Комсомолец. Часть 1

Глава 12

Проблем с автобусом утром не возникло. В этот раз я даже прокатился с относительным комфортом. Нашёл свободное место, чтобы присесть — невиданное дело для поездок в нынешнем общественном транспорте. Никто не дышал мне ни в лицо, ни в шею. Не били меня по ногам сумками и чемоданами. Не пихали в бок локтями и не наступали на ноги. Даже воздух в салоне показался свежим, лишь слегка пропитанным парами бензина и табачным дымом. Я смотрел на проплывавшие за окном жёлтые огни окон, боролся с сонливостью, размышлял.

Но думал вовсе не о цели своего утреннего приключения. С ней я давно определился — не видел смысла мусолить её в голове снова и снова. Думал я… о прошедшей ночи. Ночью ничего необычного не произошло — ничего необычного в понимании студента из тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Никто не горланил песни под гитару, стены комнаты не содрогались от ритмов дискотечной музыки, не ломились в дверь пьяные соседи. Не услышал я ни шума пьяных разборок, ни женского визга, ни топота ног неумелых танцоров.

И это в субботу вечером, перед единственным выходным! Невиданное дело… для девяностых годов. И вполне обыденное явление для нынешнего времени. Я вспомнил, как Славка Аверин прятал в шкаф бутылку из-под «Столичной»; а потом, как он выносил её из корпуса, завернув в газету и спрятав в пакете с тетрадями — словно иностранный шпион, укравший в Кремле сверхсекретную документацию. Во времена моей прошлой учёбы бутылки из-под спиртного студенты не прятали — горделиво расставляли вдоль стен, будто устраивали выставку.

Нынешние студенческие нравы, бесспорно, отличались от тех, что я помнил. Чем-то походили на ту строгость (дежурные на каждом этаже!) и стерильность (блестящий чистотой пол!), что мне привиделись при посещении общежития младшего сына. Никаких окурков на полу, никаких следов от разбрызганного винегрета в коридорах на этажах утром, никаких следов крови на стенах после ночных драк. В жизни нынешних студентов едва ли не полностью отсутствовало всё то, что раньше мне виделось естественной частью общежитской атмосферы.

Мне казалось странным и необъяснимым, что при нынешних скромных габаритах я пока ни разу не стал объектом для издевательств со стороны сверстников. За почти неделю моей жизни в общежитии никто не пытался набить мне морду, чтобы показать собственную крутость. Не делали попыток «отправить меня за водкой» — ни один первый курс на моей памяти (в девяностых) не избежал таких нападок. Я не заметил, чтобы озлобленные старшекурсники вламывались в чужие комнаты — разыскивали украденные у них вещи.

«Ну, прямо настоящий коммунизм, — думал я, — в отдельно взятом корпусе общежития. Торжество справедливости, равенства и братства. Ещё бы советские студенты научились смывать после себя в туалете — цены нынешним комсомольцам не было бы».

Я видел, что и в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году в студенческом общежитии проживали обычные, нормальные люди — каждый со своими заскоками и причудами. Слышал от жаривших на кухне картошку парней «грязные» словечки; не однажды был свидетелем споров «на повышенных тонах»; и даже стал объектом злой шутки: пока мылся в душе, кто-то завязал узлом мою майку. Но после прошлой моей бурной студенческой жизни — все эти выходки советских студентов выглядели «детским лепетом».

«Но было весело», — подумал я, вспоминая студенческую жизнь в девяностых. Тогда мы с соседями по комнате ещё не протрезвевшими являлись на лекции — спали, спрятавшись после переклички на дальних рядах аудитории. Пели вечерами под гитару песни. Целовались с подружками. Да и не только целовались — оставляли девчонок в комнате на ночь или сами ночевали в первом, женском, корпусе. Весело было! С тех славных времён на моём прошлом теле оставались следы трёх переломов, выбитые в драке зубы и шрам на животе от ножевого ранения.

Спросил сам себя: «Хотел бы я повторения тех дней?»

И ответил: «Нет, пожалуй: обойдусь без того веселья».

Будёновку я натянул на голову, едва на сотню шагов отошёл от автобусной остановки. Хотя мог бы этого пока и не делать. Не видел на улице прохожих (раннее воскресное утро). Да и они бы меня не разглядели: на пути от проспекта Гагарина до улицы Александра Ульянова не светил ни один фонарь. Дорогу мне освещала лишь большая луна, что застыла на безоблачном небе, да редкие «лампочки Ильича», светившие во дворах — «частный сектор» просыпался раньше города даже по воскресеньям.

В доме Пимочкиных окна не светились — двор тоже прятался в предрассветном мраке. Мне вспомнились вчерашние пирожки. С голодухи они показались сказочно вкусными! А вот Светкин поступок меня насторожил. Знал, что Пимочкина с подружками на выходные разъехались по домам — потому что все три девчонки, что жили вместе в комнате, были местными, зареченскими. Получалось: Светка не усидела дома, накупила пирожков и рванула вчера ко мне. С чего бы это? Ведь не лечить же она меня ехала.

Попытался вообразить, какие чувства должна была испытывать к мужчине женщина, чтобы пожертвовать отдыхом с семьёй, потратить на пирожки рубли (и десять копеек на проезд туда-обратно), рвануть через весь город… чтобы полчаса простоять на вахте. Представить себя на Светкином месте не смог. Никогда не был импульсивным — предпочитал проделывать всё «с чувством, с толком, с расстановкой», никогда не бегал за девчонками: не видел в том надобности (напротив — от назойливых дам иногда приходилось отбиваться).

— Но за пирожки, всё равно, спасибо, — пробормотал я, снова бросив взгляд на тёмный силуэт дома семьи Пимочкиных. Мысленно пообещал себе (в очередной раз), что обязательно наведаюсь к Людмиле Сергеевне в гости — несмотря на то, что официально придётся объявить: пришёл к её старшей сестре. Но… сделаю это после двадцать пятого января. Когда пойму: надолго я в этом мире и времени или же всего лишь выполняю здесь определённую миссию (всё чаще думал о том, что угодил в эдакое… чистилище).

Миссию на сегодняшнее утро я видел чётко. Переключился на мысли о ней. Прислушивался, подходя к дому Рихарда Жидкова. Но кроме стрёкота сверчков от дома Каннибала не доносилось ни звука: не звенела цепь, не лаял и не рычал пёс, не царапали камни собачьи когти. Не расслышал я и человеческих шагов, звяканья посуды или орудий труда. Однако над входной дверью дома светился фонарь (уже или ещё?). Вокруг него беззвучно кружили разнокалиберные насекомые. Свет фонаря отражался на пыльной поверхности оконных стёкол.

Я прошёлся вдоль забора, заглядывая сквозь щели между досками во двор Рихарда Жидкова. Спит хозяин дома или уже бодрствует — я не понял. Не услышал и возни пса. С дороги хорошо просматривалось лишь освещённое крыльцо — двор от меня прятали ветви кустарников и темнота. Калитку нашёл приоткрытой. Мне словно оставили намёк: проходи, не заперто. Приглашение в мышеловку. Я и хотел бы им воспользоваться. Вот только я вчера видел зубы местного четвероногого стража — не желал вступать с ним в схватку.

Намеренно скрипнул калиткой.

— Эй! — негромко позвал я. — Хозяин! Есть кто дома?

Входить во двор не спешил — напротив, готовился при малейшей угрозе со стороны пса отпрыгнуть от забора в сторону дороги: берёг штаны. Моя задумка сработала. Я не рассчитывал, что меня услышит Жидков — хотел лишь разбудить собаку. Услышал звериное рычание, звяканье цепи — потом во дворе раздался собачий лай: сперва неуверенный, будто-то пёс пока не понял, действительно ли услышал голос чужака, или тот ему приснился. Новый скрип несмазанных петель калитки придал лаю уверенности.

Хриплый, мощный лай в утренней тишине звучал оглушающе громко. Я спешно отгородился от двора калиткой. Ждал, что вот-вот замечу несущуюся мне навстречу тень, увижу массивную собачью фигуру. Услышу удар мощных лап о доски забора, шумное звериное дыхание, лязг зубов. Не удержался — попятился. Затаил дыхание. Всматривался в темноту, ожидая, что вот-вот отражение лунного диска блеснёт в собачьих глазах. Так этого и не дождался. Лай и перезвон звеньев цепи не умолкали. Но и не приближались.

Я не услышал, как распахнулась дверь дома. Казалось: лишь моргнул… и вот уже благодаря жёлтому свету лампы увидел на крыльце щуплую фигуру Рихарда Жидкова. Мужчина появился беззвучно. В одном лишь белье. Вертел головой — оглядывался по сторонам. Взглянул он и в мою сторону. Но вряд ли меня заметил. Поправил трусы, скрывавшие ему ноги едва ли не до колен, одёрнул майку, шаркнул башмаками. Нахмурился, сплюнул. Жестом пригрозил… не мне — кому-то, прятавшемуся за стеной сарая, в темноте двора.

— Тихо! — скомандовал знакомый голос.

Собачий лай сорвался на жалобный визг и вдруг смолк. Ему на смену пришло едва слышное поскуливание. Звякнула цепь, цокнули о камни звериные когти. Ветер зашелестел листвой, заставив меня вздрогнуть: футболка для прохладного осеннего утра оказалась тонковатой — невольно вспомнил о лежавшем в чемодане свитере. Я кашлянул, привлекая к себе внимание. Жидков дёрнул головой, повернулся ко мне лицом; прищурился, вглядываясь в темноту за забором.

— Кто там?! — спросил он.

Я помахал ему рукой.

— Дядечка, это я — Вадик Кашин из Каплеевки! Я за чемоданом пришёл!

Не уверен, что хозяин дома рассмотрел меня сквозь кусты. Фонарных столбов около дома Рихарда Жидкова не было. А луна хоть и выглядела яркой, но в качестве фонаря не годилась.

Но голос мой мужчина точно узнал.

— Что-то ты рано, юноша. Ночь на дворе.

Он провёл ладонями по майке на животе.

Поманил меня рукой.

— Ну, входи, раз пришёл, — сказал Жидков.

Он зевнул, пригладил волосы на затылке. Сжал кулаки, вздрогнул: майка «аля крепкий орешек» согревала его не лучше, чем меня футболка. Мужчина переминался с ноги на ногу, явно борясь с желанием вернуться в дом, а то и вовсе забраться под одеяло. Радости от встречи со мной на его лице я не увидел. Хотя и раздражённым Жидков не казался — скорее не выспавшимся. Я вплотную подошёл к калитке, изобразил нерешительность. Потоптался на месте. Разглядывал двор сквозь штакетник забора.

— Так… эта… а собачка меня не тронет? — спросил я.

— Не тронет, — пообещал Жидков. — Я привязал его. Ещё с вечера. На случай, если ты по дурости ввалишься во двор. Не трусь. Дальше своей будки пёс сейчас не отойдёт. Так что не топчись у забора, юноша. Заходи в дом.

Я не заставил себя долго ждать — толкнул рукой калитку, вновь нарушив тишину скрипом. Склонил к земле голову, пряча в тени под козырьком довольную улыбку. Не смог её сдержать, как ни пытался. Ведь всю эту возню с «тётушкой», чемоданом и будёновкой я для того и затевал: чтобы услышать от Каннибала фразу «Заходи в дом». Почувствовал себя тем вампиром из фильма, что не мог войти в жилище жертвы без приглашения. А потому он из кожи вон лез, чтобы переступить порог. Вот так же и я радовался, услышав заветные слова.

Пёс всё же попытался помешать моему вторжению — возмущённо тявкнул. Однако не бросился мне навстречу. Не попытался преградить мне путь… или же не сумел это сделать. Лишь угрожающе щёлкнул зубами, словно в бессильной злобе, грозно зарычал. Новый короткий окрик хозяина, негромкий, но решительный, вновь вынудил собаку замолчать. Жидков увидел меня (свет фонаря до меня не дотягивался, но очертания моей фигуры теперь чётко вырисовывались на фоне забора и светлевшего неба), поманил к себе рукой.

— Давай, юноша, шевелись, — сказал он. — Не ждал тебя так рано… ну, да ладно. У вас, деревенских, странное понимание того, что такое утро.

Он снова зевнул — не потрудился прикрыть рот ладонью.

— Мне только чемодан надо забрать, дядечка, — проблеял я.

Нерешительно зашагал по двору, прислушиваясь к позвякинанию цепи и недовольному ворчанию пока невидимого мне пса. Моя робость хорошо вписывалась в образ сельского простака (я так думал). И не была наигранной: встречи с собачьими зубами я действительно опасался. С четвероногими питомцами у меня не сложилась дружба ещё в прошлой жизни. В детстве мне дважды пришлось отбиваться от собачьих стай. Оба раза не сумел уберечь от звериных клыков ни себя, ни одежду. А потом ещё получал призы в виде уколов от бешенства.

— Заберёшь свой чемодан, никуда он от тебя не денется, — сказал хозяин дома.

Зевнул, качнул головой.

— Тётку-то вчера нашёл?

— А то! — похвалился я. — На Ульяновской. Есть такая улица!

— Далеко пришлось ехать?

Мужчина задал вопрос словно нехотя.

— Ещё как! Её дом на другом конце города. Рядом с какой-то шахтой: то ли Кривовой, то ли Кирвовой — не запомнил.

— Имени Кирова, — подсказал Жидков.

Посмотрел мне за спину, будто ждал, что вслед за мной к нему во двор ввалится и вся моя родня.

— Точно! — сказал я. — Кирова!

Улыбнулся.

Мужчина покачал головой.

Произнёс:

— Это ж во сколько ты сегодня проснулся, юноша?

Он всё ещё посматривал на забор.

Я остановился около крыльца, махнул рукой.

— Да я и не спал почти.

Вздохнул.

— Душно было. И неудобно. Пружины эти скрипели…

Смотрел на Рихарда Жидкова снизу вверх — так он выглядел солиднее… даже с голыми лодыжками и в мятом белье.

— Тётка засобиралась на рынок, — сказал я. — Это куда-то «в город». Куда — я точно не понял. Мы ж и так в городе живём. Разве нет? Ну и я рванул на вокзал за вещами. А чего? Всё равно не сплю. По холодку даже лучше в этих ваших автобусах ехать: не так тесно. Днём отосплюсь: дома всегда так делал.

Жидков перестал буравить взглядом забор — взглянул на меня (на будёновку).

— Завтракал? — спросил мужчина.

Я кивнул.

— Да. Перекусил малёха. Тётка кашу сварила…

Жидков зевнул — прикрыл рот рукой.

— Ну хоть чаю-то со мной попьёшь? — спросил он.

Заложил большие пальцы за лямки майки.

Я невольно отметил, что Рихард Жидков пусть и ниже, но крупнее меня теперешнего. На плечах и руках мужчины отчётливо выделялись мышцы — «жилистый», как сказал бы о Жидкове мой бывший тренер из «качалки». «Хотя пальчики у него совсем уж детские…» — подумал я. Но решил, что бороться в партере с хозяином дома мне не стоило: на собственную победу в такой схватке, я бы не поставил и гроша. Всё же Саша Усик мало уделял внимания развитию силовых способностей своего тела. Полностью взвалил эту проблему на мои плечи.

— Так… эта…

— С печеньем.

Лампочка в фонаре над верандой мигнула.

— С печеньем буду, — сказал я.

Добавил:

— И с сахаром!

— Будет тебе сахар, — сказал Жидков.

Он вошёл в дом. Заскрипели половицы — в этот раз хозяин дома шагал не беззвучно: в предрассветной тишине отчётливо различался каждый шорох. В сенях сразу же вспыхнул свет — такой же болезненно-жёлтый и тусклый, как и на улице, рядом с входом. Я взбежал на крыльцо. Увидел спину Рихарда Жидкова в дверном проёме. Мужчина уже пересёк сени, входил в комнату — там тоже стало светло. Я не последовал сразу за хозяином дома. Замер на пороге. С высоты, через перила, оглядел просторный двор.

Заметил, что большая часть двора пряталась за стенами дома, сарая и других построек — эдакий укромный уголок, где будто вишенка на торте стояла большая собачья будка. Заметил внутри будки блеск звериных глаз. Взглядом проследил маршрут, по которому обычно пролегал путь пса от его логова до забора (вдоль натянутого троса). И понял, почему четвероногий страж не встретил меня у калитки. Одно из звеньев его цепи сейчас было насажено на металлический крюк, торчавший из стены над будкой — сильно ограничив псу свободу передвижения.

— Замечательно, — пробормотал я.

Повернулся лицом к дому.

— Заходи! — услышал голос Жидкова.

Мысленно ответил ему: «Как скажешь, дорогой. Как скажешь».

— Вот, садись за стол, — распорядился хозяин дома.

Кивнул на окрашенный в коричневый цвет деревянный стул со спинкой и фанерным сидением (сам он при этом натягивал штаны). Застегнул пуговицы на ширинке, накинул на плечи подтяжки. Ладонью провёл по небритому подбородку, будто прикидывал, что делать дальше: совершить утренние мыльно-рыльные дела или прежде напоить гостя чаем. И улыбался мне — приветливо так, по-доброму: как стоявший в окружении пионеров Владимир Ильич Ленин на картинке в том учебнике немецкого языка, что я взял в институтской библиотеке.

— Сейчас поставлю чайник, — сообщил Жидков. — Там — в летней кухне. Быстро закипит. Не успеешь заскучать. Печенье вон, на столе — в тарелке под полотенцем. Угощайся.

Снова потрогал щёки, вздохнул.

— Поброюсь, когда ты уйдёшь.

Он взмахнул рукой — отогнал от себя муху.

Сказал:

— Скоро вернусь.

Направился к сеням.

— А чемодан?! — сказал я.

Плюхнулся тощим задом на стул, заставил фанеру сиденья застонать.

Жидков остановился.

— Здесь он, — сказал мужчина. — Вон стоит. Целёхонький.

Указал рукой в сторону печи.

Я обернулся.

Мой антикварный чемодан обнаружился около стены, в тени от печки. Стоял рядом со стопкой плетёных корзин и пирамидой из вёдер. С виду целый, без новых отметит на поверхности. Я этому факту, признаться обрадовался: расставаться с немногочисленным имуществом не хотел. Мне прошлому содержимое чемодана показалось бы ворохом мусора. Но для нынешнего меня оно представляло немалую ценность. Особенно свитер — единственная пока альтернатива той кофте, в которой я ездил в колхоз.

— Неужто боялся, что я его присвою?

Рихард Жидков усмехнулся.

— Не, дядька, — сказал я. — Не боялся. Так, просто спросил…

— Просто…

Мужчина покачал головой.

— Жди, скоро вернусь, — сказал он.

Хмыкнул.

— Можешь пока проверить свои вещички; убедись, что я не умыкнул твои портки.

Жидков ушёл.

Я слышал, как скрипели под ним ступени крыльца.

«Безобидный», — вновь вспомнилось определение, данное Рихарду Жидкову моей институтской кураторшей. Хозяин этого дома, и правда, показался мне обычным дядькой. Самым обыкновенным. Ничем особенно не примечательным (хотя в прошлой жизни я бы посчитал его слишком щуплым и мелким). Без заметных отклонений в поведении. Он злился, когда и полагалось злиться. Когда положено — улыбался. Не сразу доверял незнакомцам. Но и не выглядел нелюдимым.

«Каннибал» — так было написано на папке, куда Людмила Сергеевна сложила газетные статьи и собственные записи об этом человеке. Рихард Жидков не показался мне тем самым чудовищем, которым журналисты в девяностых запугивали жителей Зареченска — не безжалостным убийцей и людоедом. Я попытался представить, как Жидков своими детскими пальчиками отрывает от мёртвых тел человеческую плоть… и улыбнулся: уж очень сюрреалистичной выглядела нарисованная моим воображением картина.

Я огляделся. Интерьер дома мне показалось скромным даже для полузаброшенной дачи — и уж тем более, для городского жилища. Комната, где я сейчас находился, походила на гостиную. Почти без мебели: лишь одинокий сервант у белой стены, да небольшой стол с тремя стульями. Коричневые половицы под ногами (выкрашенные под цвет мебели), приколоченные гвоздями с большими шляпками. Почти четвёртую часть комнаты занимала свежепобеленная печь с железной заслонкой, под которой на полу я разглядел крошки древесного угля.

И никаких признаков расчленённых человеческих тел.

Почувствовал шевельнувшиеся в душе сомнения. «А как ты думал, будет выглядеть его жилище? — спросил сам у себя. — Надеялся увидеть законсервированные головы в банках за стеклом на серванте? Человеческую кожу на стене вместо этих дурацких ковров? Чаши из черепов и вазы из тазовых костей на столе?» Стянул с тарелки полотенце. При виде печенья (невзрачного, «песочного» — много раз ел похожее в детстве) заурчал живот, будто я оставил его сегодня без завтрака. «А ещё печенье из костной муки, — добавил я. — Конечно же, из человеческой».

Хозяин дома вернулся бодрым, улыбчивым (прогулка хорошо повлияла на его настроение), с эмалированным чайником в руках (из носика чайника всё ещё шёл пар). Ухмыльнулся, отметив, что я не притронулся к чемодану. Достал из серванта разделочную доску — бросил её на стол, водрузил на неё чайник. Поставил поверх фанерной столешницы две пол-литровые чашки, в центре стола установил сахарницу и жестяную коробку, от которой пахло чаем, мятой, листом смородины и незнакомыми мне травами.

— Обрадовалась тётка твоему приезду? — спросил Жидков.

Он сыпанул в чашки из жестяной коробки по полгорсти засушенной смеси из чая и трав, залил заварку кипятком. Придвинул ко мне сахарницу — положил рядом с ней алюминиевую десертную ложку. Мой нос уловил недурственный запах: от чая Рихарда Жидкова пахло не хуже, чем от тех чайных пакетиков, что я раньше покупал в супермаркетах. Мой юный организм восторженно поприветствовал этот аромат громким урчанием в животе. Чем вызвал улыбку на лице хозяина дома — вполне приятную, не «холодную».

— А чего бы ей не радоваться? — сказал я. — Мужик в доме появился! Ейный-то муж уж три года как помер. А от дочек какой прок? Девки-то они работящие… Но бабы — они и есть бабы. Ни крышу подлатать не могут, ни забор поправить, ни пол в доме перестелить. А я парень рукастый. Чего б ни радоваться такому помощнику?

Придвинул к себе чашку, поводил носом над поднимавшимся от неё столбом пара.

— Что, ты и с крышей справишься? — слишком уж наигранно удивился Жидков — явно пытался подбросить мне повод для хвастовства.

— Так… эта… мы с батей только в прошлом году крышу латали. Над летней кухней. Чего там сложного-то?

«Наливай, да пей», — добавил я мысленно — по привычке.

Щедро сыпанул себе в чай четыре ложки халявного сахара.

— Я мыслю: повезло твоей тётке, что ты в Москве не остался, — спросил Жидков.

— А то!..

— Что, сложные в столице были экзамены?

Я тоскливо вздохнул.

Пожаловался:

— Не то слово, дядька! Такое у меня спрашивали, о чём я отродясь в Каплеевке не слыхивал! А я ведь в своей школе не последним учеником был! Честное комсомольское! У меня в аттестате только две тройки! По русскому и по математике. Тётка сказала: с таким аттестатом меня «без проблем» в училище возьмут.

— Возьмут, возьмут, — поддакнул хозяин дома. — С хорошим аттестатом, да ещё и комсомольца — чего б ни взять-то? Да ещё и работящего…

Он склонился над чашкой — спрятал от меня улыбку.

«Вот нисколько он не похож на того Каннибала, о котором трубили газеты», — подумал я.

— Ты пей чай-то, — сказал Жидков. — И печенье бери. Не стесняйся.

Я послушно пригубил горячую чашку. Под пристальным взглядом хозяина дома. Но сделать даже крошечный глоток чая не рискнул: помнил о бесплатном сыре и о мышеловке. Хотя мой живот и кричал о том, что отказываться от бесплатной еды — последнее дело; а не попробовать печенье — так и вовсе сродни преступлению. Жидков неторопливо размешивал сахар, постукивая о стенки чашки ложкой. Я вдруг сощурил глаза, прижал к губам руку — сделал вид, что обжёг язык.

— А что, дядька, уехала уже милиция? — спросил я.

Поставил чашку, прикрыл рот тыльной стороной ладони.

— Какая милиция? — спросил хозяин дома.

Усмешка исчезла с его лица.

Глаза мужчины заинтересованно блеснули.

— Так… эта… те, что стояли за два дома от вашего, — сказал я.

Кивнул в сторону сеней.

— Когда шёл сюда, обратил внимание: машина милицейская стояла на дороге. И люди в форме рядом с ней — курили. Подумал: мож, случилось чего? Ограбили ваших соседей? Или кто умер?

— Не знаю.

Жидков отодвинул чашку, поднялся из-за стола.

— А далеко они стояли от моего дома? — спросил он.

— Так… за два дома отсюда. Вон там.

Я ткнул пальцем в стену.

Спросил:

— А что, пошаливают в городе разбойнички? Не повывела их советская власть? У нас в Каплеевке давно ничего сурьёзного не случалось: если только мужики подерутся спьяну…

Рихард Жидков пожал плечами.

— Зареченск — большой город. Всякое случалось. Особенно после войны. Но наш район тихий — милицию тут редко встретишь. Помер, может, кто-то из соседей? Тай вроде нет среди них стариков… Или спутал ты, и не милиция то была вовсе?

— Вот вам…

Моя рука взметнулась ко лбу, но замерла на полпути.

Я изобразил испуг. Прижал руку к значку на груди.

— Честное комсомольское! Видел!

Жидков усмехнулся.

— Пей чай, юноша, — сказал он. — Пойду, выгляну в окно: может, увижу, кого ты принял за милиционеров.

Хозяин дома направился в сени — без спешки. Я выбрался из-за стола и поспешил за ним, поскрипывая половицами. В сенях нас встретила прохлада (я снова вспомнил о свитере). Жидков хлопнул рукой по выключателю на стене: выключил в сенях свет. Потом погасил и тот, что горел над верандой. Однако тьма не заволокла пространство за окном: небо уже посветлело, над крышами домов виднелась пока неяркая полоса рассвета. Ветерок покачивал ветви деревьев. Но птицы пока помалкивали.

— Где ты их видел? — спросил хозяин дома.

Он положил руки на тулуп из овечьей шкуры (проветривался?), что покрывал придвинутую к окну большую тумбу; вытянув шею, смотрел сквозь оконное стекло.

— Вон там они стояли, дядька.

Я левой рукой указал в сторону дома Пимочкиных.

Правую руку сунул в карман.

— Не вижу там ничего.

Пальцы правой руки легко вошли в отверстия кастета — того самого, что нашёлся в вещах Комсомольца. Вынули его из кармана. Сжались в кулак.

— Как это, не видите? — сказал я. — Вон же эта машина! За кустами!

— Где?

Я не ответил — размахнулся и что было сил ударил мужчину свинчаткой по затылку.

Звук от удара получился глухой, неприятный. Человек, обучавший меня этому удару в прошлом (или в будущем?), просил контролировать силу, не бить слишком сильно («Если не хочешь, Димон, получить покойничка»). Но тот совет годился для меня прежнего. А вот тело Александра Усика не нуждалось в ограничениях на силу: я переживал, что силы удара и вовсе не хватит — три дня отрабатывал этот приём с кастетом. Рихард Львович Жидков не вскрикнул от боли — стал молча заваливаться вбок. Я подхватил его бесчувственное тело, помог ему распластаться на полу.

— Прости, мужик, — пробормотал я. — Пусть ты и не похож на Каннибала… Но, чем уж совсем ничего не делать, я лучше всё же пошарю у тебя дома. На всякий случай. И если мои подозрения не подтвердится — обещаю: обязательно перед тобой извинюсь.