Комендантский патруль

6 сентября 2004 года. Понедельник

С Рафинадом и Проныром мы уже который час сидим на «кукушке» блока и, поочередно загибая немытые пальцы, считаем дни до «дембеля». У меня их оказывается больше всех — сто пятнадцать. Тихая паника зарождается в моем сознании.

С клочковатого, осевшего неба летит мелкая водяная пыль. Порывы зябкого ветра тащат эту сырость под крышу «кукушки». Мы, не найдя себе никакого дела, ложимся спать. Два пэпээсника спят в машине у дороги.

После обеда на ПВД возвращаются оба ОМОНа. Двое суток они лазили по горам да аулам Осетии и Ингушетии. Никого не нашли.

Вместе с зарядившим к вечеру сплошным дождем на блоке появляется Тамерлан. Он торжественно объявляет о прекращении с этой минуты нелегкой нашей службы. Но Тамерлан меняет только участковых, а пэпээсники, по распоряжению Рэгса, остаются на блоке до того самого 15-го августа. С Тамерланом приезжает сотрудник «детского РУБОПа» (ИДН — инспекция по делам несовершеннолетних) Амир — добрый, незлопамятный чеченец, но никудышный работник. Они глушат свои заведенные машины, ставят их впритык, и тут Тамерлан открывает нам главную сенсацию:

— Сам Безобразный назначен сюда под мое командование!

Мы не верим своим ушам! Это ж надо впасть к Тайду в такую немилость!

При всем уважении к Тамерлану у меня вырывается:

— Врешь!

Тот, смеясь, прикладывает руку к сердцу:

— Ей-богу, не вру! Так и есть! Безобразный и Неуловимый со мною несут здесь службу.

Восторгу нет предела! Мы живо интересуемся, где же тогда эти самые Неуловимый и Безобразный. Тамерлан разводит руками:

— Назначить-то их назначили, да вот поймать и за шиворот сюда притащить забыли! Неуловимый — это еще тот пройдоха и трус, он, как всегда, неизвестно где, а Рамзес срочно поехал брать себе больничный…

Вздох сожаления прокатывается по нашим рядам.

Я собираю в ОМОНе жалкие свои пожитки — дневниковые записи, ручку и спальный мешок — и выхожу к дороге. Рафинад с Проныром добрасывают меня до отдела, а сами поворачивают машину в сторону больницы МВД. Желая немного отдохнуть, они по примеру Рамзеса берут себе по больничному.

Моему же расстройству нет предела… С мыслью нести службу до 15-го я уже свыкся и разглядел все ее выгоды в трехразовом питании и ежедневной бане, а кроме того, в отсутствии всякого начальства. Но все-таки больше всего меня огорчила подлая выходка Безобразного. Так ведь и не побывает, сволочь, в нашей шкуре!

Сам же Рамзес, по случаю такого неожиданного заката своей карьеры, на всякий случай сдал в отделе пистолет и переоделся в гражданку. Так при нападении боевиков будет легче бежать.

Не доходя до родных апартаментов, я захожу в кафе на разведку. Здесь наш укромный угол, место пополнения разной житейской информацией и постоянный пункт сбора нежелающих работать русских и чеченцев. Здесь мы, кто проедаем, а кто пропиваем, свою кровную зарплату, и ухоженные, опрятные официантки-чеченки всегда рады нам. Нас, русских, они встречают с немного большим радушием, чем своих соплеменников. Оно и понятно — жесткие законы родины не позволяют им вести себя на равных с мужчинами. С чеченцами они приветливы и услужливо-вежливы, с нами свободны и естественны.

Насквозь промокшие под дневным дождем, почерневшие от воды, за одним из пустых столиков хмурятся Ахиллес и Бродяга. Это наряд передвижного КПП. Я зацепляю ногой стул Бродяги и наклоняюсь к его уху:

— Ну, что, бездельники, работать сегодня будем или как?!

Ахиллес, сырой и ватный, недовольно бурчит простывшим голосом:

— Мы с самого утра на дороге торчим. Ни пожрать, ни отдохнуть не вышло. Промокли вон…

Бродяга скалит в мою сторону тусклые зубы:

— Это тебе не на блокпосту матрацных клопов давить!

В ожидании окончания развода я сажусь рядом.

Если мы хоть одной ногой заступим за черту отдела и хоть на секунду попадем в поле зрения Рэгса, то, несмотря на мое многосуточное сидение на блоке, а их в течение целого дня присутствие на дороге, никому не миновать ночного патруля. Никому. С этим у нас строго.

Дождавшись благословенного часа, когда все патрули уже назначены, а усталость наконец связала неуемному Рэгсу язык, мы, подгоняемые радостью свободы, вываливаемся из кафе на улицу.

С наступлением темноты в отделе гаснет свет. Кто-то сразу ложится спать.

Я ухожу в соседний кубрик, где загнанные одиночеством и бездельем собрались в круг около семи человек контрактников. На табурете стоит пепельница, в которой синим огнем горит таблетка сухого спирта из солдатского сухпайка. Рядом горят наполненные светлой янтарной жидкостью граненые стаканы ставропольского коньяка. Я втягиваюсь в общий медленно текущий разговор. Он начинается с невыносимой жизни милиционера-контрактника в нашем РОВДе. Затем, разбавляя клей этой скуки и вызывая прилив недолгого веселья, Вовочка рассказывает несколько историй из своего пьяного прошлого и не менее пьяного настоящего. Квадратные наши тени прыгают на обшарпанных, неказистых стенах комнаты, вытягиваются и падают навзничь в глубины скопившегося по углам мрака. Необыкновенная обманчивая тишина стоит за открытым окном. Еще не стреляют…

Мы не торопим время, нам нечем его убить, и мы никуда не спешим. Это редкие минуты, когда мы можем собраться вместе и, не напиваясь (что так часто происходит здесь), просто посидеть, рассказать о своей жизни и послушать о жизни других. У каждого из нас она не сложилась, иначе не сидели бы мы сейчас в этом грустном кругу оторванных от дома людей. И еще, кроме усталости, печали и неразделенного одиночества, здесь незримо присутствует другое, более важное, более большое и необъемлемое. Сейчас своим израненным сердцем мы чувствуем счастливую близость боевого братства, суровыми нитями связавшего наши разные судьбы, и мы благодарны друг другу за эти минуты. Отгремит война, отсвистят пули, мы разъедемся по далеким городам необъятной нашей Родины, а чувства, сладкая тоска прошлых лет, постоянно наполняющая нестираемой памятью эти дни, навсегда останутся с нами. Все обязательно останется. Теперь мы всегда будем вместе. Люблю вас за это, боевые мои товарищи!..