разу не прошептала: «Останься!..»

Но только решил бессердечный двинуться в путь,

Она удержала его — удержала бурным потоком,

И не от дождей так бурно поток разлился —

От тайных слез, что лила она каждой ночью!

Страсть весенней рекой уносит сердца новобрачных,

Но плотиной им служит присутствие старших в доме,

И не могут себе ничего молодые позволить,

Хоть и близко сидят — утолить желанья не могут,

Лишь глядят друг на друга молча и неподвижно,

Будто две нарисованные на картине фигуры,

И нектар любимого взора пьют неотрывно,

Как росу, текущую с лотосовых стеблей.

Изможденное, бледное, истомленное долгой разлукой,

Обрамленное сетью распущенных, спутанных прядей,

Как лицо ее вдруг просияло, каким красивым

И пленительным стало, едва я с чужбины вернулся,

И какая сила меня позабыть заставит

Вкус ее поцелуев, сначала стыдливых, гордых,

И смущенье ее в начале забав любовных,

И безумство ее в разгаре счастливой страсти!

Тут забрызгано бетелем — темно-красным соком,

Там запятнано непросохшей сандаловой мазью,

Здесь осыпано пудрой камфарной, там ярким лаком,

Украшавшим ей ноги, измазано слишком явно —

Это смятое ложе с разбросанными цветами

Поутру выдает любому, кто только глянет,

До чего были бурны красавицы этой объятья,

До чего были ласки ночные разнообразны.

«Тебе расскажу о чем-то, пойдем скорее!» —

И ловко меня он увлек в укромное место.

Я села рядом, решив внимательно слушать,

Хоть сердце мое то дрожало, то замирало.

А он… а он склонился над самым ухом,

Невнятно шепча, щекоча горячим дыханьем,

Потом, за косу схватив, лицо мое поднял

И начал пить нектар моих губ, обманщик!

«Куда ты спешишь, дивнобедрая, стройная,

Полночью мрачной куда ты идешь?» —

«Туда, где ждет господин моей жизни,

Желанный, что сердцу дороже всех!» —

«Но молви, о нежная, как не боишься

В ночи непроглядной идти одна» —

«Сам Камадэва — лучник отважный —

К любимому сопровождает меня!»

Она молчала — в глаза ему горько глядела,

Она умоляла, шепча и ломая руки,

Потом вскочила, схватила за край одежды,

Стыд позабыв, обняла его, горько плача,

Когда же он все-таки вырвался, жестокосердный,

Отверг все мольбы, собрался ее покинуть,

Несчастная, возопив, отрекаться стала

Сперва от любви, потом от надежды, потом от жизни!

Свежесорванным лотосом крепко она хлестнула

По лицу, по глазам своего плутоватого друга,

Чей-то свежий укус на губах у него заприметив, —

Так хлестнула, что, вскрикнув, зажмурился он, бедняга,

И тогда дивнотелая, то ли и вправду встревожась,

Что пыльцою глаза любимому запорошила,

То ли просто хитря, стала дуть, свои губы приблизив,

А хитрец не зевал — и ртом эти губы поймал.

Сначала мы были неразделимы —

Накрепко слиты душой и телом,

Потом ты любовником стал своенравным,

А я — страдающей и влюбленной,

Теперь же ты мой господин, властитель,

А я — лишь рабыня… Что будет дальше?

Ах, видно, в алмаз затвердело сердце,

Разбиться хочет — никак не может!

«Дитя простодушное! Или ты хочешь

Всю жизнь оставаться робкой, покорной?

Стань храброй, почаще выказывай гордость,

Будь хитрою с ним, не такой откровенной!..»

Но тут, не дослушав лукавых советов,

Шепнула пугливая: «Тише, подружка!

Ведь он же вот здесь — живет в моем сердце,

А вдруг слова он твои услышит?»

Когда с чужбины вернулся супруг желанный,

С трудом она день провела в ожиданьях сладких,

А в спальню войдя, увидала, что все еще медлят

Болтуньи-служанки и милый войти не может.

Тогда дивногрудая — лишь бы скорей их спровадить —

На хитрость пустилась, вскричала в притворном страхе:

«Ой, что-то летает, укусит!..» — и шелковым шарфом

Размахивать стала — в лампе огонь погасила.

Тщетно лианами рук торопливых

Одежды сползающие поправляет,

Цветы из гирлянды бросает в светильник,

Его скорей погасить пытаясь,

В разгаре ласк ладонями нежными

Мужу, стыдясь, глаза прикрывает,

А кончатся ласки — с юной подруги

Не сводит супруг счастливого взора.

«Откуда пот на лице?» — «Ах, это солнце жжет!» —

«А что раскраснелась?» — «Ах, он меня дразнил!» —

«Кто знак над бровями стер?» — «Мое покрывало!» —

«А локоны кто растрепал?» — «Конечно же, ветер!» —

«Ну ладно, ты все хорошо объяснила, подружка,

Но что на последний вопрос, негодница, скажешь:

Тебя лишь с приветом моим я к нему послала,

Откуда же свежая ранка на нижней губе?..»

Сначала я долго училась, как брови хмурить,

Как щурить глаза презрительно и надменно,

Готовилась, встретив его, удержать улыбку,

Когда ж говорить он со мною начнет — молчать,

Я даже сумела, хоть и с огромным усильем,

Сжать свое сердце, сделать, как сталь, холодным —

Итак, все готово, чтоб выказать гнев непреклонный,

Теперь мой успех или гибель — в руках Судьбы.

Я создать сокровищницу задумал —

Как в ларце, все лучшее в ней собрать

Из красивейших строк, мудрейших речений

Мастеров — песнетворцев разнообразных,

Из чарующих слов, что много столетий

Источали уста певцов вдохновенных,

Заставляя великих, бессмертных творцов

Улыбаться, кивая в знак одобренья.

С водою ручьевой смешался пряный запах —

Зацвел в предгорьях сахарный тростник,

Вдоль берегов сплелись живой оградой

Жасминов распустившихся кусты,

А тучи над хребтом — как пышный балдахин

Для праздничного брачного веселья

Павлинов, пляшущих по склонам луговым,

Смеющимся раскрытыми цветами.

Еще цветы покоятся в бутонах,

И в почках туго свернута листва,

Напев любви еще щекочет горло

Затихшей перед пением кукушки,

Но, если б взял сейчас Стрелок незримый[20]

Свой лук, давно скучающий без дела,

Двух дней ему достаточно, чтоб снова

Играючи, весь мир завоевать.

То, что звучание флейты ласкает

Наш слух, как живая струя прохлады,

То, что вино драгоценней нектара,

Когда сосуд в воде охлажден,

То, что становятся груди любимой

На ощупь свежее горного снега, —

Все это награды, что только летом

Щедро дарует нам бог любви.

Расцвел жасмин — раскрытые цветы

С утра ласкают наше обонянье,

И черные бутоны на деревьях

Светлеют — скоро пламенными станут,

Мед озабоченно сбирают пчелы,

И обольстительней любых жемчужин

В ложбинке между пышными грудями

Сверкающие бисеринки пота.

Сейчас, что ни день, то жара густая —

Такая, что нет спасенья,

Сейчас, что ни ночь, то душная тьма —

Такая, что нет отрады,

И мучится день, и томится ночь,

Никак не придут к согласью, —

Так мучится муж, и томится жена,

Когда между ними ссора.

Этот манговый свежий бутон, что прислал любимый,

Перетолки да зависть вызвал ее подружек,

А сама ланеглазая чувствует: надо в жертву

Камадэве-стрелку этот первый бутон принести,

Но никак не может юная с ним расстаться —

То погладит бережно, то приласкает взглядом,

То вдохнет аромат его, то щекой горящей

К этой свеже-прохладной любовной весточке льнет.

Вот бедра узенькие стали тяжелеть,

На детской талии три складки все виднее,

Растет задумчивость — своих былых подружек

С возней их шумною сторонится она,

Соски, как два бутона, поднялись,

Глаза уже косят пугливо, шаловливо, —

Чем ближе, неизбежней дни любви,

Тем невозвратней ускользает детство.

Ах, недотрога-лань! В любом движенье, слове

Наполовину «да», наполовину «нет».

Пугливы и дерзки, стыдливы и бесстыдны

Дни между детством и порой любви.

«Дай щечку!» — скажешь. Смело подойдет,

А через миг испуганно отпрянет…

О как загадочна, опасна, но сладка

Двусмысленная девичья невинность!

Когда, ища любовных приключений,

Дождливым днем она внезапно входит

С лицом смеющимся — в блестящих брызгах,

В потеках краски возле милых глаз,

В промокшем тонком сари голубом,

Ее крутые груди облепившем,

Блажен счастливец, что поможет ей

Одежды снять, — и пусть подольше сохнут!

Не видишь, почему я смущена?

Вон любопытная моя подружка

Гуляет возле дома — видно, хочет

Подслушать нашу сладкую игру.

Так перестань же, торопливорукий,

С меня так быстро стягивать одежду!

Потише!.. Я сама… Зачем ей слышать,

Как пояс мой упавший зазвенит?

Когда одежду он с меня совлек,

Сперва испуганно ладонями пыталась

Я груди заслонить — пришлось к нему прильнуть,

Чтоб грудь его моей одеждой стала.

Когда ж его рука по моему бедру

Все ниже поползла, ты знаешь ли, кто спас

Меня, тонувшую в реке стыда? Не знаешь?

Учитель обмороков — Бог любви.

Когда он подошел к моей постели,

Стал сам собою распускаться пояс,

Едва-едва на мне держалось платье,

Но это вспомнить я еще могу.

Когда ж сомкнулись жаркие объятья,

Уже не помню, где был он, где я,

Где были наши руки, где колени,

А что мы делали — совсем не помню!

Все, что боги в трудах великих

Добывали из недр океанских,[21]

Как в живых зеркалах, отразилось

В лицах наших земных красавиц:

Розы райские — в их дыханье,

Лунный блеск — на нежных ланитах,

Улыбнутся — нектар струится,

Глянут искоса — брызнет яд.