Комсомолец. Часть 1

Глава 11

Псу мой крик не понравился: зверь возомнил себя прыгуном в высоту — бросился на калитку всеми четырьмя лапами, будто пытался если не перепрыгнуть преграду, то взбежать по доскам на вершину забора. Цепь дёрнула трос. Тот завибрировал, но выдержал напор — не оборвался. С калитки посыпались на землю зелёные чешуйки краски. Пёс сунул между досок морду — наружу выглянул мокрый чёрный нос. Мохнатый сторож скалил зубы, брызгал слюной. Всячески выказывал в мой адрес неуважение и агрессию — не слишком приятное зрелище. Если я изначально и собирался погладить собачку, то уже позабыл о том желании.

Из-за угла дома вышел невзрачный плешивый мужичок. На миг замер. Отыскал меня взглядом — улыбнулся. Поспешил к калитке. Не возникло сомнения, что ко мне шёл сам хозяин этого дома — Рихард Львович Жидков. Шагал он беззвучно, будто не ступал, а парил над землёй. Облачённый в опрятную, но неброскую одежду. «Безобидный», как говорила о Жидкове Людмила Сергеевна. Я согласился с её определением. Какие опасения мог вызывать у окружающих узкоплечий, низкорослый (ниже меня нынешнего!) улыбчивый мужичок с изящными кистями рук и приятным звонким голосом?

Мужчина подошёл ближе — всё так же бесшумно (собачий лай сейчас заглушал почти все звуки). Остановился позади пса. Но не спешил того успокаивать — будто не замечал, как неистово бесновался его четвероногий охранник. Я разглядел Жидкова лучше. Понял: «безобидный» — верное для его внешности определение. Он не казался опасным. А от «приятный» мужчину отделяла безобразная бородавка около носа и слишком тонкие, почти бескровные губы с чуть поникшими уголками. Рихард Жидков стыдливо спрятал за спину руки, будто боялся, что я замечу на них грязь или неостриженные ногти. Поздоровался со мной.

— Кого-то ищите, юноша? — спросил он.

— Вы кто? — выпалил я. — А тётя Вера где?

Не позволил Жидкову заговорить — сказал:

— Я приехал, а тут вот этот!..

Показал на пса — того мой жест заставил возмущённо взвизгнуть.

— Лает, рычит! — сказал я. — Как войду-то во двор?! Покусает ведь, ирод такой!

Бескровные губы хозяина дома изогнулись — должно быть, он улыбнулся.

Такая улыбка легко могла заморозить воду.

— Кого вы ищите, юноша? — повторил мужчина.

— Так… тётю Веру — кого же ещё?! — затараторил я. — Веру Ивановну Кочубей! Она дома? Можно я войду? Дядечка, уберите пса. Страшный он у вас. Вон как глазьями зыркает! Голодный, небось. И злой. Зубы-то вон какие. А у меня нету других штанов. Если он мне эти порвёт — я ж на улицу не смогу выйти, пока тётка их не зашьёт. Да и не надо их рвать! Хорошая ведь вещь…

— Тихо!

Мужчина поднял руку, растопырил маленькие, тонкие, совсем детские пальцы.

Я замолчал — от неожиданности: уж очень властно прозвучала команда.

Притих и пёс. Он пугливо отпрянул от калитки. Прижал к голове уши, согнул лапы, едва ли не коснувшись брюхом земли. Поджал хвост. Забыл обо мне: смотрел на хозяина — жалобно, униженно. Почудилось, что на его глазах выступили слёзы. Вся бешеная ярость собаки схлынула — будто осыпалась на землю, как падали недавно с досок калитки от ударов его лап зелёные чешуйки краски.

Рихард Жидков посмотрел на пса — взглядом заставил того подползти, униженно лизнуть хозяину обувь.

«Хрена себе… безобидный», — подумал я.

Прижаться животом к земле не захотел. Но потерял всякое желание продолжать общение. Так и вертелось на языке слово «извините» (хочу уметь вот так же воздействовать на людей!). Посмотрел мужчине в глаза — не увидел там ни злости, ни раздражительности. Жидков смотрел на меня с нескрываемым интересом. Особенно долго разглядывал чемодан и будёновку. Не сумел сдержать улыбку — всё ту же холодную.

— Почему ты решил, что тётя Вера сейчас в моём доме? — спросил Жидков.

Я шмыгнул носом (отработанный элемент маскировки).

— Так… эта… живёт она здесь. Почему же ещё?

Поставил на землю чемодан, вынул из кармана большой мятый платок — протёр им лоб под козырьком будёновки.

— Так… эта… можно мне войти? — спросил я. — Собачку подержите?

Несильно пнул чемодан ногой.

— Чуть руки себе не оторвал, пока тащил с вокзала эту бандурину!

Рихард Жидков опустил взгляд на мою ношу — пробежался взглядом по царапинам на её поверхности, по пятнам ржавчины на замках, по следам клея.

— Как, говоришь, тебя звать? — спросил он.

— Вадик, — сказал я. — Вадим Кашин. Из Каплеевки. Я — сын Татьяны Павловны, тёти Вериной сеструхи. Мамка ведь посылала вам телеграмму, что я приеду? Ещё в ту субботу!

Жидков посмотрел сквозь щель между досками калитки на мои покрытые слоем дорожной пыли туфли, потом на потёртые штанины. Покачал головой, будто осуждал мой наряд. Скрестил на груди руки (я вновь подивился тому, какие у него тонкие пальцы). Скользнул взглядом по моей футболке, по моему лицу — чуть запрокинув голову, уставился на будёновку. В его карих глазах отразился солнечный диск и красная звезда, что красовалась на моём головном уборе. Мужчина усмехнулся — всё так же невесело. Впускать меня во двор он не спешил.

— А почему ты думаешь, что здесь живёт твоя тётя? — спросил он.

Звякнула цепь: пёс вновь подошёл к забору — разглядывал меня уже спокойно, принюхивался.

— Здрасьте, — сказал я. — Как это почему?

Ухмыльнулся.

— Потому что это её дом!

Ткнул пальцем за спину Жидкову.

— Вон же написано. Дом номер тридцать восемь.

Мужчина бросил взгляд через плечо, будто проверял: не обманул ли я.

— Тридцать восемь, — согласился он со мной. — А твоя тётка в каком живёт?

— Так здесь и живёт, — сказал я. — Ещё с войны! Как из Каплеевки переехала. Мамка говорила, что она и нас к себе звала. Сюда. Говорила: дом большой, живите скоко хотите. Токо мои родители не хотят в город. Говорят, что не любят жить в тесноте. Да вы сами тётю Веру спросите! А… вы кто будете?

С отрепетированным прищуром (изобразил подозрительность) взглянул на хозяина дома.

— Я? — спросил Жидков.

Приподнял белёсые брови.

— Ты у тётки-то своей раньше бывал? — спросил он.

Я помотал головой.

— Не. Первый раз приехал.

Вздохнул.

— Я-то в Москве хотел учиться…

Скривил недовольную рожицу.

— Да не вышло.

Нахмурился.

— Но в Каплеевку возвращаться не буду.

— Чего так?

— Чего я там не выдел? Решил, что у тётки пока поживу. Грузчиком в магазине работать буду. Тётя Вера обещала маме меня туда устроить. А летом в училище пойду — на проходчика учиться буду. Папка говорил, что шахтёры сейчас огромные деньжища заколачивают. А работают — всего ничего. Вот и я… тоже так хочу. На шахте хорошо платят, не как у нас в колхозе.

Я снова шмыгнул.

Спросил:

— Так… эта… дома тётка-то? Вы ухажёр ейный? Или сосед?

— Живу я здесь, — сказал Жидков. — Один.

— Как это?

— Вот так.

Мужчина развёл руками.

Пёс в подтверждение его слов тявкнул, завилял хвостом.

— А… тётка где? — спросил я.

Взглянул на собаку (пёс изображал доброго домашнего питомца). Потом — снова на мужчину (кончики тонких губ опять опустились: хозяин дома больше не пытался улыбаться).

— Про твою тётю Веру я никогда не слышал, — сказал Жидков. — Напутал ты что-то, юноша. Ошибся адресом. Или обманули тебя.

Он махнул рукой, будто отгонял насекомое (или меня). Переступил с ноги на ногу, решая: продолжать разговор или уже может вернуться к делам.

Снова звякнула цепь.

Я недоверчиво хмыкнул.

— Скажете тоже… обманули.

Сунул руку в карман, вынул смятую бумагу. Взмахнул ею, словно демонстрировал важную улику. Развернул, ткнул в неё пальцем.

— Вот же написано: улица Ульянова, дом тридцать восемь. Мамка писала!

Указал пальцем в табличку на доме.

— Всё правильно! Видите?

Рихард Жидков покачал головой.

Его движения казались мне резкими, бодрыми. Мужчина напоминал шебутного подростка — особенно телосложением. В институте, на военной кафедре, я стоял в самом конце своего отделения. Но Рихард Жидков занимал бы место после меня: росточком он до меня не дотягивал. В его присутствии мне вспомнились прежние ощущения физического превосходства над окружающими. В прошлой жизни я к ним привык едва ли не с детства. Теперь же почти позабыл о них, поглядывая почти на всех снизу вверх.

— Какого Ульянова?

— Чего?

— Улица «Александра Ульянова»? — спросил Жидков. — Или «Дмитрия Ульянова»?

— Так… эта…

Я опустил взгляд на бумагу — на выдранный из тетради разлинованный лист (перед тем, как ехать на «дело», выдернул его из тетради для записи лекций по истории КПСС).

— Так… эта… — повторил я. — Просто «Ульянова».

Помахал ресницами, изображая растерянность.

— Вот, сами взгляните, дядечка!

Протянул Жидкову лист со сделанной ещё в общежитии записью «адреса тёти Веры» (я не поленился — хорошо подготовил «легенду»). Но не сунул его между досок, а только поднёс к калитке: опасался встречи с собачьими зубами. Не зря опасался: пёс дёрнулся мне навстречу, но замер, услышав тихий, но строгий окрик хозяина. Рука мужчины легко проскользнула между досками забора. Выдернула бумагу из моих пальцев. Жидков поднёс лист к лицу, близоруко щуря глаза.

— Улица Ульяновская, дом тридцать восемь, — прочёл он.

— Я и говорю! Просто Ульянова. Без имени!

— Ульяновская!

— Ну?!

Жидков смотрел на меня — я на него. Оба ждали, что оппонент вот-вот осознает свою неправоту. Внезапный порыв ветра взлохматил хозяину дома волосы, поднял над дорогой клубы пыли. Я сплюнул себе под ноги залетевшие в рот песчинки. Рихард жидков утёрся рукавом рубахи, провёл по бледным губам кончиком языка. Пёс громко чихнул, содрогнувшись всем телом.

— Вот, юноша, посмотри внимательно.

Мужчина вернул мне листок.

— Видишь? — спросил он.

Указал на бумагу в моей руке пальцем.

— Улица Ульянова, дом тридцать восемь, — послушно повторил я.

— «Ульяновская», а не «Ульянова»! — сказал Жидков.

— И?

— Неужто не замечаешь разницу?

Подозрительность исчезла из его взгляда. Я заметил, что мужчина больше не прожигал взглядом мои вещи, силясь прочесть там ответ на свои вопросы. Он, наконец, мысленно навесил на меня «правильный» ярлык (я надеялся, что удостоился с его стороны именно той оценки, на которую напрашивался). Чуть расслабился. Больше не отгораживался от меня скрещенными руками. Но моя «тупость» мужчину не забавляла — злила. Пусть он и пытался скрыть свою раздражительность за «холодной» улыбкой.

Я «сверил» его слова с записью.

— Ульянов…ская, — повторил я.

Стрельнул глазами на выцветшую табличку, что красовалась на доме Рихарда Жидкова.

— И… что это значит?

Чуть оттопырил нижнюю губу.

— Это значит, что ты ошибся адресом, юноша, — сказал хозяин дома. — Твоя тётя Вера проживает на другой улице. На Ульяновской. Не здесь. Понимаешь?

— Как это? — сказал я.

Вновь бросил взгляд на табличку с названием улицы.

Спросил:

— И… что мне теперь делать?

— Искать Ульяновскую улицу, — сказал Жидков. — Потому что в моём доме ты свою тётку не найдёшь.

— А… где она?

— Кто?

— Улица.

Мужчина пожал плечами.

— Этого я не знаю, юноша, — сказал он. — Никогда о такой не слышал.

Скривил губы.

— А это значит, что она не близко.

— Как же мне её искать?

Я изобразил растерянность.

Жидков повёл плечом.

— А мой дом ты как нашёл? — спросил он. — Сюда-то ты как с вокзала добрался?

— Спросил.

— У кого?

— У дядьки милиционера, — ответил я. — Токо я спрашивал… про Ульянова.

— Ну, вот и Ульяновскую так же найдёшь, — сказал Рихард Жидков. — Ищущий да обрящет.

Последнюю фразу он словно уже не мне говорил. Потому что повернулся ко мне спиной — зашагал к дому. Его место около калитки занял мохнатый пёс.

Но я остановил мужчину.

— Дядька! — крикнул я. — Погодите!

Мужчина обернулся.

— Что ещё тебе непонятно? — спросил он.

— Так… эта…

Я замялся.

— Давай, говори, — поторопил меня хозяин дома. — У меня ещё дел сегодня видимо-невидимо. Ты меня отвлекаешь своей… тётушкой.

— Дядька, а можно я у вас чемодан оставлю? — спросил я.

— Это ещё зачем?

— Сил уже нету таскать эту бандуру, — пожаловался я. — Чуть руки мне не оторвал, окаянный!

Продемонстрировал свои «почти оторванные» ладони.

— А если окажется, что тётка далече живёт? — сказал я. — Не дотащу ведь его! И так уже столько с ним промаялся — как будто с батей новую баню построил!

Всплеснул руками.

— А завтра я бы за ним пришёл. Поутряне. Отдохнувший. А, дядька?

Снова изобразил насморк.

— Можно он у вас до завтра постоит? — спросил я. — Да хоть туточки: во дворе? А?

Поднял руки в умоляющем жесте.

— Я тётушке скажу, что на вокзале его оставил.

Легонько ударил чемодан ногой.

— Не буду говорить, что у вас: тётка подумает, что я совсем бедовый.

Вздохнул.

— А завтра встану чуть свет, да прогуляюсь до вашего дома, — сказал я. — Сил-то за ночь прибавится — дотащу его уж как-нибудь.

Жидков пару секунд размышлял над моим предложением. Невидящим взглядом смотрел на стену сарая. Потом всё же принял решение. Вернулся к забору, взмахом руки отогнал от калитки пса (тот снова поджал хвост, отскочил в сторону, замер, прижимаясь к земле брюхом). Задумчиво посмотрел… не на чемодан — на мои бёдра. Будто прикидывал, хватит ли у меня сил вернуться сюда завтра за вещами. Я едва сдержал желание похлопать себя по тощим ляжкам — продемонстрировать наличие в них питательных веществ.

— Ладно, — сказал Жидков. — Оставляй.

Загрохотал запорами. Цыкнул на пса. Приоткрыл калитку — шагнул мне навстречу.

— Спасибо! — воскликнул я.

Рихард Жидков поднял с земли чемодан — взвесил его в руке.

— Не такой уж тяжёлый, — сказал он.

— Мне попервой тоже так казалось, когда из дома выходил, — сказал я. — А вы попробовали бы походить с ним часок-другой. Тоже захотели от него хоть на время избавиться!

— Ну… может быть.

— Правду вам говорю!

— Но ты точно за ним вернёшься? — спросил Жидков.

Он огляделся по сторонам — будто хотел убедиться, что я пришёл к нему без сопровождающих.

— Конечно! Тут же все мои вещи! И книга!

Я затолкал в карман бумагу с «адресом тётки».

— Какая книга? — спросил Жидков.

— Про Павку! — сказал я. — Про Павку Корчагина!

Провёл платком под носом.

— Завтра, как токо станет светать, — заявил я, — буду уже у вас, дядечка. Вот увидите! Обещаю!

От тридцать восьмого дома я уходил едва ли не вприпрыжку — изображал резвого молодого остолопа. Чувствовал между лопатками пристальный взгляд Каннибала. Не сомневался, что Рихард Жидков смотрел мне вслед сквозь прорехи в штакетнике своего забора и уже строил относительно меня планы — не менее коварные, чем мои. Я улыбался, шагал от одной тени дерева к другой. Шаркал по земле подошвами обуви, сбивал носами туфель верхушки трав. Не оборачивался. Чтобы не спугнуть удачу и убийцу.

Историю о том, как спутали улицы Ульянова и Ульяновскую, мне в той, прошлой жизни, рассказала Людмила Сергеевна Гомонова. Вот только в её рассказе фигурировал не деревенский мальчик, а доставленное по неверному адресу письмо (почта умела чудить что в России, что в СССР). Папа Людмилы Сергеевны решил тогда лично исправить недоразумение — отправился на другой конец города. Там он обнаружил улицу, похожую на улицу Александра Ульянова даже внешне — вручил адресатам заплутавшую корреспонденцию.

К дому Каннибала я отправился по нескольким причинам. Во-первых, хотел разведать, напрасно ли я тратился на вечерние поездки к таксофонам — взглянуть, не откопали ли служители правопорядка под окнами Каннибала человеческие кости. И если мои догадки о бездействии милиционеров оправдаются (а они оправдались: убийца-людоед остался на свободе) — последовало бы «во-вторых». И оно случилось. Я обманом проложил себе путь в жилище Рихарда Жидкова: не врываться же к нему в дом с криком: «Работает ОМОН!».

Я подумал, что если Рихард Львович Жидков действительно тот, кем я его считал, то он непременно клюнет на мою приманку. Рассудил, что настоящий убийца-каннибал непременно воспользуется возможностью заманить в свои ловчие сети придурковатого деревенского парня. Которого никто не станет в доме Жидкова искать. И который буквально напрашивался, стать очередной жертвой… а возможно и обедом. Я надеялся, что Жидков меня не подведёт. И тот оправдал моё доверие — во всяком случае, я в это уверовал.

Мой чемодан стал связующей нитью между убийцей и жертвой. И моим ключиком к дому Каннибала. Я специально упомянул о том, что оставлю вымышленную тётю в неведении относительно своего завтрашнего визита в дом Жидкова. Намекнул, что о моём завтрашнем походе на улицу Александра Ульянова дом тридцать восемь никто не узнает — искать меня там не станут. А значит: убийце оставалось только захлопнуть за моей спиной ловушку. Но прежде ему придётся меня в неё впустить.

Самая лёгкая добыча — это та, которая мнит себя охотником.

Я надеялся, что в данном случае добычей мне стать не придётся.

— Усик, погоди! — окликнула меня вахтёрша.

Я замер, отойдя всего на пару шагов от приоткрытого окошка. Вдохнул уже ставший привычным запах хлорки. Посмотрел сквозь стекло на чуть полноватую, крупную, румяную женщину — ожившую иллюстрацию к словам «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Та махала мне рукой, призывая подойти ближе. Махала активно — закреплённые на стекле листочки с записями трепыхались и шелестели. Привлекла моё внимание — указала на дверь, что вела в комнату вахтёров.

— Усик, зайди.

Я почему-то решил, что снова услышу лекцию на тему того, что должен оставлять ключ от комнаты перед уходом из общежития на вахте. Устало вздохнул. Я не испытывал желания затевать спор после часовой тряски в салоне автобуса, пропахшем потом и выхлопными газами. Чего я сейчас хотел — так это поесть, помыться и завалиться на кровать — с учебником немецкого языка в руках. Но проигнорировать просьбу вахтёрши не решился: пытался поддерживать хорошие отношения с дежурившими у входа в общежитие женщинами.

Заглянул в каморку вахтёров — уловил там излишне резкий запах духов, аромат свежезаваренного чая и запашок выпечки (беляшей?). Мой желудок жалобным урчанием напомнил о том, что мы с ним ещё не ужинали. Я сглотнул слюну, бегло осмотрел тесную дежурку. Отметил, что в комнате царил идеальный порядок: каждая вещь лежала «на своём месте» — не валялась, а именно лежала (стопка журналов «Огонёк» на столе, стакан с карандашами, ни единой крошки на столешнице).

Пробежался взглядом по окну без решёток, но с пышными фикусами на подоконнике. «Герань или пеларгония?» — промелькнул в голове вопрос: слышал названия этих цветов от бывшей жены — та мечтала украсить наш дом цветущими растениями… но так этого и не сделала. Сам же я в комнатных растениях я плохо разбирался (в прошлой жизни не находил времени ухаживать за ними — предоставлял эту честь подружкам и секретарям), разве что был способен отличить фиалки от кактусов.

Вахтёрша заметила мой интерес к растениям.

— Любишь цветы? — спросила она.

— Всегда хотел выращивать их. У себя дома.

— Какие твои годы, Усик, — сказала вахтёрша. — Парень ты с виду толковый. Будет у тебя и дом, и цветы на подоконниках.

— Очень на это надеюсь, — сказал я. И тут же исполнил обязательную программу (назвал вахтёршу по имени-отчеству; отметил, как «великолепно» та сегодня выглядела — «как и всегда»; восхитился запахом духов женщины). Поинтересовался, как поживают дети вахтёрши: нравится ли её сыну ходить в школу, не болит ли горло у дочери — та простыла на прошлой неделе (переела мороженого). В общем, заработал несколько гирек на правильную чашу весов, о которых упоминал Пашка Могильный.

— Ох, и сладкоголосый же ты парень, Усик! — заявила женщина (румянца на её щеках прибавилось). — Поёшь, как тот соловей. А слова как ловко подбираешь! Я хоть и знала, что врёшь — но всё равно заслушалась. Развесила уши, будто та наивная девица. Молодец. Хоть и не красавец (да какой толк от этих красавцев?), но умеешь ты задурить девкам голову! То-то они за тобой бегают.

— Скажете тоже…

Я изобразил смущение.

— Отродясь девчонки за мной не бегали.

— Ой, врёшь, Усик! По глазам вижу, что врёшь.

Женщина усмехнулась, покачала головой.

— Я чего позвала-то тебя, скромный ты наш? — сказала она. — Гостинец тут тебе принесли.

Вахтёрша, не вставая со стула, дотянулась до полки на стене. Взяла оттуда бумажный пакет, на котором проступили тёмные жирные пятна. Протянула его мне.

— Что это? — спросил я.

— Пирожки, — сказала вахтёрша. — С ливером. По четыре копейки за штуку. У меня такие рядом с домом продаются. Вкусные!

Женщина закатила глаза — изобразила восторг.

— Мне?

Я сунул в пакет нос — от запаха выпечки закружилась голова. Рот вновь наполнился слюной. Почудилось, что ещё минута и я свалюсь от голодного обморока.

— Тебе, тебе, — сказала вахтёрша. — На целый рупь девка накупила — не пожадничала.

— Какая… девка?

Я с трудом отвёл от пирожков взгляд.

— Чёрненькая такая, остроносая. Я и имя её записала. Погодь…

Женщина открыла ящик стола, вынула оттуда толстую тетрадь большого формата. Зашуршала страницами. Отыскала нужную запись — ткнула в неё пальцем.

— Вот, — сказала она, подняла на меня глаза. — Светлана Пимочкина. Знаешь такую?

— Пимочкина? Светка?

Я покачал головой.

— Хорошая девчонка на вид, — сказала вахтёрша. — Расстроилась, что не застала тебя. Весёлая, говорливая. Симпатичная.

Женщина сурово нахмурила брови.

— Не обижай её, Усик!

Я сумел сохранить серьёзное выражение на лице — не усмехнулся.

— И не собирался!

Прижал руку к сердцу и к значку.

— Я вообще с ней ничего не собирался делать, — заверил я. — Честное комсомольское! И не собираюсь.

Морщинки на лбу женщины разгладились.

— Ну… то тебе решать — дело молодое, — сказала вахтёрша. — Но девка справная. Мне понравилась. Жалко будет, если обидишь. Уши тебе откручу! Так и знай.

Я всё же улыбнулся.

— Ничего не будет. Обещаю. Пожалею свои уши.

— Это правильно.

Вахтёрша постучала по столешнице.

Я предложил поделиться с женщиной пирожками. Та поначалу отказывалась. Хотя и посматривала на пакет с интересом. Я настоял: заявил, что не смогу съесть все пирожки в одиночку. А соседи по комнате явятся только завтра к вечеру. «Столько я точно не осилю. Двадцать пять штук! Я же не проглот и не чемпион по поеданию пирожков! Пропадут ведь до завтра без холодильника. Жалко». Женщина выбросила белый флаг — выложил на тарелку пять продолговатых, похожих по форме на сосиску в тесте, пирожков.

— Спасибо.

— Это не мне — Светке.

— Ей тоже скажу. Ведь придёт ещё?

Я не ответил — лишь вздохнул.

— Ступай уже, герой-любовник, — сказала вахтёрша. — Да! Что там с химчисткой? Успел? Приняли твоё пальто? Смотрю: вернулся ты без чемодана.

Я остановился у порога. Старался не прижимать к груди пакет с пирожками — чтобы не испачкаться. Мысленно уже пил чай и заталкивал в рот аппетитно пахнувшую выпечку. «Спасибо тебе, Света Пимочкина, — думал я. — Ты — настоящая комсомолка и боевой товарищ». За своевременно доставленные пирожки я сейчас был готов простить комсоргу даже её регулярное занудство. Вот уж верно говорят: путь к сердцу мужчины лежит через желудок… до тех пор, пока мужчина голоден.

— Приняли, — сказал я. — Велели приехать за пальто завтра, рано утром. Заверили, что будут ждать меня — с нетерпением.

— Завтра? В воскресенье?

Пожал плечами.

— Неудобно было спорить, — сказал я. — Деньги же с меня за работу не возьмут. Так что, сами понимаете: утром — так утром. Придётся мне потревожить вас на рассвете.

Подумал: «Зря не посмотрел расписание автобусов. Неплохо было бы явиться к Каннибалу затемно. Темнота — друг маньяков, молодёжи и мстителей-комсомольцев».

— Чего уж там, — сказала вахтёрша, махнула рукой. — Тревожь.