Комсомолец. Часть 1

Глава 5

Тело Александра Усика оказалось на удивление выносливым. Парень явно раньше не проводил всё свободное время в библиотеке своей школы-интерната. С погрузкой капусты я справился не хуже других. И уж точно не ударил в грязь лицом в глазах Королевы (но если судить по её поведению, то я из грязи и не выбирался). Для меня работы в колхозе во второй трудовой день завершились на железнодорожной станции, где мы перегрузили капусту в вагон. Мои отношения с Альбиной Нежиной так и не сдвинулись с нулевой точки. Я и не ставил перед собой цель вскружить девчонке голову. Хотя признал, что её общество мне приятно.

Вечером, после ужина, я избавился от опеки комсорга (предварительно выпив несколько отваров и закусив их гематогеном). Сослался на усталость (Пимочкина отчитала старосту, за то, что тот заставил больного работать), улёгся на кровать. Но не прислушивался к многочисленным разговорам вокруг, не интересовался игрой парней в карты, отказался от красного вина (не представляю, где Аверин его откопал). И не вспоминал обтянутые тонкой тканью ягодицы Альбины Нежиной (если только… совсем чуть-чуть: позволил себе пару коротких фантазий). Основной моей темой для вечерних размышлений стали те самые папки Людмилы Сергеевны Гомоновой.

История Комсомольца в прошлой жизни заинтересовала меня меньше прочих. Парень представлялся мне малолетним психом, слишком импульсивным для того, чтобы оказаться неуловимым «маньяком с молотком». Не знаю, к кому он пытался залезть под юбку, но сделал он это очень уж неуклюже, раз расплатился за свой поступок комсомольским значком. Он мог бы убить Светлану Пимочкину. Из мести. Но я до сих пор сомневался, что Усик позарился бы на трёх других тёток. Тем более что в день убийства одной из них у Комсомольца было «железное» алиби — это признала даже Людмила Сергеевна.

И всё же Александр Усик был тем ещё говнюком. Чем дольше я о нём думал, тем больше находил в парне странностей. Эта дурацкая будёновка в рюкзаке… для чего ему понадобилась? Память о ком-то? Или была дополнением к той книге, что лежала на его кровати под подушкой? Парень воображал себя Павкой Корчагиным? Эдаким пламенным революционером, убеждённым комсомольцем? Я выяснил, что о фильме «Как закалялась сталь» с участием Владимира Конкина пока никто из студентов не слышал. А вот Василий Лановой уже успел покрасоваться в будёновке на больших экранах.

Отметил, что изредка посматривал на своих нынешних одногруппников и гадал: кто именно пришёл в тот злополучный день на первомайскую демонстрацию. Кого убила бомба Комсомольца? Славку Аверина или Пашку Могильного? Или Олю Фролович? А может, Альбину Нежину? Кто из этих парней и девчонок получил ранения? Кому обиженный на комсомол Саша Усик сломал жизнь, сделав инвалидом? Я посмотрел на свои тонкие пальцы. Подумал, что в чём Комсомольцу не откажешь, так это в сообразительности. Обычному человеку не так просто раздобыть компоненты для взрывного устройства — тем более, сироте студенту первокурснику.

Но если сообразительность помогла Усику остаться непойманным «маньяком с молотком», то Свете Пимочкиной теперь некого было опасаться. Тело Комсомольца перешло в моё владение. А уж я точно не собирался насиловать и убивать женщин. Да и не замечал за собой подобных желаний. Уж сколько гадостей мне сделала и наговорила бывшая жена — ни разу не поднял на неё руку (хотя иногда очень хотел «всыпать ей ремня»). И даже если меня вышвырнут из рядов Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи, то мстить за это никому не стану (уж точно не понесу бомбу на демонстрацию).

Осень уже наступила. И очень скоро станет понятно, убивал ли Комсомолец женщин молотком. Даты и места первых убийств я не помнил, даже приблизительно. Но знал: те произошли осенью. Смутно вспоминалось, что в одном из случаев фигурировал павильон на детской площадке (детский сад?) — очень сомнительная зацепка. Предотвратить эти убийства я не смогу (кто ж предполагал, что мне понадобится информация о первых жертвах маньяка?). Но если услышу об этих происшествиях до зимы — Сашку Усика из подозреваемых исключу. Во сяком случае, из подозреваемых в убийствах с изнасилованием.

Светлана Пимочкина оказалась единственной из квартета жертв маньяка, кто не подвергся сексуальному насилию — её убили первым же ударом. Убийца перестарался, не рассчитал силу? Или же убийство и являлось его подлинной целью, и в том преступлении не было сексуальной подоплёки? То была первая месть Александра Усика за крах мечты о карьере комсомольского вожака? Или же Пимочкину убил не «маньяк с молотком», а кто-то, кто хотел замаскировать убийства под чужое преступление? Не Сашка Усик — Комсомолец. А кто-то другой, кто мог посчитать Светлану опасным свидетелем.

Вариант с Гастролёром я решил пока не рассматривать в подробностях — помнил его лучше прочих. Известный своими зверствами на весь Советский Союз убийца заглянул проездом в Зареченск. Не удержался, оставил кровавый след и здесь: в парке около седьмой подстанции изнасиловал и задушил женщину — санитарку из пятой городской больницы. Сразу после того убийства Гастролёр покинул город. Но в теории он мог позже и вернуться, если узнал, что кто-либо стал свидетелем его преступлением… или же за вырвавшейся из его рук несостоявшейся жертвой. Света Пимочкина жила в десяти минутах ходьбы от седьмой подстанции…

«Не повезло девчонке с местом жительства, — подумал я. — И залётные маньяки рядом с её домом охотились, и местные вурдалаки примерно там же орудовали… орудуют».

Прислушался. Чётко различил доносившийся со стороны столовой звонкий голос Пимочкиной. Я слушал его только второй день, но уже выделял из общего хора. Потом что уж очень часто за эти дни его слышал. «А ведь с её потребностью заботиться о слабых и несчастных она могла и заглядывать временами к соседу». Представил: стала бы Светка молчать, узнав секрет поживавшего неподалёку от дома её родителей мужчины? Как сознательная комсомолка, обязана была тут же рвануть с донесением в милицию. Но ведь могла и разжалобиться, если узнала лишь часть правды, пожалеть несчастного одинокого мужчину.

В девяносто первом году все зареченские газеты разразились статьями о неизвестном никому раньше мужчине. Рассказывали о его прошлом, но главное — о его секретах. Появлялась подобная статья и в «Комсомольской правде», и даже в «Аргументах и фактах». Видел все эти газетные вырезки в папке Людмилы Сергеевны. Главное, чему удивлялись в своих заметках журналисты — почему правду об этом… жителе Зареченска горожане и правоохранительные органы узнали только через почти два года после его смерти. Почему в городе десятки лет творились ужасные дела, о которых никто и не подозревал?

Жидков Рихард Львович проживал в так называемом частном секторе неподалёку от пятой городской больницы. По адресу: улица Александра Ульянова, дом тридцать восемь. Я запомнил этот адрес, потому что родители Людмилы Сергеевны Гомоновой (в девичестве Пимочкиной) проживали на той же улице, но в доме под номером тридцать два. Пусть их двор и не соседствовал с двором Жидкова, но всё же находился от тридцать восьмого дома недалеко — Пимочкины наверняка нередко видели жившего на краю улицы одноногого мужчину. Людмила Сергеевна помнила его. Вот только он всегда казался ей безобидным и жалким — не опасным.

Рихард Сергеевич скончался в пятой городской больнице на семьдесят втором году жизни — в августе тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. А уже в девяносто первом стал не только городской знаменитостью — его имя благодаря журналистам узнала вся страна. Узнала и почти тут же позабыла: имена подобных Рихарду Жидкову злодеев мелькали в прессе часто — ежедневно появлялись всё новые, будто грибы после дождя. Имя Рихарда Жидкова получило недобрую славу благодаря тому, что его опустевший дом обрёл новых жильцов. И те решили высадить под окнами дома то ли картошку, то ли цветы — вскопали там землю…

Весть о найденном в огороде умершего пенсионера «кладе» прогремела на весь город. Несколько недель у дома по адресу улица Александра Ульянова, дом тридцать восемь дежурила милиция. А в огороде покойного Жидкова махали лопатами милицейские эксперты. Они не готовили место под картошку — доставали из земли всё новые человеческие останки: в основном, части скелетов. По информации зареченских журналистов, милиционеры нашли на придомовой территории, где раньше обитал «безобидный» пенсионер, фрагменты тел двадцати трёх человек: мужчин, женщин… обнаружили и детские кости.

Первоначально милиционеры предположили, что наткнулись на захоронение времён Великой Отечественной войны — фашисты оставили свой след в Зареченске. Но скоро выяснили, что ошиблись: найденные во дворе Жидкова кости пролежали в земле разное время. По словам журналистов, разброс составлял десятилетия. Возраст самого старого захоронения примерно соответствовал середине сороковых годов. Все остальные фрагменты скелетов оказались в земле позже. А были в этой братской могиле и свежие останки, пролежавшие под окнами тридцать восьмого дома и десять, и пять, и меньше трёх лет.

Вскрылось тогда и ещё одно невероятное обстоятельство. В прессу просочилась информация, что некоторые из обнаруженных во дворе дома Рихарда Жидкова костей в прошлом подвергались термической обработке. Журналисты смаковали этот факт в своих статьях, объясняли непонятливым читателям, что кости когда-то варили или запекали в печи. Они же и предположили, что покойный пенсионер не просто убивал людей — питался человеческими останками сам и кормил ими собаку (на костях нашли следы от собачьих зубов). Жидкова в газетах окрестили Зареченским каннибалом.

К соседней кровати подошёл Пашка Могильный — принялся рыться в рюкзаке. Я сомкнул веки, притворился спящим: не желал, отвлекаться от размышлений. Лежал и представлял, что в это самое время на улице Александра Ульянова преспокойно живёт убийца-каннибал Рихард Жидков. Мужчине в этом году исполнилось (или исполнится?) пятьдесят два года. Его успешная карьера маньяка продлится ещё два десятка лет. Он так и не понесёт наказание за совершённые преступления. А может, ещё и убьёт Свету Пимочкину — если та сунет свой острый нос в его дела. Замаскирует преступление под действия своего коллеги.

Я не чувствовал себя карающей дланью правосудия. И никогда не был фанатичным борцом «за правду», как тот Павка Корчагин, ставший любимцем и идеалом для Александра Усика. И пусть я тоже теперь Саша Усик. Но совершенно не похожий на прежнего Усика — на Комсомольца. Мысли о том, что кто-то где-то не понёс наказания за прежние прегрешения, совсем не мешали мне спать. «Пусть тот, кто без греха, первым возьмет камень и бросит в нее». Я не чувствовал, что вправе бросать камни. Но был уверен: не прощу себя, если не попытаюсь спасти тех, чьи кости пока не лежали в земле под окнами дома Зареченского каннибала.

Тем более что подвиг совершать мне и не требовалось. Достаточно было вообразить себя сознательным советским гражданином… осторожным сознательным советским гражданином — совершить анонимный звонок в полицию… в милицию. Я теперь, конечно, не та фигура, по чьему свистку бросаются в бой милицейские чины (да и представляться не собирался). Но верил, что правоохранительные органы брежневских времён не оставят сигнал о чудовищном преступлении без проверки (заставлял себя в это верить, душил огонёк сомнений). «Во всяком случае, начну с анонимного звонка, — подумал я. — А там… что-нибудь придумаю».

В моей голове постепенно выстроился план мероприятий на ближайшие полгода.

Глобальных задач я перед собой пока не ставил: двадцать пятое января тысяча девятьсот семидесятого года виделось мне контрольной точкой — казалось, что после этой даты многое в моей новой жизни прояснится. Чем бы я ни решил в итоге заняться в будущем (походом во власть для спасения страны или подготовкой почвы для комфортного проживания за пределами развалившегося СССР), диплом горного инженера мне точно пригодится (игнорировать полученный в прошлой жизни опыт работы в этой сфере я не собирался). Да и стипендия отличника будет нелишней. Поэтому я запланировал активно взяться за учёбу.

Ну и попутно я решил «сделать мир хоть немного лучше» — спасти десяток человеческих жизней (чтобы в старости не считать прожитые годы бессмысленно потраченными). Ведь у меня сейчас для этого были все возможности. С послезнанием спасение жизней обещало стать рутинным делом: следовало всего лишь поднять со стула зад и вывести на чистую воду пару-тройку маньяков — ерунда. Что буду делать в случае с Каннибалом, я примерно определился. До седьмого ноября придумаю и как разобраться с Гастролёром. Учёба, маньяки — ничего сложного. А вишенкой на торте станет спасение от удара молотком Светы Пимочкиной.

Третий день полевых работ не принёс ничего нового. Всё то же яркое, но уже не обжигающее сентябрьское солнце над головой. Капуста (много капусты!) — на третий день ни я, ни другие студенты уже и помыслить не могли употреблять её в пищу (уверен, после этой поездки ещё долго не сможем на неё смотреть). Деревенская романтика (мытьё у колодца, уличные туалеты, пыль и насекомые). Назойливое внимание со стороны комсорга, которая решила залечить меня насмерть.

Благодаря Пимочкиной я много раз пожалел о том, что «заболел». Света с утра и до позднего вечера вертелась вокруг меня, как та заботливая мамаша вокруг несмышлёного ребёнка. Пыталась вылечить мне не только горло — занималась «профилактикой» и других, вымышленных ею же заболеваний. Заявляла, что у меня «ослабший организм», что я нуждаюсь в «усиленном кормлении». Вливала в меня «горячее»; пичкала не только гематогеном (его запас у Пимочкиной оказался неистощим), но и «правильной пищей».

Студенты надо мной посмеивались — по-доброму. Тот факт, что я стал объектом экспериментов комсорга, стал очевиден всей группе. Каждый объяснял поведение комсорга по-своему (как и моё): одни студенты не видели в нём ничего необычного, другие шушукались, что Светка «положила на детдомовца глаз». Я же к чужим мнениям не прислушивался — удивлялся собственному терпению. А ещё дивился тому, что при получении мной очередной порции гематогена раздражение в адрес Пимочкиной притуплялось.

Света не реагировала на просьбы оставить меня в покое. Демонстрировала героическое самопожертвование, истинного комсомольского вожака, вскакивая до рассвета, чтобы приготовить мне «горячее питьё». Не обращала внимания ни на шутки подруги, ни на ворчание старосты, всё ещё не оставившего попыток с ней «подружиться». Упорство комсорга заслуживало уважения. Ведь девчонка и сама верила в то, что «лишь хочет помочь товарищу». А я порылся в памяти и пришёл к выводу: таким способом женщины за мной ещё не ухлёстывали.

Колхозная жизнь обещала завершиться в ближайшие дни (хотя я знал по собственному опыту, что иногда неделя могла походить на годы). Решил стерпеть издевательства комсорга, не устраивать разборки со Светой на глазах у сокурсников. Потому что понимал: девчонка не поймёт мои претензии — обиды не избежать. Подумал, что лучше уж поговорю с Пимочкиной о бесперспективности наших с ней отношений наедине. Опыт подобных разговоров у меня был: Светлана не первая, кто беспричинно вообразил меня «своим мужчиной».

А вот со старостой мне всё же пришлось поговорить о делах сердечных ещё в колхозе.