Комсомолец. Часть 1

Глава 10

Я не верил, что советская милиция среагирует на мой звонок должным образом. Понимал, что органы правопорядка не отправят сотрудников с лопатами к дому «безобидного» гражданина (возможно — ещё и ветерана). Скорее всего, посчитают мой звонок хулиганством. С меньшей вероятностью — отправят к Жидкову участкового. Но я не помнил (да и не знал раньше) милицейские правила конца шестидесятых годов. Потому решил, что несколько звонков дежурному не помешают: они мне почти ничего не стоили (всего-то по два пятикопеечных билета на автобус за каждый звонок). Разоблачением Каннибала я собирался заняться лично — в ближайшие выходные. Пока же решил побаловаться анонимными сообщениями: а вдруг…

Звонки в милицию я повторил ещё дважды. Прокатился на автобусах в четверг и в пятницу к таксофонам на разных участках проспекта Ленина. И даже вытирал с телефонных трубок свои отпечатки пальцев — вот к чему привёл просмотр детективных сериалов в прошлом (а точнее — в будущем). До выходных я успел посетить занятия и лекции по всем предметам, по которым зимой предстояло сдавать зачёты и экзамены. Пришёл к выводу, что серьёзно зубрить мне придётся только историю КПСС и немецкий язык. Всё остальное я либо неплохо помнил; либо не сомневался, что вспомню, если просмотрю конспекты лекций. Разве что придётся подкорректировать свои знания истории: уточнить, кого именно сейчас считали героями, а кого — злодеями.

И ещё наметились трудности с высшей математикой. Но не с самим предметом — с преподавателем. Феликс оказался тем ещё злопамятным засранцем. Будь сейчас девяностые — нацепил бы на себя шарф футбольного болельщика (в те времена болельщиков приравнивали к стихийному бедствию), подстерёг бы Попеленского в подворотне, да расквасил бы ему нос. Потому что доцент явно потерял из виду берега. В пятницу, после простенькой самостоятельной он не глядя перечеркнул мои решения, обозвал меня «бэздарем». Феликс повысил голос, чтобы его слова услышала вся группа, и заявил: на его занятиях с моими «жалкими» знаниями делать нечего. Сказал, что он преподаёт математику для студентов, а не для учащихся начальной школы.

— Нет, но Феликс всё-таки гад, — попытался во время перемены подбодрить меня Пашка Могильный.

— Эээ… ты не переживай Санёк, — принялся меня утешать Аверин. — До зачёта времени ещё полно. Всякое может случиться. Авось, перебесится.

— А я тебе говорила, Усик, — сказала Фролович. — Что тебе стоило перед ним извиниться?

Мне пришлось бы здорово поволноваться из-за неадекватного поведения математика, будь я семнадцатилетним юнцом. Но с высоты прожитых лет знал: решить можно любой вопрос, нужно лишь приложить должные усилия и действовать правильными методами. Попеленский мог сколь угодно считать себя важной птицей. Но в институте существовал ещё и административный ресурс, который можно было привлечь для решения моего вопроса (важно было — задействовать его вовремя). Да и партийные органы сейчас имели немалый вес — можно было зайти и с этой стороны. А доказать свой высокий уровень знаний я смогу перед любой комиссией — в этом я убедился, полистав найденные у Комсомольца книги. Но всё это — позже. Пока же надеялся, что Феликс «перебесится».

В пятницу вечером мои соседи по комнате разъехались по домам — Аверин и Могильный собирались вернуться в общежитие в воскресенье вечером. По пути из института они обсуждали, чем займутся в свободные от учёбы дни — небось, чтобы я им завидовал. Меня же парни обрадовали: суббота — это выходной для них, а не для меня. Потому что Александр Усик не служил в армии. Зареченский горный институт любезно предоставлял ему (мне) возможность получить звание лейтенанта советской армии и специальность «командир инженерно-сапёрного взвода». В субботу меня ждали занятия на военной кафедре.

Мне показалось странным, что я позабыл о военной кафедре. Ведь и в прошлой жизни исправно посещал занятия на самом верхнем этаже института, где разгуливали красноносые мужчины в военной форме. Преподавательский состав военной кафедры девяностых годов запомнился мне не с лучшей стороны. Прежде всего — манерой вести занятия. Армейские шуточки — безусловно, здорово. Но выпускники кафедры, ни разу не державшие в руках ни сапёрную лопату, ни взрыватель (муляжи не в счёт) вряд ли повысили обороноспособность страны. А сдача экзаменов путём «повышения материально-технической базы кафедры» — не лучший способ оценки знаний.

В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году строй курсантов первокурсников приветствовал седой полковник с большим набором наградных планок на кителе. Толкнул нам бодрую речь. Вкратце обрисовал наши перспективы и фронт работы на ближайшие четыре года. Что удивило меня (после опыта учёбы в девяностых): полковник в своей речи не использовал ни крылатые армейские шуточки, ни обсценную лексику — обходился вполне себе литературным языком. Это навело на мысль, что в этот раз я действительно получу положенные офицеру инженерно-сапёрных войск знания, а не всего лишь выучу дюжину армейских анекдотов.

Поездку к Каннибалу я изначально планировал совершить в субботу утром. Занятия на военной кафедре вынудили меня перенести её на вторую половину дня. В одиночестве дошагал до общежития (со всеми одногруппниками, кроме Аверина и Могильного я поддерживал отношения на уровне «привет-пока» — никто не набивался ко мне в попутчики по пути из института). Ввалившись в комнату, наспех соорудил себе бутерброд с салом — запил его кипячёной водой. Вытер о полотенце жирные руки, выдвинул из-под кровати чемодан, соскрёб с него бумажку с надписью «Александр Усик».

Поднял крышку — взглянул на содержимое чемодана. То, что увидел, в общих чертах меня устроило: соответствовало моим планам — за некоторым исключением. Сразу же переложил в тумбочку жестяную коробку с документами и «драгоценностями». После недолгих раздумий бросил на кровать и книги по математике — заменил их романом Островского. Хотел было рядом с «Как закалялась сталь» положить тапочки. Но передумал. Вместо тапок бросил в чемодан кеды. Завернул в газету пять кусков хлеба — дополнил ими созданный натюрморт. И лишь тогда хмыкнул, кивнул головой.

— Сойдёт, — пробормотал я.

Опустил крышку, защёлкнул замки.

Хотел прошмыгнуть мимо вахты незамеченным.

Не получилось.

— Усик! — остановила меня вахтёрша. — Далече ты собрался с чемоданом? Неужто уезжаешь куда?

Я провёл ладонью по поверхности своей ноши (потёртой, со следами ржавчины на замках и металлических уголках), словно ласкал любимую собаку.

Сказал:

— Куда мне ехать? Разве что на курорт — в Сочи. Да только пока мне это не по карману: стипендию ещё не получил. А когда получу — море уже станет холодным. Придётся мне до лета в Зареченске куковать.

Выдавил из себя печальный вздох.

Улыбнулся.

— Пальто в химчистку отнесу. Нафталином воняет — парни жалуются. Обещают выселить меня из комнаты, если не избавлюсь от запаха. Вот: решил заняться, пока есть время.

— Какая химчистка, Усик? Поздно уже. Ты на часы смотрел?

Пожал плечами.

Хитро сощурил глаза.

— Я договорился. Меня примут.

— Шустрый какой, — усмехнулась вахтёрша.

Пошарила взглядом по столу, словно хотела меня угостить — не нашла, чем.

— А своим соседям скажи, — строгим тоном заявила женщина, — они у меня допетюкаются! Выселять тут они кого-то собрались. Детдомовского!

Нахмурилась.

— Не посмотрю, что этот Аверин — герой! — сказала она. — Пожалуюсь коменданту — быстро герой умчится жить к мамке с папкой!

Ударила рукой по столешнице.

— Будет по утрам в институт на автобусах добираться. Да пусть хоть трусцой бегает! Ишь, угрожальщик нашёлся! Так ему и скажи! Слышишь меня, Усик?!

Я улыбнулся.

— Слышу.

Сообщил вахтёрше, что она замечательная женщина и добрейшей души человек.

Постучал ладонью по чемодану, вздохнул.

— Так действительно же, воняет, — сказал я. — Лучше сейчас его почищу — не стану ждать до зимы.

Чем может привлечь к себе внимание щуплый бедно одетый паренёк с тяжёлым старым чемоданом в руке? Конечно же, яркой красной звездой на будёновке! Я отошёл на сотню шагов от автобусной остановки — достал из-за пазухи потёртый головной убор. Откинул борта на суконном шлеме (именно так в фильмах носил будёновку Павка Корчагин) натянул его на голову. Вот оно влияние телевидения. В каком-то фильме видел, что женщину в яркой красной шляпе свидетели не запомнили в лицо. Решил повторить этот хитрый ход: вдруг звезда на будёновке отвлечёт внимание от моей нынешней физиономии.

Ещё в комнате общежития убедился, что будёновка придавала мне придурковатый вид. Четверть часа вертелся около зеркала, перед тем, как отправиться «на дело» — придумывал, в каком виде явлюсь на улицу Александра Ульянова. Создать образ агента «нольнольсемь» у меня не вышло бы в любом случае: по причине скудного гардероба. А вот изобразить деревенского «лаптя» получилось без проблем. Для этого даже не пришлось ничего менять в своём облике — лишь сменить рубашку на футболку (альтернативы мешковатым штанам я не придумал). Будёновка в моём наряде стала той вишенкой на торте — замечательным дополнением.

Неторопливо брёл по улице, то и дело ударял себя твёрдыми краями чемодана по ногам (даже без книг по математике ноша оказалась для меня чувствительной: два занятия на турниках около школы не сделали меня атлетом). Смотрел по сторонам из-под короткого козырька на головном уборе. Будёновка, разношенные туфли, видавшая виды одежонка, давно просившийся на покой чемодан — мой облик полностью соответствовал обстоятельствам. В этот раз я выглядел именно тем, кем хотел. А не выделялся бледным пятном среди щеголевато наряженных (по нынешним меркам) советских студентов.

Улица Александра Ульянова почти не изменилась с того дня, когда я был здесь в прошлый и единственный раз. Разве что асфальт под ногами ещё не покрылся трещинами и не вздыбился из-за древесных корней. Да деревья вдоль дороги казались пониже, а вместо сигаретных фильтров на земле всё больше замечал окурки папирос. В середине девяностых я приезжал сюда вместе со своей институтской кураторшей — Людмилой Сергеевной Гомоновой. Помогал донести до дома её родителей тяжёлые пакеты с продуктами (Гомонова тогда «затарилась» «по блату» копчёной колбасой, сыром и прочими «дифицитами»).

В тот раз я вот так же кряхтел под тяжестью ноши — несмотря на то, что обладал гораздо большей, чем теперь, грузоподъемностью. И не особенно присматривался к местным достопримечательностям. Если таковые на этом отрезке вообще встречались — хоть тогда, хоть сейчас. Потому и не мог бы сказать, что изменилось за двадцать лет на километровом участке дороги между свежепереименованным проспектом Гагарина (бывшим — Красносельским), в который переходил проспект Ленина, и спрятанной на краю города улицей Александра Ульянова, что начиналась там, где хрущёвки сменялись одноэтажными «сельскими» домами.

Миновавшее зенит солнце светило ярко, но уже не припекало, как летом. Сентябрь в Зареченске обычно всё ещё радовал глаз зелёной листвой. Но уже не мучал жарой и духотой — намекал, что всё же являлся осенним месяцем. Из рассказов Людмилы Сергеевны я помнил, что зима в нынешнем году будет необыкновенно снежной. А вот об этой осени Гомонова ничего не говорила. Я смотрел на следы, что остались на земле от ливневых потоков (дожди в Зареченске были, пока мы собирали урожай капусты) и размышлял о том, где раздобуду нормальную обувь на осень и зиму — вместо того, чтобы думать о Каннибале.

Улица Александра Ульянова поприветствовала меня громким собачьим лаем. Заасфальтированная дорога здесь закончилась, будто сообщая, что «частный сектор», как называли горожане подобные примыкавшие к Зареченску посёлки — это уже не город. На это же намекали и посматривавшие на меня с деревянных заборов коты — нечастые гости во дворах пятиэтажек (поблизости от общежитий я пока не встретил ни одной кошки). Странно, но около заборов я не заметил ни кур, ни прочей пернатой живности. Хотя, казалось бы: в этот деревенский пейзаж они вписались бы легко, как и те же козы, к примеру.

Я замер на перекрёстке: попытался сориентироваться. Память подсказала, что в прошлый раз я вслед за Гомоновой свернул направо. Вот только сейчас я шёл не в гости к Людмиле Сергеевне, которая в этом году отпраздновала четырнадцатый день рождения и перешла в восьмой класс средней школы. Пимочкины проживали в тридцать втором доме. Рихард Жидков — в тридцать восьмом. Я присмотрелся — на стене дома, за кустами сирени, разглядел цифру четырнадцать. Мимо меня проехал велосипедист: толстый усатый дядька в штанах, похожих на мои (судя по примотанным к раме удочкам — он возвращался с рыбалки).

Велосипедист лишь скользнул взглядом по моему лицу. А вот будёновка привлекла его внимание — дядька фыркнул в усы, ухмыльнулся. Промелькнул мимо меня — я смотрел ему вслед. Но не на спину мужчины, а на велосипед. Вспомнил название этого чёрного металлического коня — «Урал». У моего деда в сарае стоял такой же. Тяжеленный, зараза! Я целый день учился на нём ездить — укрощал велосипед, словно дикого жеребца. Разорвал брюки, дважды ободрал колени: рама мешала дотягиваться до педалей, приходилось ехать, изогнувшись «под рамой». А вот возить на «Урале» бамбуковые удилища было легко и удобно: та же рама и выручала.

Мужчина умчался к началу улицы. Я провожал его взглядом до тех пор, пока рыбак не свернул в сторону «города» — к пятиэтажкам. Поднятая шинами пыль неторопливо оседала на утрамбованную ногами и колёсами дорогу. Я смотрел на опустевшую улицу, улыбнулся воспоминаниям из детства. Воскресил в памяти лица деда и отца — они умерли с разницей всего в семь лет. Пообещал себе, что непременно куплю велосипед и обязательно поеду на нём к колхозным ставкам — рыбачить (и удочку тоже куплю… потом). Склонил к земле голову, будто прятал лицо от солнечных лучей, направился от четырнадцатого дома к шестнадцатому.

В прошлый раз я шагал по этой же дороге. Вот только тогда на земле лежали жёлтые и красные листья: дело было в начале ноября. А из дворов нам навстречу выскакивали мелкие голосистые шавки — собаки разрывали тишину громким лаем, так и норовили броситься нам в ноги. Помню: переживал, чтобы эти скандалистки не порвали мне пакеты с продуктами. Людмила Сергеевна восприняла тогда мою тревогу по-своему: убеждала меня, что собачки безобидные, не кусаются. Я кивал головой, пинал в сторону псин камни. Попробовали бы те дворняги меня тогда укусить! Да я бы затоптал их, как тот Слон Моську!

В шестьдесят девятом меня тоже провожал собачий лай. Вот только никто не выбегал из дворов. Да и собачьи голоса звучали далеко не около каждого дома. Я не терял бдительности. Приличные штаны у меня единственные, пусть слово «приличные» и можно было отнести к ним с большой натяжкой. Но если местные зубастые твари порвут мне штанину — придётся до стипендии посещать институт либо в драных портках, либо в жуткого вида трениках. Поэтому я держал чемодан наготове (он — и зашита, и средство нападения), зорко смотрел по сторонам, готовился дать немедленный отпор любому четвероногому неприятелю.

Дремавшие на заборах коты поворачивали мне в след усатые морды — точно, как те камеры наблюдения из будущего. Прохожие рассматривали мою будёновку. Я старался не смотреть им в лица — делал вид, что согнулся под тяжестью своей ноши, обливаюсь потом. Уже на подходе к тридцать второму дому сообразил, что выбрал неверный путь. Следовало подходить к дому Жидкова с противоположной стороны улицы. Потому что сейчас выходной — Светка Пимочкина наверняка укатила из общаги к родителям. А значит: я вполне мог сейчас с ней повстречаться. И моя затея с будёновкой и чемоданом разлетится прахом.

Самое время было вынуть из кармана телефон, набрать номер комсорга и задать той тривиальный вопрос: «Ты где?» А потом навешать девчонке на уши лапши об интересных новостях, что появились в социальных сетях. Та сунула бы нос на свою страничку (если уже там не зависала). И вуаля: можно было бы прогонять мимо тридцать второго дома стадо бизонов — прилипшая взглядом к экрану гаджета Светка его бы не заметила. Но в шестьдесят девятом даже проводные телефоны пока были редкостью — это я уже выяснил. Да и свой мобильный телефон я оставил в далёком будущем, рядом с заснеженным памятником Пушкину.

Если что-то и могло сейчас удержать молодёжь на месте — так это телевизор. Вот только даже ему удавалось такое нечасто. Программа телевидения сейчас не отличалась разнообразием. О сотнях каналов, по которым «нечего смотреть», в шестьдесят девятом пока даже не мечтали. А на тех, что были доступны советскому зрителю здесь и сейчас, привлечь студентов к экрану могли разве что сообщениями о подвигах космонавтов или повторы уже не однажды просмотренных в кинотеатре фильмов. В актовом зале общежития мне уже довелось полюбоваться на современное чёрно-бело чудо. Я понял — эра телевидения пока не наступила.

Мимо дома Пимочкиных я прошёл неторопливым шагом, старался ступать в тени деревьев. Была мысль спрятать лицо, но я отмахнулся от неё: Света узнает меня и по наряду, не спасёт от опознания даже будёновка. Поэтому я всё же бросил пару ненавязчивых взглядом в сторону дома тридцать два — убедился, что от него не бежит ко мне с распростёртыми объятиями комсорг. Во дворе никого не заметил. Мысленно перекрестился, но всё же слегка расстроился: очень уж любопытно было взглянуть на строгую институтскую преподавательницу прикладной механики Людмилу Сергеевну Гомонову (в девичестве — Пимочкину) в образе девочки подростка.

Решил, что обязательно полюбуюсь на бантики в косах Людмилы Сергеевны. Но сделаю это в другой раз. Пока же я пришёл на эту улицу не развлекаться и не из любопытства… почти. Почти — потому что было всё же интересно узнать: к чему привели мои звонки в милицию. Но уже издалека я видел, что около забора тридцать восьмого дома не дежурили милицейские машины, не вертелись толпы зевак и журналистов. Я повернулся к дому Пимочкиных. Вновь пересчитал калитки на заборах — именно по ним и определял, сколько прошёл дворов. По всему выходило, что вон тот двор, за которым начинался поросший сорняками пустырь, и есть двор Каннибала.

Не ощутил ни учащённого сердцебиения, ни пота на ладонях. За прожитые в будущем годы у меня было столько «важных» и «ответственных» моментов, что те давно превратились в будничные события. Все эти встречи с непосредственными начальниками, губернаторами, депутатами, избирателями, а так же отчёты, планёрки, совещания, выступления — происходили в моей прошлой жизни настолько часто, что предстоявшая мне теперь встреча с убийцей-каннибалом казалась лишь очередным привычным «серьёзным» делом. Я внимательно оглядел пустынную улицу — направился к чуть покосившемуся, но ещё добротному с виду забору.

Попытался вспомнить, как именно в брежневские времена милиция опечатывала места преступлений. Усомнился, что в шестьдесят девятом году милиционеры огораживали их яркими лентами. Скорее уж клеили на двери бумагу с печатями (чернильными или сургучовыми?). Если двор Рихарда Жидкова и обыскивали, то у калитки сыщики следов своего пребывания не оставили: ни бумажек с печатями, ни верёвок или проволоки с казёнными пломбами, ни даже кучи окурков около забора я не увидел. Не заметил поблизости и детей — уж те бы после школы наверняка примчались поглазеть на дом, где проживал преступник.

Может, хозяина дома после моих звонков и арестовали, но его собаку точно не тронули. Ещё с дороги я услышал позвякивание цепи. Подошёл к дому Рихарда Жидкова ближе. Сквозь щель между досками забора заметил во дворе мохнатого пса — дворнягу, размерами и весом не уступавшую немецкой овчарке. Пёс утробно рычал, суетливо бегал по двору, принюхивался — неустанно проверял свою территорию на предмет несанкционированного вторжения. Цепь, начинавшаяся на его ошейнике, скользила другим концом по тросу, натянутому через весь двор на высоте моей вытянутой вверх руки, как пантограф троллейбуса по проводу.

Пёс заметил чужой интерес к его владениям. Замер, насторожил уши. Уставился на меня через узкую прореху в заборе. Я встретился с ним взглядом. Увидел в тёмных глазах любопытство… и угрозу. «Не его ли зубы оставили те следы?» — промелькнула в голове мысль. Я точно помнил упоминание в газетной статье девяностых годов о следах собачьих зубов на человеческих костях, найденных во дворе этого дома. «Если так… то эта тварь может не только укусить — сожрать». Пожалел, что не прихватил с собой большую палку. А лучше вилы — с ними в руках держать на расстоянии этого зверя было бы проще.

Стоило мне сделать ещё шаг — четвероногий страж расценил мои действия как посягательство на его владения. Его рык стал громче. Цепь снова зазвенела: пёс рванул к забору, с разбегу врезался лапами в калитку и разразился яростным лаем. С деревьев, пугливо чирикая, вспорхнула стая воробьёв — птицы устремились в сторону пустыря. Мне тоже захотелось рвануть за ними следом или отпрянуть назад, к центру дороги. Уж очень мне не понравилась поднявшаяся на уровень моего лица звериная морда — особенно жёлтые клыки. Но вовремя заметил: калитка выдержала напор собачьих лап, хоть и задрожала, застонала.

— Кто там?! — донёсся из глубины двора приятный мужской тенор.

«Не арестовали», — подумал я.

Вздохнул.

Чемоданом прикрыл от собачьего взгляда свои колени.

«Значит: задействуем сложный план».

Я набрал в грудь побольше воздуха и тонким голоском закричал:

— Тётя Вера, откройте! Это я — Вадик Кашин из Каплеевки! Я приехал!