Комсомолец. Часть 1

Глава 7

Перед отъездом из колхоза я с удивлением узнал, что вкалывал неделю не бесплатно. Получил из рук суровой колхозницы три непривычно маленькие по размерам купюры — одну номиналом в три руля и две по рублю. Радовался деньгам не меньше прочих студентов. Потому как не был уверен, что найду в вещах Александра Усика золотые горы. А пять рублей пусть и не делали из меня богача, но обещали: я не помру от голода до того, как определюсь с путями решения бытовых проблем.

В автобус я заходил уже не чужаком — советским человеком (во всяком случае, за неделю научился таковым выглядеть: на меня не указывали руками, обзывая сумасшедшим или «буржуем»). Дым от папирос водителя пришёлся кстати — от собравшихся в салоне студентов попахивало вовсе не ароматами стиральных порошков и кондиционеров. Но ни от кого из первокурсников не несло алкогольным перегаром, как это было бы, отправься студенты в колхоз в девяностых.

Перекличку не устраивали. Должно быть, усатый доцент не поверил, что кто-либо из студентов захочет остаться в колхозе. Первокурсники неорганизованной толпой ринулись занимать места — те самые, на которых неделю назад покидали город. Нарушители «порядка» слышали гневные крики: «Я здесь сидел!». И не спорили — покорно уходили с «чужих» мест. Даже Пашка Могильный и Ольга Фролович не уселись вместе. Поддался этой странной тенденции и я: плюхнулся на сидение рядом с Надей Бобровой, примостил в ногах рюкзак.

— Будешь снова храпеть — ударю тебя локтем, — сообщила Надежда.

Не увидел на её лице радости от скорого возвращения в лоно городской цивилизации.

— Разрешаю, — сказал я. — Хоть локтем бей, хоть ногой. Главное — не буди.

В этот раз я поля не разглядывал: насмотрелся на сельские пейзажи на годы вперёд. Прикрыл глаза, едва только доцент скомандовал: «Поехали». После сорока прожитых лет у меня начались проблемы со сном. Как бы ни уставал, но всегда по нескольку часов ворочался в постели, прежде чем засыпал. А о том, чтобы спать в неудобной позе и уж тем более в сидячем положении — давно и помыслить не мог. Не помогали ни успокоительные капли, ни коньяк. Перемещение в другое тело избавило меня от старческого недуга — едва автобус тронулся с места, как я уже стал погружаться в дремоту, игнорируя и дребезжание, и прыжки по кочкам, и громкие голоса.

В общагу я отправился без Могильного и Аверина. Парни вместе со всеми доехали до института и уже оттуда отправились к автобусной остановке: решили наведаться домой. Пашке предстояло ехать до тринадцатого квартала. Славке в противоположную сторону — до Комсомольских прудов. Но оба собирались ночевать сегодня в общежитии. Сказали, что утром добираться до института проблематично: можно и не поместиться в автобусе. Пообещали привезти из дома продукты. А Павел с ухмылкой сообщил, что не забыл про гитару. «Голос-то к тебе до завтрашнего дня наверняка вернётся».

От института я шёл не спеша. Уже не считал окружавшую меня действительность сном. Почти смирился с тем, что угодил в прошлое. Потому без стеснения тешил любопытство: поглядывал по сторонам. Примечал все вывески. Рассматривал и людей. Рабочий день был в самом разгаре — на улице не заметил толп прохожих. Но всё же народу вокруг было больше, нежели когда я проходил здесь же до поездки в колхоз. Прогуливались мамаши с колясками. Увидел детей в серой школьной форме: кто постарше, щеголяли красными пионерскими галстуками, младшие — с октябрятскими звёздочками на груди.

Встретил и нескольких подростков. Бросилась в глаза их манера одеваться. Никаких балахонов. Ни у кого не увидел голых щиколоток или армейских ботинок. Все наряжены неброско (даже девчонки), рубашки у парней заправлены в брюки. Не заметил выставленных напоказ пупков, пирсинга на лице и синюшных татуировок. Но и не встретил никого в дорогой одежде, подогнанной по фигуре, с эмблемой известного бренда. Ни на ком из мужчин не разглядел приличного костюма — уж в них-то я неплохо разбирался. В женских нарядах понимал значительно меньше — но и они меня не впечатлили.

Молодые мужчины и женщины без смартфонов в руках, подростки без наушников, дети без самокатов с яркими светящимися колёсами — всё это не походило на реальность, заставляло меня искать признаки сна или галлюцинации. Подливало масла в огонь почти пустынная проезжая часть: ни тебе обычных для этого времени пробок, ни даже вереницы разноцветных машин — редким ретро автомобилям, стареньким автобусам и грузовика никак не удавалось убедить, что я шагал по центральному проспекту города. И лишь сидевшие на лавках у дверей подъездов пенсионерки казались частью привычной реальности.

Я притормозил около газетного киоска. Окинул взглядом вывеску «Союзпечать», невзрачную витрину, стоявших у окошка киоска мужчин (двое что-то разглядывали через стекло — третий с интересом просматривал уже купленный «Советский спорт»). Названия газетных передовиц на мгновение показались мне заменой новостным интернет-порталам. Названия газет («Правда», «Труд», «Известия», «Советская Россия»…) мало о чём мне говорили. Хотя некоторые из этих изданий я успел подержать в руках — разрезанные на части, они висели на ржавом гвозде в туалете рядом с домом трактористов.

Сунул руку в карман… но расстаться с честно заработанными в колхозе рублями не решился. Подумал, что советские газеты для меня сейчас не так важны, как советские продукты. Взглядом отыскал гастроном (желудок напомнил о том, что пришло время обеда), но с походом в него решил повременить до того, как проведу ревизию доставшихся мне от Комсомольца по наследству вещей: кто его знает, может, найду под кроватью гору консервов и овощей. Ну а потратить деньги я успею всегда. Вполне допускал, что выданные мне в колхозе пять рублей — все мои денежные средства вплоть до получения в октябре стипендии.

Около корпуса общежития я постоял — разглядывал его со стороны. Пришёл к выводу, что здание внешне почти не отличалось от того, что я помнил. Когда приезжал к сыну, его общагу не рассматривал (может и перекрасили её — в моей памяти этот факт не задержался). А вот под окнами заметил окурки, фантики от конфет, крышки от бутылок — не гору, но идеально чистой территория около общежития точно не выглядела. В онах заметил несколько мужских фигур — с сигаретами (или папиросами?) в руках. Парни курили, особо не прячась — точно как в начале девяностых. И точно так же, как и во времена моего прошлого студенчества, по-свински выбрасывали окурки из окон.

Едва переступил порог общаги, как почувствовал на себе строгий взгляд вахтёрши. Отчитался перед женщиной из какой я комнаты, получил нагоняй за то, что не оставил на вахте ключ (отдавать кому-то ключ от своего жилища мне казалось… странным поступком). Отвесил строгой надзирательнице парочку комплиментов (во имя спокойного будущего). По собственному опыту знал, что хорошие отношения с вахтёршами — это важно. А заполучить их совершенно несложно: нужно лишь чаще улыбаться, да говорить правильные слова. Я поправил лямки рюкзака и побрёл к лестничному пролёту.

С удивлением посматривал на горшки с цветами и деревянные лавки у стен. На шторы, на приоткрытые форточки. В моих воспоминаниях там раньше были решётки на окнах, около которых в девяностых часто стояли прикованные к железным прутьям наручниками «подозрительные личности», пойманные милицией во время «облавы». Доводилось и мне побывать в шкуре «подозрительных». Как-то минут десять простоял в «браслете» около окошка, пока знакомый паренёк бегал в мою комнату за забытым там паспортом (милиционеры тормознули меня на входе в корпус, подняться за документом с пропиской не позволили).

Запах хлорки смешался в воздухе с ароматом табачного дыма. По коридорам общежития деловито сновали студенты — кто в рубашке и отутюженных брюках, кто в майке и потёртых штанах. Кто-то перетаскивал мебель, кто-то нёс из кухни кастрюлю или чайник. То здесь, то там раздавались громкие голоса. Грохотали посудой. Звучал приглушённый стенами смех. Слышалось шарканье ног. Хлопали дверьми. В одной из комнат бормотал радиоприёмник. Общежитие жило нормальной «вольной» жизнью — не превратилось в тот показушнокрасивый концлагерь с дежурными на этажах, что я застал, явившись к сыну.

Кровать Александра Усика (теперь моя) стояла к двери ближе других. Не понял, почему Комсомолец выбрал именно её (он заселился в комнату первый — мог выбирать). В моём понимании расположение двух других кроватей казалось удобнее: мимо них не так часто ходили — спать там было бы спокойнее. Или проходимость парня не волновала? А он просто не пожелал спать у окна. Боялся сквозняков? Или попросту привык спать у двери? Ответить на эти вопросы было некому.

Я пристально осмотрел оклеенные бежевыми обоями стены — проверил их на наличие насекомых. Активного движения не заметил. Как и следов пребывания в комнате нежелательных мелких гостей. Вспомнил, как заселялся в общежитие в прошлый раз. Мне и моим приятелям тогда досталась комната на этом же этаже — шестьсот четвёртая. Вот там стены напоминали центральную городскую улицу во время праздничных гуляний: тараканы чувствовали себя в той комнате не гостями — полноправными хозяевами.

Раньше часто вспоминал первую проведённую в общаге ночь, когда по моему телу пролегал кратчайший путь для насекомых от окна к столу — те пользовались им без стеснения, щекоча мою кожу крохотными лапками. Я никогда не боялся насекомых. Но поведение местных тараканов тогда мне показалось полным беспределом. Особенно, когда я в первое же утро обнаружил одного из них на дне моей чашки с растворимым кофе. Помню, как выплюнул на стол странный комок… который резво побежал по столешнице.

Мы с соседями по комнате бродили по местному рынку уже через час после того памятного утреннего распития кофейного напитка. Затаривались всевозможными тараканьими ловушками, чудодейственными мелками и дихлофосом. Первым делом мы забрызгали комнату аэрозолем — маленькую, по сути комнатушку… И наблюдали, как полчища усатых существ высыпали из своих укрытий и устремились к потолку. Потом — как насекомые падали на пол, подобно каплям дождя. Вечером мы выметали горы тараканьих тел из своего жилища.

Но то были послеперестроичные насекомые — почти капиталистические. Советские усачи на глаза мне не показались — я понадеялся, что в это общежитие их пока не завезли… или же они не выносили запаха хлорки. Следов мышей на полу тоже не обнаружил (помню, на этом этаже мы за трое суток поймали пять штук — побили рекорд соседей из шестьсот второй). Прежде чем отправиться в душ решил устроить ревизию всему тому, что получил в наследство от Александра Усика.

В шкафу нашёл потертое, слегка поеденное молью и пропахшее нафталином пальто. Похоже: моё (сомневаюсь, что Пашка или Славка привезли сюда из дома зимние вещи). Сразу подумал о том, что когда его одену, жалость Светы Пимочкиной ко мне возрастёт многократно. Мне и самому стало жаль Усика: парню, похоже, не раз приходилось показываться в этом наряде на людях. Мелькнула мысль поискать на пальто дату изготовления (до или после Второй мировой?). Но побрезговал к нему прикасаться.

— Зимой мне ходить пока не в чем, — пробормотал я.

Заглянул в свою тумбочку. Нашёл там брусок мыла, маленькую пиалу, помазок, небольшое зеркальце, здоровенный бритвенный станок и пачку лезвий «Нева». Потрогал свой поросший мягким пухом подбородок. Отметил, что до завтрашнего похода в институт не помешало бы привести свою физиономию в подобающий будущему отличнику вид. Преподавателям нравятся гладко выбритые подбородки — безобразную бороду они простили бы только Аристотелю… теперь, наверное, ещё и Карлу Марксу.

Вернулся к кровати. Вытащил из-под неё чемодан — тот оказался не только антикварным, но и на удивление тяжёлым: словно набит золотыми слитками. «Надеюсь, Комсомолец не сделал из него взрывное устройство, — промелькнула мысль. — Подорваться в первые же дни новой жизни на собственной бомбе было бы глупо и печально». Больше под койкой ничего (кроме похожей на куски войлока пыли) не обнаружил — даже сумку с проросшей картошкой или с подгнившими яблоками.

Осмотрел чемодан снаружи — ничего примечательного, кроме бумаги с моим новым именем и фамилией, не заметил. Не услышал и тиканья часов (если у бомбы и был часовой механизм, то работал он беззвучно). Усмехнулся, представив, как глупо выглядел со стороны: замер, прижавшись к чемодану ухом, будто надеялся различить внутри него «тот самый» «Голос Америки». Смахнул рукой пыль, открыл покрытые налётом ржавчины металлические запоры — без применения ключа и прочих хитростей. Приподнял крышку.

И сразу же понял, что не ошибался на счёт тех жуткого вида брюк, в которых ездил в колхоз: не считая треников с вытянутыми коленками, они у меня были единственными. Зато у меня имелось много книг… по математике. Я принялся выкладывать «библиотеку» Комсомольца на кровать, рассеяно разглядывая пожелтевшие обложки. «Сборник задач по элементарной математике», «Теория чисел», «Абсолютная величина»… Подумал: «Он их читал? Или спёр и надеялся продать? Лучше б на новые штаны обменял».

Помимо книг я обнаружил в чемодане скудный набор одежды, в котором выделялись серые шерстяные носки и полосатый свитер, размерами похожий на наволочку для подушки. И жестяную коробку из-под конфет или печенья (надписи почти стёрлись). Поставил коробку на кровать — приоткрыл крышку. И тут же радостно вскинул брови: увидел синеватую пятирублёвую купюру. Но радовался недолго. Пять рублей и семьдесят пять копеек — вот и все золотовалютные запасы, что передал мне по наследству Комсомолец.

Бегло просмотрел документы, обрывки записок. Заглянул в новенький паспорт с зелёной обложкой, из которого узнал отчество Усика (Иванович), социальный статус (учащийся). Взглянул на свою подпись — парень сильно не заморачивался: просто писал фамилию. Нашёл в жестяной коробке конфетные фантики, этикетку от бутылки, пару поздравительных открыток. А ещё: несколько камней, содержащих вкрапления кварца, и небольшой сросток кристаллов пирита. Шесть разнокалиберных пуговиц, иголку, две катушки с нитками.

Бельё решил из чемодана не достал. Уже понимал, что надписей «Calvin Klein» на труселях не увижу. А вот травмировать свою психику видом следов неумелой штопки пока не решился. Подумал: «Это мне наказание за любовь к фирменным шмоткам в прошлой жизни. Теперь никаких «Hugo» и «Boss». До стипендии буду мечтать не о дорогой, а о целой одежде». Надавил рукой на стопку маек и трусов — проверил, не спрятал ли Комсомолец в ней что-то интересное. И не прогадал. Выудил из-под белья самодельный свинцовый кастет.

— Это уже интересно, — пробормотал я.

Взвесил свинчатку в руке. Подобные игрушки я и рассчитывал обнаружить в вещах будущего террориста. А не блестящие камушки и фантики от конфет.

— Хорошая вещица. Пригодится.

Бросил кастет на покрывало.

Окинул взглядом разложенные на кровати богатства, почесал затылок. Не возлагал на содержимое чемодана больших надеж в плане обогащения. И мои ожидания оправдались: вступал я в новую жизнь почти как тот младенец — голым и босым. Но студентом первого курса Зареченского горного института — это значило, что доставшийся мне от Комсомольца минимальный набор одежды предстояло беречь. На занятия в костюме Адама ходить не получится. Так что нравились мне мои наряды или нет — не имело значения.

Посетил душ на первом этаже. Помнил: девочки направо, мальчики — налево (хотя… откуда здесь, в шестьдесят девятом, девочки в мужском корпусе?). Пришёл к выводу, что за двадцать лет общежитие почти не изменится. А те изменения, что всё же произойдут, будут не в лучшую сторону. Это уже в двухтысячных годах здесь сделают грандиозный ремонт, оставив на прежних местах только несущие конструкции. До девяностых же годов соизволят лишь постелить на этажах линолеум, да перекрасить стены. Душевых кабинок изменения не коснутся. Разве что… сливы станут чаще засоряться (я хорошо помнил, как приходилось мыться, стоя по щиколотки в грязной воде).

Отсутствие обычных пластмассовых тапочек стало для меня неприятностью: по своей прошлой студенческой жизни помнил, что принимать душ босым — не лучшая идея. Но в шестьдесят девятом, похоже, высокая вероятность подцепить всевозможные грибки никого не пугала. Студенты шлёпали по душевой босыми ногами — думать не думали о грозившей им опасности. Я печально вздохнул… и тоже нехотя сбросил свои тапки со стоптанными задниками (буду надеяться, что злые грибковые болячки придут в Советский Союз не раньше начала той самой перестройки).

Чисто вымытый, но в грязной одежде я прогулялся в булочную — прикупил там большую булку пшеничного (истратил двадцать восемь копеек из своих невеликий денежных запасов). В прошлой жизни я хлеб почти не ел, пытался сохранить стройную фигуру: ближе к сорока пяти годам стал появляться пивной живот. Но пока мне было не до диет. Да и не нуждалось вечно голодное тело Александра Усика в диетах — на мне сейчас несложно было изучать строение скелета человека. Подумывал прогуляться в «Гастроном» за молоком. Но не решился увеличивать траты: десять рублей — до стипендии невеликие деньги.

Мысли о поиске бутилированной воды я отбросил. Не до жиру. Да и усомнился, что найду в это время нечто подобное. Но пить сырую воду из крана всё же не решился — вскипятил чайник (благо нашёл его в комнате). Подрезал из оставленной на столе пачки немного чая (первого сорта). Не постеснялся экспроприировать и несколько ложек сахара (раньше чай с сахаром не пил, но теперь не отказал своему хлипкому юному организму в получении нескольких лишних калорий). С голодухи хлеб показался необычайно вкусным. Я умял треть булки — и лишь после этого ощутил относительную сытость.

Скудный набор одежды вынудил меня включить в обязательную программу на сегодня стирку: ходить в поношенной и невзрачной одежде лучше, чем ещё и пахнуть при этом духами «Бомж номер пять». Тазик я в комнате не нашёл — стирал прямо в раковине, мылом. При мысли о том, сколько вещей первой необходимости следовало срочно купить (и в какую сумму те обойдутся) становилось грустно. В таких обстоятельствах невольно задумаешься о воровстве. Решил, что уж вилок и ложек я из институтской столовой точно умыкну: есть руками до стипендии — не самая приятная возможность.

И ещё жалел, что не привёз из колхоза капусту.

Аверин и Могильный ввалились в комнату засветло. Шумные, весёлые. И от одного и от другого несло свежим пивным ароматом. С удивлением взглянули на развешенное по комнате влажное бельё, на штаны, с которых на пол продолжала капать вода (я не решился бросить в комнате для сушки без присмотра свой самый ценный предмет одежды). Я встретил парней лёжа на кровати (одетый лишь в исподнее) — от нечего делать листал книгу Островского.

Славка бросил посреди комнаты сумку.

Пашка поставил свой раздутый от вещей рюкзак около шкафа, аккуратно положил на кровать гитару.

— Санёк, давай дуй на кухню…

Аверин замолчал — лишь сейчас заметил мой наряд.

— Пашка, беги — ставь чайник, — сказал он. — Будем ужинать. И отметим наше возвращение из колхоза. Я нашёл заработанным деньгам достойное применение.

Славка с ловкостью фокусника извлёк из своей сумки бутылку с узнаваемой этикеткой («Столичная»).

Пака одобрительно крякнул.

— Живём! — сказал он.

Аверин ухмыльнулся водрузил бутылку в центр стола и принялся доставать из сумки газетные свёртки с продуктами — раскладывал их на столешнице. Шуршание газетной бумаги прозвучало райской музыкой для моего слуха. Я уловил запах жареной птицы, копчёной рыбы, печёной картошки. Увидел яйца (варёные?), круглый каравай хлеба, посыпанный крупными зёрнами соли кусок сала, банку с солёными огурцами.

«Ну, прямо новогодний стол», — подумал я, разглядывая сооружённую Славкой Авериным композицию.

Понял: голодная смерть мне пока не грозила.

— Не, не, не! — сказал я. — Больше не буду. Мне хватит.

Накрыл свою чашку рукой.

— Эээ… да что тут пить-то осталось? — сказал Аверин. — Бутылка на троих — это несерьёзно.

— Нет, Славка прав, — поддержал его Могильный. — Давай по последней, Сашок.

— Нет, — сказал я. — Для моего воробьиного веса ста граммов — более чем достаточно. Напьюсь — стану дебоширить. Оно вам надо? Я лучше ещё одну рыбу съем. Где это ты, Славка, такую достал? Сам ловил?

— Когда? Я неделю в колхозе проторчал. Батя вчера на рыбалку ездил.

Я положил себе на тарелку очередного карася. Копчёная рыба всегда была моей слабостью. Хотя сам я никогда рыбалкой не увлекался: на подобные забавы попросту не оставалось времени. Рыбу я ловил лишь «вынужденно» — составлял компанию своим начальникам, изображал преданного соратника. Да и на тех нечастых выездах к водоёмам приходилось всё больше пить спиртное, да рассказывать весёлые истории — рыбалка была… сопутствующим занятием.

— Кстати, парни, — сказал Аверин. — Я тут подумал… и решил записаться в дружинники.

Он прекратил попытки плеснуть мне в чашку водку — оставил бутылку в покое.

— Эээ… батя уговаривал дежурить вместе с ним в нашем районе. Но ездить туда каждый вечер — далековато. Я лучше здесь. Завтра в институте разведаю, что да как.

— Нет, дело-то хорошее, — сказал Пашка. — Но с чего вдруг тебя посетила такая мысль? Соскучился по армии? Не навоевался?

Он наколол кусок сала на кончик ножа — забросил его в рот.

Я вытер о газету испачканные рыбьим жиром пальцы, из чайника плеснул воды в пахнущую водкой чашку.

— При чём тут армия? — сказал Аверин. — Не слышали, что случилось около наших Комсомольских прудов? Три дня назад, кода мы в колхозе были.

— Сберкассу ограбили?

Пашка говорил с набитым ртом: «сберкасса» в его исполнении прозвучала, как «бекасса».

— Какая сберкасса?! При чем здесь сберкасса? Женщину убили!

Я ел рыбу. Пашка жевал сало. Ждали продолжение рассказа.

— Неужели не слышали?

Мы с Могильным синхронно покачали головами.

— Там такая история…

Славка одним глотком опрокинул в рот содержимое чашки — закусил куском хлеба.

Пашка последовал его примеру.

— Семнадцатый детский сад около нижнего пруда знаете?

— Нууу… — неопределённо протянул Могильный.

Я отрицательно мотнул головой.

— В ночь с пятницы на субботу около него женщину убили, — сказал Аверин. — Ударили несколько раз по голове молотком.

— Ого! — отреагировал на известие Пашка.

Я насторожился.

— Убили и бросили прямо на детской площадке — в павильоне, — сообщил Слава. — Её утром дворник нашёл. Хорошо, что до появления детей! Представляете, если бы дети на неё наткнулись?

— Да уж.

— Батя слышал…

Аверин не договорил — замолчал.

— Что слышал? — спросил Могильный.

— Ему знакомый по секрету сказал: эту женщину… того…

— Чего, того?

— Ещё и изнасиловали, — сказал Славка.

Вылил себе и Паше в чашки остатки водки.

Пол-литра «Столичной» закончились меньше чем за час.

— Но за это я поручиться не могу, — добавил староста. — Может, отцу и наврали.

Парни выпили не чокаясь.

Аверин прожевал корку хлеба.

Могильный закусил салом.

— А почему решили, что её убили именно молотком? — спросил я.

Аверин заморгал — будто убирал с глаз помеху.

— Эээ… так нашли же его, — сказал он.

— Убийцу? — спросил Паша.

Склонился над столом, словно хотел лучше слышать ответ старосты.

— Молоток, — произнёс Славка. — Прямо там, около тела и нашли. В павильоне. Это точно: батя так сказал. Самый обыкновенный молоток, он сказал, как у нас дома.

— А убийца?

— Что, убийца?

— Нашли?

Аверин посмотрел на Пашку, потом на пустую бутылку — спрятал ту под стол.

— Убийцу ищут, — сказал он. — Отец думает, что скоро найдут. Такое дело! Отец говорил, что в горкоме партии взяли это дело на заметку. Пообещали любую помощь. Это не какое-то там ограбление сберкассы! Милиция весь город перевернёт, но преступника отыщет. Можете не сомневаться. А я им помогу.

Слава заглянул в пустую чашку.

— Я с тобой! — заявил Могильный.

— Куда ты со мной?

— В дружину запишусь.

Я промолчал.

— Давай, — сказал Слава. — Вместе веселей будет.

Аверин схватил чашку… но его рука замерла, не донеся её до чашки Павла. По покрасневшим Славкиным скулам я видел, что водка удачно легла в его животе поверх выпитого накануне пива. Староста нахмурился. Взглядом пробежался по столу. Многочисленная еда его не заинтересовала. Аверин печально вздохнул, виновато взглянул на Пашу, поставил чашку на столешницу.

Подумал пару секунд — протянул Могильному руку.

— Договорились, — сказал он.

Парни обменялись рукопожатиями.

«А вот и первое появление маньяка, — подумал я, краем уха слушая болтовню соседей по комнате. — Эту женщину убил не Комсомолец. Потому что я этого точно не делал. Да и не имел такой возможности: в ночь с пятницы на субботу находился далеко от Комсомольских прудов. Вот почему Людмила Сергеевна сомневалась в причастности Александра Усика к убийствам женщин. На момент первого убийства у Комсомольца имелось железное алиби. Что не исключало его причастности к гибели Светланы Пимочкиной».

В голове промелькнула мысль о том, что не мешало бы прогуляться к телефону-автомату, чтобы сообщить милиционерам об орудовавшем у них под носом убийце-каннибале. В этом варианте настоящего я не позволю Рихарду Жидкову преспокойно топтать ногами планету. Как и планировал, начну с анонимных звонков: одного, двух, трёх — сделаю, сколько понадобится.

Взгляд наткнулся на штаны, что сохли на натянутой под потолком комнаты верёвке. Вода с них уже не капала. Но, судя по тому, как под их тяжестью провисал толстый шнур, раньше утра их одевать нежелательно. Треники с оттянутыми коленками пребывали в том же влажном состоянии — их я стирал, обернув вокруг своей поясницы рубаху. Вздохнул. От спиртного кружилась голова.

Решил, что сегодня тревожить милицию уже не стану. Тем более что звонить собирался не из ближайшего таксофона, а намеревался отъехать от общежития пару остановок на автобусе — для конспирации. Мне не лень выходить из корпуса общаги. Я понимал, что задумал нетерпящее отлагательства дело. Но подобающей одежды для поездки на общественном транспорте у меня не было. А значит: возникли форс-мажорные обстоятельства.

В прошлой жизни я бы не ощутил опьянения, проглотив даже стакан водки. А уж в молодости для меня и пол-литра не являлись серьёзным испытанием. Но теперь приходилось мириться с новой реальностью. Во мне сейчас было далеко не сто килограмм живого веса. Да и должных навыков Александр Усик не приобрёл. Для нового тела сто грамм «Столичной» оказались чувствительной дозой. Веки от них налились тяжестью. Тело отчаянно намекало, что его следует немедля доставить на кровать.

Вновь вспомнил, какая огромная разница в возрасте разделяла меня и соседей по комнате. Слушал рассуждения парней о женщинах, о политике, о космосе и умилённо улыбался. Но сдерживал желание макнуть молодых советских граждан лицом в суровую реальность. Подумал, что Славе и Паше незачем знать о том, что даже при жизни их детей не наступит царствие всеобщего достатка и равенства. Не стал их просвещать и на тему космоса: расстраивать тем, что пшеница на Марсе если и заколосится, то не через тридцать лет.

Мне почему-то было стыдно из-за того, что я совсем не думал о голодающих детях Африки, о борьбе народа Вьетнама со сворой жадных капиталистов и не мечтал о победе на президентских выборах в США кандидата от Коммунистической партии. Как всё же я пока был далёк от образа настоящего советского человека! Мне стало стыдно за свою чёрствость и политическую несознательность. Когда это осознал, то понял: пора ложиться спать. Ведь завтра мне предстояло вновь почувствовать себя студентом Зареченского горного института.