Комсомолец. Часть 1

Глава 9

До окончания второго урока я прогуливался по институту. Рассматривал знакомые ещё со времён прошлой (будущей?) учёбы коридоры. Заглядывал в укромные уголки, где любил засиживаться с сокурсниками (прятались там, чтобы не привлекать к себе внимание во время занятий). Прогулялся из главного корпуса в соседний — в нём находились лаборатории и мастерские. Подивился настенным мозаикам (в девяностых на их месте были голые стены), с которых на студентов взирал вождь мирового пролетариата. Прошёлся мимо столовой (привлекли запахи), но тратить там свои скромные финансы не решился.

К концу первой пары я уже сидел на подоконнике около аудитории, где мне впервые в жизни предстояло выслушать лекцию по истории КПСС. В девяностых я этот предмет не застал. Багажа знаний по нему у меня не было никакого. Хотя я когда-то наслушался об этом предмете не самых приятных отзывов от «убеждённых демократов». Поэтому уже представлял, как долгими вечерами стану зубрить совершенно бесполезные для будущего горняка сведения: ведь задачу выбиться в отличники никто не отменял. «Ну и ладно, — подумал я. — Прелести студенческого быта я вкусил в прошлой жизни. В этой — попробую просто учиться».

Одногруппники подошли ко мне компанией — той же, какой кучковались ещё в колхозе. Славка и Пашка во главе — высокие, солидные молодые мужчины с модными дипломатами в руках. Моих соседей по комнате сопровождали девчонки: Фролович и Пимочкина. Обе с похожими стрижками на головах, но словно две противоположности — блондинка и брюнетка. Присоединилась к ним и молчаливая Надя Боброва. Да и другие первокурсники поглядывали на меня с любопытством (как на забавное существо), пусть и со стороны.

— Ну ты и учудил, Санёк! — воскликнул Аверин.

Похлопал меня по плечу, едва не скинув с подоконника.

— Нет, зря ты себя так повёл с Феликсом, — сказал Могильный.

«Феликс, — отметил я. — Значит, Попеленский получил своё прозвище задолго до девяностых».

— Он мужик злопамятный, — добавил Пашка.

— Об этом нам с Пашей знакомый парень с третьего курса говорил, — сообщил Аверин. — Не любит он выскочек.

— Вышка у нас будет два года, — сказал Могильный. — Если Феликс тебя невзлюбит — устроит тебе весёлую жизнь. Нет, я понимаю: ты парень гордый. Но всё равно… зря ты так…

— Саша, ты должен сегодня же подойти к Виктору Феликсовичу, — заявила Света Пимочкина. — Скажешь ему, что был неправ. И обязательно извинишься.

— Не будь дураком, Усик, — произнесла Оля Фролович. — Иди к Попеленскому. Поплачься ему — может он тебя и простит.

Надя Боброва не стала мне ничего говорить.

За что я мысленно её поблагодарил.

— О чём это вы? — спросил я. — С какой такой стати я должен извиняться перед математиком?

Положил сумку себе на бедро — будто попытался отгородиться ею от студентов.

— Не помню, чтобы оскорблял его. Или чтобы повёл себя с ним неуважительно…

— Серьёзно?! — перебила меня Фролович.

Ухмыльнулась.

— Ты перед всем классом… перед всей группой заявил, что он не разбирается в математике! — сказала она. — По-твоему, это не оскорбление?

Парни улыбнулись. На их лицах прочёл, что они гордились моим геройским поступком… пусть и считали меня глупцом. А выговаривать мне нотации стали лишь по просьбе девчонок. Пимочкина смотрела на меня строго, с осуждением, словно взрослая тётя на провинившегося ребёнка (этот факт мне показался забавным). Фролович — как на идиота. Наде Бобровой дела не было до моих разборок с математиком: её больше интересовал гордый профиль Славы Аверина — девчонка не сводила с него глаз.

— Не передёргивай, — сказал я. — И не придумывай того, чего не было.

Пожал плечами.

— Я лишь сказал, что правильно решил все задания. И ничего больше. А если кому-то в моих словах послушалось иное — моей вины в этом нет.

Фролович хмыкнула («Ну и дурак», — прочёл в её взгляде).

— Саша, ты был неправ, — сказала комсорг. — Своими словами ты позволил студентам усомниться в том, что Виктор Феликсович лучше тебя разбирается в математике…

— Я сам в этом усомнился. Потому что не допустил в задачах ошибок.

— Хочешь сказать, что ты математический гений? — спросил Аверин.

Мне показалось, что спрашивал он в шутку.

Но я ответил серьёзно.

— Гений или не гений, но легко справился с теми заданиями, — заявил я. — Уверен на все сто, что мои решения верные. И если кто-то в этом усомнился — это не заставило усомниться с собственной правоте и меня.

— А ты самоуверенный, Усик, — сказала Фролович.

— Хорошо разбираюсь в математике, — парировал я.

«И не собираюсь пресмыкаться перед желторотыми псевдо математиками, — добавил мысленно. — Молоко у этого доцента на губах не обсохло. Кто он такой, чтобы я перед ним кланялся?»

— Потому не вижу причины извиняться и пресмыкаться перед чужим авторитетом, — продолжил я. — Сомнительным, прошу заметить, авторитетом. Какой он математик, если действительно усомнился в моём решении? А если он объявил мой ответ неверным из вредности — тогда я и подавно извиняться не буду.

— Гордый? — спросила Ольга.

— Знающий себе цену.

Слава и Пашка одобрительно кивнули.

— И какова же твоя цена? — съязвила Фролович.

— Очень высокая, — сказал я. — Как и у каждого советского человека.

«Ну не объяснять же вам, что мне ещё в прошлой жизни надоело кланяться перед каждым самовлюблённым говном, что мнило себя вершителем судеб, — подумал я. — Сам не так давно был главной лягушкой на болоте. А от такого быстро не отвыкнешь. Не вижу смысла ломать себя… сейчас. Чтобы порадовать какого-то плешивого козлобородого доцента».

— А я не просто советский человек.

Прижал ладонь к приколотому на груди значку.

— Я комсомолец. И не привык идти против своей совести.

«О, как завернул!»

— Вы все читали «Как закалялась сталь», — сказал я. — О том, как именно обязан поступать настоящий комсомолец. Читали?

— Эээ… ну читали, — за всю компанию ответил Славка.

— При чём здесь…

— Вы можете представить, — сказал я, не позволив Фролович договорить, — чтобы Павка Корчагин занимался лизоблюдством? Чтобы он ради мелких корыстных причин отказался отстаивать правду? Чтобы он сейчас рванул вылизывать зад Феликсу?

— Не путай…

— Не путаю!

Я спрыгнул с подоконника, горделиво распрямил спину — ну точно, как Ленин на тех настенных мозаиках в институте.

— Правду я ни с чем не спутаю!

Правое плечо вперёд, подбородок приподнят — классическая поза борца с мировым злом.

Теперь главное — не улыбаться.

«Предвыборная кампания в Законодательное собрание Вологодской области не прошла даром, — промелькнула в голове мысль, — толкать с честным лицом пафосные речи я тогда научился».

— Поступал, и продолжу поступать, как настоящий комсомолец! — заявил я. — Буду отстаивать правду любыми законными и доступными мне способами! Как того требуют от нас Коммунистическая партия и правительство. Никого и ничего не испугаюсь! Ни сейчас, ни в будущем. И не поддамся ни на какие провокации! Чего бы мне это в конечном итоге ни стоило.

Украдкой перевёл дыхание.

«Ну, прямо как с трибуны вещал, — подумал я. — Не улыбаться! Лицо должно оставаться серьёзным».

Посмотрел на лица одногруппников. Заметил, как озадаченно переглянулись Пашка Могильный и Слава Аверин. Парни словно спрашивали друг у друга: прикалывался я или говорил серьёзно — причём, но мой взгляд, больше склонялись к первому варианту — с шуткой. Прочёл сочувствие на лице Оли Фролович — девушка смотрела на меня, точно на тяжелобольного. Не понял, услышала ли мою короткую речь Надя Боброва: та на меня по-прежнему не обращала внимания.

Понял, что сотворил глупость, лишь когда увидел восторженный блеск в широко открытых глазах комсорга — Светланы Пимочкиной. Давно я не замечал в женских взглядах подобное безоговорочное обожание. Почувствовал себя не комсомольцем. И не простым студентом горного института. А предводителем секты религиозных фанатиков, объектом восхищения, полубогом. Уверен: после моих пламенных слов, Света проголосовала бы за мою кандидатуру на любых выборах.

… «Великая Октябрьская социалистическая революция прорвала цепь империализма, — зачитывал из книги в зеленоватой обложке лектор, — расколола мир на два лагеря, положила начало новой эпохе в развитии человечества — эпохе создания социалистического общества. Октябрьская революция продемонстрировала торжество марксизма-ленинизма над оппортунизмом, стала могучим ускорителем в развитии революционного рабочего и национально-освободительного движения.

В результате этой победы пролетариат России, опираясь на поддержку трудящихся масс, и прежде всего деревенской бедноты, стал господствующим классом. Завоевание диктатуры пролетариата впервые в истории человечества открыло перед трудящимися массами возможность построения социалистического и коммунистического общества. Коммунистическая партия стала правящей партией первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян». …

Я пытался не упустить ни слова из лекции, чтобы понять, о чём именно мне придётся зимой рассказывать на экзамене (ведь мне было мало просто сдать его — следовало сдать его на «отлично»). Слушал, не отвлекаясь даже на видневшуюся двумя рядами ниже косу Альбины Нежиной. Хотя взгляд так и норовил скользнуть в сторону Королевы. Пытался даже запоминать услышанное. Но чувствовал, что смысл тех предложений, что произносил профессор, ускользал от моего понимания.

Вздохнул, покачал головой — признал поражение. Сощурил глаза, срисовал название книги, что держал в руке преподаватель: «Лекции по истории КПСС». Записал его в тетрадь. «Надеюсь, такое чтиво есть в институтской библиотеке». Выдохнул — с чувством выполненного долга. Подпёр кулаком подбородок, чтобы не позволить голове упасть на столешницу. Скомандовал себе: «Не спать!» Пытаясь взбодриться и прогнать сонливость, вновь отыскал взглядом знакомую светлую косу…

Теперь я знал, что стану читать перед сном… со следующего месяца.

После «истории КПСС» меня ждал другой будущий кошмар — немецкий язык. Александр Усик, к моему несчастью, в школе-интернате изучал именно его. Поэтому я, вместо того, чтобы пойти за зачётом по иностранному языку простым путём (на английском тараторил бодро — посвятил ему в прошлой жизни немало времени), ступил на непроторенную тропу (мои знания немецкого языка ограничивались фразами из фильмов о Второй мировой войне и «крылатыми выражениями» из немецкого порно). Но немного поразмыслив, пришёл к выводу, что знание ещё одного языка не помешает: кто может сейчас предсказать, куда меня занесёт во времена перестройки.

Честно продемонстрировал немке полное отсутствие знаний (в ответ на мои «хенде хох» и «даст ист фантастишь» женщина лишь покачала головой). Заверил преподавательницу, что учусь быстро, что к концу года подгоню своё владение дойчем до «средней температуры по нашей группе». Робкое предложение перевестись в группу к «англичанам» решительно отверг. Не в последнюю очередь потому, что в английской группе занималась Пимочкина. Да и Пашка Могильный пообещал, что поможет мне в изучении немецкого: как оказалось, он шпарил на этом языке почти без акцента — сказалось общение его деда с бывшими военнопленными.

А вот лекция по физике меня порадовала. Показала, что не зря я в прошлой жизни учился в этом же институте. К экзаменам по «серьёзным» предметам я готовился и в прошлом: «автоматом» оценки по ним не раздавали. Теперь понимал: зубрил тогда конспекты не зря. Пусть мне и не пригодилось в жизни всё то, о чём со скучающим видом рассказывал первокурсникам девяностых годов седой профессор. Но в недрах памяти оно у меня отложилось.

И теперь, в шестьдесят девятом, я мог бы не только продолжить любую фразу, начатую вещавшим с трибуны красноносым доцентом, но и дополнить многие его утверждения, ссылаясь на исследования учёных и собственный опыт. Идеальной памятью я в новой жизни не обзавёлся. Однако мозг, доставшийся мне по наследству от Комсомольца, не подтормаживал — хорошо работал и как вычислительная мощность, и как поисковик.

После занятий я покинул институт в гордом одиночестве. Аверин и Могильный отправились записываться в народную дружину, как и решили ещё вчера. Вдвоём. Мне их идея патрулировать по вечерам улицы с красной повязкой на руке не приглянулась: разрабатывал собственные планы по борьбе с преступностью. Да парни меня и не уговаривали присоединиться к ним. Я понимал, что выгляжу в их глазах хилым и слишком молодым. Что было отчасти правдой: тело Комсомольца хоть и оказалось выносливым, но развитием мускулатуры очень напоминало «геймеров» из будущего.

По пути к общежитию я прогулялся мимо тридцать четвёртой школы. Вспомнил о ней, когда обдумывал способы улучшить свою нынешнюю физическую форму. Память подсказала, что в будущем около школы видел неплохую спортивную площадку. В девяностых кроме рынков и магазинов мало что строили — значит, та площадка около школы была с советских времён (в чём я вскоре и убедился). Школу нашёл на прежнем месте. Её корпуса выглядели не хуже, чем в будущем. Поглазел через забор на небольшой стадион, на брусья и турники. Решил, что здесь и стану проводить свободное время — когда не буду грызть гранит науки.

Я не сразу свернул к корпусу общежития — сперва заглянул в «Гастроном». Молодой организм расходовал калории с устрашающей скоростью. В прошлой жизни я бы этому радовался: отпала бы проблема с лишним весом. Но теперь, с десятью советскими рублями почти месячного бюджета, пришлось заняться непривычным делом: задуматься об экономии средств. Тратить свои скудные финансы я пока не собирался. Могильный принёс в общежитие сумку с картошкой и четверть мешка яблок; да и от Славкиных разносолов после вчерашней вечеринки и завтрака кое-что осталось. Парни меня по умолчанию включили в свою маленькую коммуну — спорить я не стал. Но всё же заглянул в продуктовый магазин — с целью расширения кругозора.

Прошёлся по залу, разглядывая пирамиды из стеклянных и консервных банок, пару видов колбас, трупики уток (куриц не увидел), страшноватое мясо на кости, бутылки с кефиром и молоком, вымпелы победителей соцсоревнований. Что сразу бросилось в глаза — отсутствие ярких упаковок. Привык, что супермаркеты пестрили красками. Но в прошлом с красками явно была проблема. Как и с красивыми обёртками. В голове тут же промелькнула мыслишка: «Так дела обстоят только в Союзе или и за границей тоже?» Скудный ассортимент на витринах меня не смутил. Примерно такой я и ожидал здесь увидеть: память хранила кадры из детства, когда полки продуктовых магазинов заполняли лишь трёхлитровые стеклянные ёмкости с огурцами и патиссонами.

Продуктов сейчас в магазине было значительно больше, чем в перестроичные времена. Без извращений в виде пармезана и устриц, но и не пустые полки. Мясо (уже узнал у Пашки Могильного, что свинину, говядину и курицу лучше покупать на рынке), молочка, крупы, овощи — всё самое необходимое в гастрономе продавалось. Печенье на развес, конфеты («Белочку» нужно «доставать», как утверждал Пашка), соль, мука и сахар (помню, какие очереди отстаивал за ним в начале девяностых). С хлебом проблем нет (но за ним всё же лучше ходить в булочную). Креветки, кальмары и морская рыба. Около бочки с солёной килькой я задержался (пять копеек за килограмм!). Но всё же сделал над собой усилие — направился к выходу. За килькой обязательно вернусь… в другой день.

До появления соседей по комнате я успел провести разведку боем на кухне — пожарил картошку с салом и чесноком. Замахиваться на грандиозные блюда не стал: всё же отсутствие в комнате холодильника и тёплая сентябрьская погода за окном накладывали ограничения — заставляли готовить только то, что можно съесть здесь и сейчас. Быстро восстановил навыки приготовления пищи, в прошлый раз применявшиеся ещё во времена семейной жизни (потом всё больше ходил по столовым, кафе и ресторанам — экономил время, но не деньги).

Славка и Пашка ещё у порога уловили запахи (картошка у меня вышла недурственной, вкусной — даже без применения привычного набора специй: не обнаружил в комнате ничего, кроме соли и чеснока). Заулыбались, увидев на столе сковороду. Рванули в комнату, но я строгим окриком заставил парней остановиться, вернуться к порогу, переобуться. Аверин в предвкушении потёр руки. Бросил на кровать дипломат, поспешил к столу. Приподнял крышку, зажмурился, вдохнув исходивший от ещё парившей картошки аромат.

— Ууу, — протянул он. — Да ты у нас рукастый парень, Санёк — настоящий повар.

К столу подошёл Могильный.

— Нет, по кружке пива бы ещё к картошечке, — сказал он.

— А лучше по сто грамм, — сказал Аверин.

Тоскливо посмотрел на шкаф, где спрятал вчера пустую бутылку из-под «Столичной».

— Мойте руки, — велел я. — Не то будут у вас вместо пива и водки — глисты.

— Строгий ты, Сашок, — заявил Пашка.

— Зато справедливый, — ответил я.

— Он моего сержанта из учебки напоминает, — поддакнул Аверин.

— Нет, но пивнушку-то мы всё равно пойдём? — спросил Могильный.

— А то! — заявил староста. — Поедим — и сразу туда. Санёк, ты с нами?

Я поднял руки, точно пытался защититься.

— Пиво пить? Нет, это — без меня.

— Так мы в общагу только для того и заглянули — чтоб тебя позвать!

— Теперь считайте, что пришли ради жареной картошки.

— Картошка — хорошо, — сказал Аверин. — Но для пивной сегодня есть повод. Нас с Пашкой приняли в народную дружину. Осталось кое-что уладить — но это уже ерунда. Через неделю у нас будет первое дежурство.

— Разбегайтесь воры и грабители, — без энтузиазма в голосе добавил Могильный.

— Чем не повод отметить, Сашок? Мы угощаем!

— Нет уж, — ответил я. — В этот раз — без меня. Меня ещё после вчерашнего… мутит.

Парни засмеялись.

— В таком деле без тренировки никак! — заявил староста. — В студенческие годы сделать это — самое время. В жизни тебе этот навык пригодится.

«Надеюсь: в этой жизни обойдусь без него», — подумал я.

Сказал:

— Обязательно потренируюсь. Но в другой раз.

Сегодня вечером поход в пивную не входил в мои планы.

Пашка и Слава ушли отмечать зачисление (или будущее зачисление?) в народную дружину — шумные, радостные. Я не особенно стремился посетить советскую пивную: предчувствовал, что останусь недоволен современным сервисом. Но всё же намеревался попробовать нынешнее пиво — чисто из интереса, чтобы сравнить со своими любимыми сортами из будущего. И непременно исполню это желание — потом. Совесть не позволила мне сегодня отправиться с парнями. Потому что я тоже решил вечером сделать свой вклад в борьбу с преступностью (хоть и понимал, что вряд ли мой поступок принесёт ощутимый эффект).

В прошлой жизни редко пользовался общественным транспортом: хватало личного и служебного автомобилей. Здесь же машина пока была не средством передвижения — предметом роскоши. Проезд в автобусе стоил столько же, сколько и килограмм кильки — пять копеек (и это без обратной дороги). Ещё в салоне, поглядывая сквозь пыльное стекло на проплывавшие за окном фасады домов, я прикинул, что бороться с маньяками до получения стипендии будет возможно, но накладно. Сегодня только среда — я собирался дважды в день ездить на автобусе до выходных. Десять копеек в день — у меня теперь есть к маньякам и собственные счёты!

Отъехал от общежития — вышел на четвёртой по счёту остановке. Решил не пользоваться ближайшими к моему корпусу таксофонами (из осторожности: не хотел засветиться перед правоохранительными органами). Прогуливался по проспекту Ленина. Дожидался, пока наговорится по телефону немолодая женщина. Та о чём-то увлечённо щебетала — заставляла меня мысленно проговаривать: «Скорее бы у тебя монеты закончились». Мои молитвы возымели действие. Женщина нехотя повесила трубку, покинула кабину с недовольной миной, что-то бормоча себе поднос. Зашагала в противоположную от меня сторону.

Я быстрым шагом рванул к таксофону, смотря под ноги и вжимая голову в плечи — старался опередить возможных конкурентов. Подошёл к телефону-автомату до того, как появились другие желающие позвонить. Вошёл в кабинку, плотно прикрыл за собой дверь. Поморщился от оставшегося внутри кабины после женщины удушающего приторно-сладкого запаха духов. Понял, что нужно торопиться: долго я в такой ядовитой атмосфере не продержусь. Снял трубку, расправил шнур, соединявший её с висевшим на стене аппаратом. Решительно завертел диск. Набрал сперва «ноль», потом «два» (помнил, что такой звонок можно совершить бесплатно).

Не чувствовал волнения — только брезгливость: неприятно было пользоваться телефоном после той пропахшей мерзкими духами тётки. Услышал гудки — украдкой огляделся по сторонам. Люди толпились на автобусной остановке, метрах в сорока от меня. Возле таксофона не бродили даже бездомные собаки (странно, но я их пока в Зареченске шестьдесят девятого года и не встречал). Кашлем прочистил горло, будто готовился сделать сообщение для прессы. Дождался, когда гудки сменились мужским голосом — тихим, будто абонент находился на другом конце земного шара. Выслушал обрывки фраз, убедился, что дозвонился, куда хотел.

— Здравствуйте, — произнёс я громким голосом, надеясь, что докричусь до абонента. — Говорит Сергей Михайлович Шолохов, проходчик с шахты «Юбилейная». Хочу сообщить об убийстве.

— …

— Когда произошло? Недавно. Тело ещё не остыло.

— …

— Чьё тело? Понятия не имею: издалека наблюдал — не разглядел.

— …

— Конечно, скажу, где это произошло. Записывайте адрес: улица Александра Ульянова, дом тридцать восемь. Там проживает Жидков Рихард Львович. Я собственными глазами видел, как этот мужчина убил человека. Труп он закопал на грядке под окнами своего дома.

— …

— Откуда я знаю? Говорю же: видел, как он прятал тело!

— …!

Я потряс трубкой — слышимость в ней не улучшилась.

Подумал: «Может, стоило всё же бросить монетку?»

— Точно вам говорю: он убил и закопал человека!

— …

— Повторяю адрес: улица Александра Ульянова, дом тридцать восемь. Жидков Рихард Львович. Информация точная. Высылайте наряд.

— …

— Почему я не пришёл в милицию? Боюсь мести со стороны преступника. У меня трое детей! Кто будет их кормить, если меня зароют на той же грядке?

— …

— Обязательно напишу! Как только вы арестуете Жидкова — так сразу же приду и напишу заявление.

— …

— Что вы за люди? Причём здесь я? Не я вам нужен! И неважно, откуда я звоню. Ищите труп, товарищи! Произошло убийство, понимаете? Человека убили! И зарыли на грядке под окнами дома Рихарда Львовича Жидкова, точно вам говорю. Копайте там — не ошибётесь.