Концептология

Раздел 6. Предмет, объект и метод (методический аспект в отношении к научным школам)

«Метод — это собственно и есть выбор фактов, и прежде всего, следовательно, нужно озаботиться изобретением метода; и этих методов придумали много, ибо ни один из них не напрашивается сам собой», — писал знаменитый французский математик Ж. А. Пуанкаре. Метод определяет доказательность и надежность полученных в исследовании результатов.

Предметная область исследования — совокупность вещей или явлений в их взаимном отношении, которая существует объективно, независимо от результатов деятельности человека. Объект научного исследования — не сам предметный мир, а только свойства и отношения, выявленные и зафиксированные человеком, объективированные им в результате исследования — «объектом является смысл термина» (Б. С. Грязнов).

Предметом Словаря ментальности являются слова и авторитетные в данном отношении тексты; соответственно, объектом его выступают концепт и — в конечном случае — концептум. Концепт передает актуальную сущность ментального поля сознания, тогда как концептум представляет ее первосмысл, столь же актуально представленный в современном концепте.

Отечественная когнитивистика сегодня богата первоклассными трудами, всесторонне объясняющими все стороны ментальности и русской концептосферы (термин Д. С. Лихачева), развивающейся параллельно с биосферой на основе ноосферы (есть ее проявление). В сжатом виде различные направления и школы этой области филологического знания можно представить в следующем виде.

Каждая наука представляет себе концепт в соответствии со своими конкретными задачами и целями. В отечественном обиходе обозначились следующие направления, исследующие ментальность со стороны мышления.

Био-психологические работы по ментальности отражают взгляд на народную ментальность «изнутри» самого народного характера; это база, основание исследований, своего рода метод саморефлексии, раскрытие «внутреннего человека» в себе самом. Благодаря этому особую ценность приобретают работы, исполненные носителями данной ментальности.

Оставим в стороне теорию генотипа, исходящую из утверждений, якобы в любом народе существует определенный врожденный генотип, определяющий «расовую» ментальность. Говорить серьёзно о генетической природе ментального ряда вряд ли стоит, тем более — обвинять целый народ за индивидуальные отклонения отдельных личностей. В русской традиции нет необходимости психическое сводить к биологическому, как это делают на Западе (существует врожденный генотип, определяющий народную ментальность) или сводящих ментальность к «общечеловеческим ценностям» («Все люди мыслят, пользуясь той же самой концептуальной схемой», с помощью которой можно понять и объяснить мир — Лакофф). Непосредственного выхода идеи к вещи нет: между идеей и миром стоит слово, а слова различны в языках мира.

Работ по психолингвистике довольно много, они рассматривают прагматику языковых форм в удобном для исследователя субъективном аспекте (А. Р. Лурия, Р. С. Фрумкина). Русские философы также подчеркивали значение подсознательного в душе русского человека (Б. П. Вышеславцев, Н. О. Лосский, С. Л. Франк и особенно Н. А. Бердяев). В обобщенном понятии «народ» всегда проявляется средний тип психосоматического поведения, которым и определяются основные установки национальной ментальности. Но «средний тип» — понятие уклончивое и как раз для русского несвойственное, поэтому трудно согласиться с утверждениями тех, кто приписывает русскому народному типу характер параноидальный (И. Смирнов) или эпилептоидный (К. Касьянова). В старых работах на эту тему упор делался в основном на традиции материальной культуры, для которой и идея вещна, т. е. представлена феноменально. Русская ментальность представала как духовность, ее сводили к духовным поискам соборного сознания, концептуального по существу. Это своего рода «богословская интуиция» (мистическая) русского народа, определяемая исповедуемым им философским реализмом. В «резкой противоположности» Западу «русский принимает онтологическую божественность природы, которую мы назвали софийной» (Г. П. Федотов). Единение с Природой делает русского человека природным, наполняя его природной силой.

В отличие от западных языков, русская ментальность строго различает концепты «дух-душа» и «мысль»; на этом основано мнение, что только у русских возможна настоящая психология. Данные не на фоне других (отмеченных положительно) ментальностей, классические русские работы по народной психологии показывают черты русского характера объективно и содержательно (Н. А. Бердяев, В. М. Бехтерев, П. И. Ковалевский, Д. Н. Овсянико-Куликовский и др.). Русская ментальность в ее первородном виде, такая, как она отражена в ментальном «Толковом словаре» В. И. Даля, сегодня уже не существует, однако как идеал она выражена в концептах русского сознания и представлена в полном лексиконе. К сожалению, теперь намечается тенденция к замещению русских концептов заимствованиями, что отрицательно сказывается на самой ментальности, особенно у молодежи. Но живой характер народной ментальности удостоверяется постоянным «искривлением» заимствуемых концептов в сторону русских представлений о демократии, власти, свободе и т.д. Это хорошо показано в новейших трудах по «культуре речи», которая прагматически связана с проблемой ментальности (Л. В. Савельева).

Народный характер — явление сложное, не столько психологическое, как общественное (социальное, «соборное»). Он сложился исторически и являет собой духовный опыт народа. Внимания требует также терминология. Л. Н. Гумилев утверждает, что национальный характер — вообще миф, поскольку характер не только и не столько психологическое явление, как социальное: он сложился исторически и представляет собой концентрированный опыт народа.

Но ментальность также явление культурное, поэтому подход к ней возможен и в этно-социальном, этнокультурном аспекте.

Основная содержательная форма этого подхода к ментальности — символ. Сама ментальность понимается как совокупность символов, необходимо формирующихся в границах данной культурно-исторической эпохи и закрепляющихся в сознании людей путем повторения; это ключевые онтологические представления, которые образуют ядро господствующей идеологии, порождая «мыслительные стереотипы» — концепты. Исторические рамки («парадигмы») такой ментальности описывают историки (П. М. Бицилли, Л. П. Карсавин, Г. П. Федотов, теперь Б. В. Марков, И. Я. Фроянов и др.).

В других терминах это направление известно как лингвокультурология, уже выдавшая термин своего назначения — лингвокультурема. Под этим термином понимается соединение значения слова и экстралингвистической информации, с помощью которой можно получить сведения о концепте. Другой термин такого же назначения — логоэпистема — также понимается как «истолкование слова» в культурном контексте. Это вынужденный концептуализм: необходимо передавать известные науке знания о языке, т.е. «ретранслировать социокультурный код нации» в концептуальных его моментах.

Представителями этого направления в России являются Е.М. Верещагин, В. Г. Костомаров, В. В. Воробьев и многие другие тонкие исследователи русского дискурса.

Этническая ментальность исследовалась в обстоятельных славистических трудах, начало которым положил Н. И. Толстой. Многочисленные исследования фольклорных текстов восстанавливают архаичные формы русской ментальности, способные вызвать ностальгические сожаления, но вряд ли имеющие практическое применение. Более выразительны работы культурологов, выставляющих оригинальные программы исследований, которые раздваиваются на разделы: семиотический (сущность ментальности в ее проявлениях) и прагматический (политические приложения).

В двух изданиях книги А. О. Бороноева и П. И. Смирнова «Россия и русские: Характер народа и судьбы страны» представлена классификация русских типов по их ментальности на основе определенных производственных циклов; показана классовая множественность русской ментальности и даны ключевые понятия и термины. Представленные в книге рекомендации дают иерархию ментальных типов в их развитии. Столь же выразительно исследование С. В. Лурье «Метаморфозы традиционного сознания», в котором описана этническая картина мира как производная от этнических констант (ментальных признаков) с одной стороны, и ценностной их ориентации, с другой; они даны как условие действия и цель действия. Картина мира предстает наложением: этнические константы как парадигматические формы национального сознания получают конкретное наполнение посредством процесса перехода, направленность которого определяется ценностной ориентацией. Этнические константы в этносе постоянны, тогда как ценностные ориентации могут изменяться, представляя собой результат свободного выбора, «этот выбор недетерминирован для человека генетически».

Семиотические работы рассматривают историю сложения русской ментальности (Ф. Гиренок, А. Гулыга), механизмы, способствующие быстрой и оптимальной переработке понятий на основе коренных символов культуры (Л. Д. Гудков, С. С. Гусев), перестроения культурных парадигм с упором на народное сознание, опять-таки основанное на символах (А. А. Пелипенко и И. Г. Яковенко, М. К. Петров); лингвистические основы перекодировки понятийного пласта ментального поля сознания на преобразовании отвлеченной лексики символического же значения представлены в книге Л. О. Чернейко. Все такие работы имеют принципиальное значение в выработке методик исследования ментальности.

Работы прикладного характера важны для оценки сиюминутных суждений об актуальных событиях русской истории (А. А. Вилков, В. И. Карасик, В. И. Коротаев и др.). Специально следует отметить монографии А. В. Кирилиной и О. В. Рябова, посвященные лингвистическим аспектам гендера. Впрочем, именно такими работами наполнены периодические издания, с позиций различных партий истолковывающих состояние современного общества. Они часто смешивают понятия и слишком свободно оперируют фактами; это научная публицистика.

Следует заметить, что поименованные исследователи не совпадают по своим гносеологическим позициям. Так, Н. И. Толстой — номиналист, Ю. С. Степанов — концептуалист, Е. М. Верещагин — законченный реалист платоновского толка и т. д. Все это накладывает отпечаток на конкретный результат работы, часто неприемлемый для сторонников иной позиции.

Историческая справка. Познавая Мир, представители разных культур по-своему объясняют его начало. Британская версия известна — это дарвиновская теория происхождения видов, которая все чаще вызывает отторжение со стороны представителей других культур. Движение мысли «от вещи» неприемлемо для христиан, которые стоят на точке зрения креационизма — человек, как и Мир, произошел от Слова Божия. Но с тем различием, фиксированным в Библии, что в одном случае это Слово есть божественная Мысль, а во втором — божественно слиянное и нерасторжимое Слово, до сих пор обладающее творческой силой порождения новых сущностей. Положение усложняется и оттого, что на арену мировой истории выходят прежде «маргинальные» культуры, которые и в себе самих содержат внутренне противоречивые субстанции, точно также философски (богословски, а, следовательно, и политически) несводимые друг к другу (например, мусульманство). Иудаизм в этом процессе играет роль соединяющего, а тем самым агрессивно разрушающего готового к синтезу христианства.

Вот причина, почему культуры недоверчиво взирают друг на друга, прощупывая пути вербовки на свою сторону — варварски нагло номиналисты, интеллигентно осторожно концептуалисты и с полной доверчивостью к чужим речам (словам, которым они верят) отечественные реалисты.

Лингвистический аспект изучения ментальности по-прежнему затруднителен из-за теоретической неразработанности проблемы и устойчивого неприятия со стороны позитивистских настроений научной среды. Начатые сто лет назад исследования (Ф. Н. Финк, И. А. Бодуэн де Куртенэ, Карл Юнг) грешили оценочными квалификациями, схематизмом и сведением ментальных различий к типу религиозной веры и психологическим особенностям нации.

Оценить современные точки зрения также еще только предстоит. Накопилось множество версий, однако заметно, что все они кружат в замкнутом пространстве семантического треугольника. О чем бы ни говорил современный лингвист, он обязательно ввергает нас в омут нерасчлененной троичности, и вся задача его состоит в умении представить компоненты такого синкретизма аналитически. В известном смысле, это процесс совмещения дедукции с индукцией: схема готова, но эмпирические факты необходимо в нее уложить, по возможности не повредив логике.

«Семантический треугольник» представляет взаимное расположение возможных на сегодняшний день позиций:

В целом, традиционно философские номинализм, реализм и концептуализм в познании использовали «обратную перспективу» и тем самым сближались с сакральным восприятием равноценности (соответственно) идеи и слова, идеи и вещи или слова и вещи; наоборот, нео-позиции направлены прямой перспективой (соответственно) на вещь («вещизм»), на слово («буквализм») или на идею («идеология»). Все это — современные точки зрения на объект, научные по существу, но идеологические по своей прагматике.

В результате концептуалист толкует готовое знание в идее, озабоченный связью «слова и вещи». Номиналист озабочен познанием сущности вещи, исходя из связи слова и идеи. Современный неореалист изучает сознание, применительно к нашей теме — движение и развитие концепта в поле сознания, его становление в слове, исходя из единства идеи и вещи. При этом все течения методологической мысли с нео- статичны, они занимаются проблемами синхронически, коренные же направления исследовательской мысли динамичны, их интересует развитие познания, становление сознания и накопления знания. Беда неономиналистов и особенно неоконцептуалистов состоит в том, что они призывают к возвращению в концепт и потому в узко лингвистических исследованиях они сосредоточены на поисках этимона, принимая его за концепт (новый — актуальный — концепт оказывается равным старому, исходному) и при этом игнорируют моменты становления концепта в форме понятия через этап образа. Особенно это касается абстрактных концептов, лишенных предметного значения D и потому определяемых опосредованно к существующим концептам (=понятиям). В результате для них знак омертвляется, остается неизменным, равно как и означенная им вещь. Такая — неисторическая — позиция определяет полное невнимание к изменениям внешней формы, которая в таком случае признается абсолютной и тем самым скрывает внутреннее движение содержательных форм концепта (образа, понятия и символа).

Например, говоря о «трехмерном пространстве языка» и трех его парадигмах, Ю. С. Степанов утверждает троичность «рядов» сущего: чисто материальных — вещей (из них вытекает «идея прогресса»), чисто концептуальных — слов (из них вытекают идеи числа, божества и т. д.) и чистого концепта в сочетании с материей — «концептуализированные области», которые порождают культурные парадигмы (эпистемы) как наиболее общие идеи. Сопряжение всех вершин семантического треугольника вполне естественно: в XX в. завершилось постижение его компонентов последовательным развитием номинализма, реализма и концептуализма, окончательно осознана функциональная сущность «концептуального квадрата». Разработка проблем ментальности ведется с различных позиций, увеличивая число возможных точек зрения на объект; они предстают все сразу и одномоментно.

Так, Ю. С. Степанов, соглашаясь с тем, что направление исследования от языка задано «самим языком в его внутреннем устройстве», осуждает позицию от слова (философский реализм) за то, что согласно такой точке зрения воображаемый мир идей признается равноценным миру реальному, что будто бы призывает к переустройству последнего по идеальным принципам (но как быть с виртуальным миром Интернета, нацеленным на такую же перекодировку реального мира?). Как совместить с этим принцип деятельностного сознания, неясно; сам Степанов склонен вернуться к номинализму Аристотеля — отношение идеи и слова к вещи, данное «референционно». Склонный признать то, что современный новый реализм «не исключает некоторого синтеза реалистических и номиналистических идей», он полает, что неореализм «работает над логикой» — это реализм вещи, а не идеи, склонный к рацио — т.е. новый русский номинализм.

В процессе деятельности мы либо преобразуем семантику, идя от идеи (концептуализм), либо вербально конструируем слово. Через образ-концепт автор как бы хочет увидеть «мерцание имени», но при этом на первое место ставит коммуникативный аспект языка, поскольку «только суждение структурирует действительность» (подмена понятий: коммуникативный аспект речи, а не языка, для которого важен речемыслительный аспект). Однако, несмотря на постулируемый номинализм, в основных своих трудах Ю. С. Степанов предстает как концептуалист, его характеризует явная устремленность от готового знания (линия слово-вещь) к идее как цели; он говорит о телеологичности знака и идеи. Таким образом, наблюдается совмещение двух гносеологических позиций. По своему мировоззрению сторонники подобной точки зрения (особенно отечественные романисты) являются неоконцептуалистами, устремленными к уточняющему познанию идеи, а по своему научному методу выступают неономиналистами, озабоченными познанием мира вещей (влияние англоязычной философской традиции).

Контенсивная лингвистика (от content ‘суть; основное содержание’) опирается скорее на номиналистическую точку зрения и апеллирует к англогерманской философской традиции, а не к романскому концептуализму, но и тяготение к реализму в ней заметно. Такая лингвистика — «содержательная, ориентированная на содержание языковых форм» (речь идет не о концептах, а о «концептуальном содержании слова», создающем «содержательное понятие», или «мыслительное содержание» в «мыслительных категориях» и в «концептуальном содержании» — С. Д. Кацнельсон) — в исходе — понятийные категории академика Мещанинова — предполагает изучение содержательных форм языка в их речемыслительной функции, с движением от образа первосмысла (концептума в наших понятиях) через символ к современной понятийной структуре слова (что совпадает с позицией реалистов), но утверждение, что «логика ведет», всё же сближает эту точку зрения с позицией номиналистов. Здесь подчеркивается автономность грамматики и логики, их параллельное развитие, утверждается становление языковых форм в синтаксическом контексте и совершенно справедливо обосновывается тот факт, что в процессе «мужания мысли» «этап логического мышления — последний», пятый по счету (ему предшествуют, «первобытнообразное» и «предпонятийное», символическое мышление).

В отличие от других, это направление когнитивистики историко-типологическое, оно не смешивает этимон, внутреннюю форму слова и понятие и всюду разграничивает реальный и идеальный ряды, — например, понятия как содержательной формы и ноэмы как единицы мыслительного действия; концепта и категории, представленных как «сущностные понятия»; лексических и грамматических классов; разграничение значения в системе языка и значимости как самобытности языка, его особой национальной ценности и т. п.

Это типично ленинградское направление поиска концептов, с 1930-х гг. изучавшее «понятийные категории», а ныне в рамках функциональной грамматики рассматривающее грамматические категории вроде «темпоральность», «модальность», «персональность» и др. Это скорее объективация понятийных категорий в действительности, максимально объективно. В отличие от когнитивной лингвистики, которое толкует знание, данное направление объясняет познание. Руководитель темы А. В. Бондарко называет подобные категории «прототипами», которые в типологическом их изучении способны завести к утверждению «общечеловеческих ценностей» мысли, воли и чувства. В отличие от концептуалистов, утверждающих единство «концептуальных схем» всех без исключения людей (что основано, конечно, на общности представлений вещного мира), питерские номиналисты понимают ментальность как целостную систему ценностей (т. е. идей), воплощенных в языке (т. е. в слове) (В. А. Михайлов, В. Б. Касевич, С. В. Лурье и др.). К сожалению, это направление разрабатывается слабо, как из-за малочисленности работников, так и вследствие малотиражности изданий этой группы; прекрасная монография В. А. Михайлова, представившая методику исследования, по существу недоступна. Согласно автору, знак не обозначает понятия, а служит орудием его образования; смысл — это форма речемыслительной деятельности, а слово — алгоритм операции обозначения и квант речемыслительной деятельности. Знание действительно требует понятия, но co-знание (предмет интереса реалистов) довольствуется представлением-образом. Совмещение образа и понятия синтезирует символ. Сюда же следует отнести новаторские книги Г. П. Щедровицкого с его операционально-деятельностным подходом к содержательной логике в ее связи с мышлением и языком (своего рода психологические основания логического знания, которое и обозначено как языковое мышление); к сожалению, усложненное изложение мешает проникновению его идей в лингвистическую среду. Это направление наиболее философично из числа наличных, а это отпугивает невинных в области философии языковедов.

Вместе с тем, любопытно настойчивое удаление от реализма, направленность на рацио, основанное на двухполюсности языкового мышления: язык и мысль признаются частными компонентами языкового мышления как целого. Удаление от реализма устраняет символ как содержательную форму слова, и Михайлов полностью обходит проблему символа. Налицо проявление неокантианства в самом чистом виде. Символу нет места, он мифологизован и внедряется в историческое прошлое. Объект окончательно подавлен субъектом, втянут в него, потому что на объект обрушивается весь массив уже готового знания. Такова эта «конструктивно-нормативная работа», в процессе исполнения которой языковеды-инженеры «сами строят и преобразуют язык, стремясь управлять его развитием» (Щедровицкий).

Концептуализм в различных его оттенках присущ когнитивной лингвистике в узком смысле термина и представлен во многих работах по ментальности, см. исследования В. Айрапетяна, Н. Д. Арутюновой, Е. С. Кубряковой, Ю. С. Степанова, 3. Д. Поповой и И. А. Стернина; при этом в роли концепта вполне может быть представлена формула речи (как «белая ворона» у Стернина), говорят об «индивидуальной концептосфере» и даже о концептосфере текста (Айрапетян), даже о «когнитивной философии языка» (Кравченко). Основные работы этого направления рассмотрены в книге двух последних авторов «Очерки по когнитивной лингвистике». В действительности это первый, чисто интерпретационный, подход к уже полученному знанию, герменевтическая попытка по-новому истолковать известные факты, идеи и теории (родовой признак концептуализма). Не случайно предметом изучения когнитивной лингвистики становятся концепты [ум], [разум], [истина], [мысль], [знак], [правда] и подобные, они прямым образом помогают решать поставленные в исследовании задачи. Теоретические установки такого подхода к теме определенно заимствованы из западных источников. Основные понятия когнитивной лингвистики — «концепт», «концептуализация», «категоризация», «концептосфера» («картина мира»), причем концепт понимается по-разному, иногда достаточно широко как оперативная единица ментального лексикона и языка мозга. Это «этимологическое» толкование концепта, определяемое самим термином, с которым смешивается концепт — «понятие». Следовательно, это пустое понятие.

Язык понимается как общий когнитивный механизм — как структура языковых знаний, участвующих в переработке информации; мир не изображается, а интерпретируется и даже конструируется; пропозиции почитаются провозвестниками концептов, а прототипы («лучший образец класса»!) — их основой; даже значение представляется как когнитивный феномен, за которым стоит определенное знание.

Неопределенность терминологии препятствует адекватному описанию материала. Концепты для Степанова — это «содержательные реальности сознания» синонимы смысла, сигнификата, понятия. Концепты — то же, что идеи, эйдосы, универсалии и т. п., они существуют объективно, хотя и в ментальном мире как объекты.

Основные понятия когнитивизма изложены Е. С. Кубряковой. Важнейшие положения когнитивизма: 1) мир не отображается, а интерпретируется, и особенно в сфере номинации — конструируется; 2) когнитивистика — определенно продукт американского знания; 3) концепты представлены на разном уровне: это образы, представления, понятия, картинки, гештальты, схемы, диаграммы, пропозиции, фреймы и т.д., «которые рождаются в мире»; 4) специфика национального сознания содержится не в смысле, а отражается в форме; 5) исходный список концептов минимален: вещь, событие, состояние, место, свойство, количество, или объем; 6) понятие категоризации является ключевым понятием человеческой деятельности, поскольку «образовать категории — значит организовать знание»; 7) информация — феномен когнитивный, а когнитивный значит глубинный (в отличие от дискурсивного — речевого); 8) инференция — семантический вывод в когнитивном словообразовании, она «сопряжена, с догадками на базе имеющегося опыта, с интуицией»; пропозициональные структуры как замены концептам — это главные форматы знания; 10) двойная референция производного знака — отсылать и к действительности, и к языку — это утверждение определенно указывает на позицию концептуализма, которой проникнуты все положения этой теории. Никаких сведений о «русском следе» эта концепция не несет.

Беда неономиналистов и особенно неоконцептуалистов состоит в том, что они призывают к возвращению в концепт (типичная для московской философской традиции шеллингианская позиция «растворения мифа») и потому в узко лингвистических исследованиях они сосредоточены на поисках этимона, принимая его за концепт; новый концепт оказывается равным исходному, чем игнорируется момент становления («обновления») концепта в понятии через образ. Эта неисторическая позиция определяет полное невнимание к изменениям внешней формы, которая в таком случае признается абсолютной.

Близки к этому направлению работы, которые рассматривают концепты на лексическом уровне (Л. Г. Бабенко, Г. Г. Волошенко, М. В. Ильин, А. А. Камалова и др.), особенно путем сопоставления с другими языками (В. Г. Гак, М. К. Голованивская, М. Вл. Пименова, С. Г. Тер-Минасова и др.). В очень серьезном исследовании М. В. Ильина рассмотрено развитие политических концептов с важными прагматически выводами: непонимание провоцирует агрессию — отсюда важна точная квалификация понятий в их лексикализованной версии (они именуются «словопонятиями», или «лексикоконцептами»). Это метод сопряжения слова с «вещью», приводящий к умножению смыслов, определяемых прагматикой конкретного поведения. В конечном счете автор дает толкование терминов свобода, мир, победа, воля, цель, польза и др. как символов культуры: одно значение скрывается под другим, референт в наличии, но предметное значение с ним не связано. Время накопило слишком много метафор.

Выход в концепт (во всяком случае, так постулируется) представлен в работах С. А. Кошарной, В. И. Убийко, Ф. Ф. Фархутдиновой, во многих статьях различных сборников. Анализ концептов, также понимаемых по-разному, скорее как остаточный «смысл понятия» (идентифицирующего значения слова, по определению Н. Д. Арутюновой), представляется через грамматику (А. А. Припадчев, 3. К. Тарланов, Е. С. Кубрякова) и особенно через фразеологию, т.е. опять-таки в предикации (Н. Ф. Алефиренко, А. П. Бабушкин, В. Н. Телия и особенно в многочисленных кандидатских диссертациях, в известной мере даже повторяющих описание одних и тех же концептов).

Так, В. Н. Телия в духе времени интересуется только «обыденным менталитетом русского народа» или даже только языком, изъясняющим «связь мировидения с менталитетом народа». Это не что иное, как проблема прочтения, интерпретации, толкования ментальности, а не механизма и логики сложения народной ментальности. Здесь ментальность понимается очень узко, как «словозначение, выполняющее функцию символа» — в чисто внешнем значении слова символ, в частности, только на материале традиционных русских фразеологизмов исследуется «образное содержание фразеологизмов», следовательно, только на внешнем уровне представления концепта в первой его содержательной форме — в образе. Под концептом концептуалистски понимается понятие. Неясно также, почему именно (и только) «анализ русской лексики позволяет сделать выводы об особенностях русского видения мира» до степени «объективной базы, без которой такие рассуждения часто выглядят поверхностными спекуляциями» (Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелев), — весь язык в его целом является носителем народной ментальности, можно изложить «грамматическую ментальность» и даже узко — «ментальность синтаксическую». Живой пример — работы Шарля Балли и Отто Есперсена, не говоря уж о И. И. Мещанинове.

Концептуальная лингвистика также не представляет единства, следующие ей ученые работают разными методами, но общим для них является погружение в тайну «вещи в себе» — концепт, представленный сложными образованиями мира реального, и традиционный для русской науки реализм, хорошо проработанный философски. По времени это первая форма ментальной лингвистики, восходящая к работам С. А. Аскольдова, еще не переосмысленная в терминах германской или романской традиции. Позиция концептуальной лингвистики заявлена в работах А. М. Камчатнова, В. С. Юрченко, В. В. Колесова, М. Вл. Пименовой с обширным списком сборников, монографий и учебных пособий; недавно к этому ряду подключился В. И. Теркулов с исследованием «Номинатема: опыт определения и описания» (2010), близок к этому направлению Е. М. Верещагин, как можно понять это из его высказывания:

«Внутренний опыт... — априорный. Он дается хотя и всем, но не всем в равной мере ... Переубеждать бесполезно: позитивистам не докажешь, что признание врожденного априорного опыта, наличествующего у каждого человека и всего человечества, совсем не есть мистика.

Это философия имени как онтологическая теория смысла, которая включает в себя все содержательные формы слова и соотносится как с логическим понятием, так и со значением слова. Русские философы приближались к понятию концепта, именуя его то по традиции Логосом, то метафорически «общим мысленным содержанием», «общим достоянием многих», «принципиальным значением слова», «ядром содержания понятия», «вневременным содержанием», «округленными объемами смысла» и т. д. вплоть до «туманного нечто» (С. А. Аскольдов) или «непостижимого» (С. Л. Франк). Концепт реально существует именно потому, что формально его нет: концепт не имеет формы, поскольку сам он и есть «внутренняя форма смысла». «Потенциальное есть особая ценность значимости. Такою ценностью и является концепт и его органическая часть — слово» (Аскольдов). Из этих сближений видно, что только апофатическое знание, диалектически проникающее в суть концепта, и возможно на правах единственно верного. А это — позиция реализма.

Концептуальная лингвистика развивает идеи П. А. Флоренского, С. Н. Булгакова и А. Ф. Лосева, согласно которым смысл явлен в синтагме, актуализируется в дискурсе, проявляясь в узусе, тогда как значение представлено в словесной парадигме, являясь в норме. Последовательность движения смысла — от сущности (концептума) к ее имени: сущность («апофатический икс») дана в явлении как инобытие концепта; эйдос (явленность сущности как внутренней формы в отношении к слову и его пониманию — ноэма), момент становления — пневма (энергия сущности с прорывом в миф) и результат движения — символ как единичность, данная в имени. Термины заимствованы (некоторые восходят к трудам Гуссерля), но в общем их легко перевести на современные понятия: сущность — концептум, эйдос — образ («в эйдосе сущность является самой себе»), а понятие располагается между ноэмой и пневмой, предшествуя символу. Роль предмета в реконструкции играет текст, роль имени — слово. Сложность соотношений, терминологически представленная авторами каждым по-своему, мешает единству научных методов и терминологии. Научная дисциплина еще недостаточно разработана.

Близок к реализму и В. С. Юрченко, который утверждает, что «материальное — это субъект, а идеальное — предикат»; он рассматривает семантическую структуру слова, а язык и речь представляет как содержание и форму с возможными взаимными переходами в качествах. По его мнению, словосочетание генетически порождено именем, а предложение глаголом, и обе формы речения заданы в ментальности, равно как и соответствие трехчленного инварианта предложения — трехчленной структуре мира. Это выход в «космический синтаксис», пределы которого неисчерпаемы. Идеи «модели синтеза» на базе синергетики разрабатываются Л. С. Шишкиной, а А. Л. Вассоевич на этой основе разработал «историко-психологический» метод исследования вымерших культур, построенный на системе координат, представляемых «кругом Айзенка», и определил основные понятия, очертив семантические поля, присущие определенной культурной общности.

Однако основная сила этого направления лингво-ментальных исследований в том, что оно изучает русскую ментальность не типологически и не только логически, а исходя из национального миросозерцания, комплексно в единстве всех оттенков — био-психологического, социокультурного и т. д., и на основе синтеза основных признаков концепта, который и понимается в единственно лингвистическом смысле как вневременной инвариант понятия, способный к развитию во времени. Именно в такой традиции возникли идеи синергизма, исходящие из особенностей русской ментальности, основанной на языке синтетического строя.

Исходя из основополагающего утверждения русской ментальности — ее онтологизма — концепт преобразуется объективно, в онтологии, тогда как исследования, выполненные в русле когнитивной лингвистики, по существу представляют омертвевший инвентарь слово-концептов, к тому же повторяющий старые работы. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить книгу А. М. Камчатнова «История и герменевтика славянской Библии» с работой Т. И. Вендиной «Средневековый человек в зеркале старославянского языка» на фоне старых исследований И. В. Ягича на ту же тему (1913): когнитивистский подход представляет собой классификацию вынесенных из словарей и текстов лексем, тематически расположенных в определенном порядке. Кстати, это интуитивно понимают писатели, отважившиеся излагать данные темы; ср. синкретичные по смыслу изложения концепты в работах Г. Гачева.

В отличие от когнитивиста, для которого концепт есть «представление из мира Идеальное» с упором на концептуализм, и от сторонников контенсивной лингвистики, у которых концепт заменен «концептуальным содержанием» (старые «понятийные категории») с уклоном к номинализму, для реалиста с его уклонением в сторону эссенциализма (essentia — сущность) концепт онтологически реален, являясь внутренним отражением мира вещей. Если расхождения между тремя направлениями когнитивной грамматики представить тремя видами интуиции (а интуиция есть важная составляющая интроспективного метода, общего для всех направлений), то когнитивная (в узком смысле) лингвистика является сторонницей чувственной, контенсивная — интеллектуальной, а концептуальная — «мистической» интуиции. В исчислении объектов первое направление предпочитает привативные оппозиции, второе — эквиполентные, а третье градуальные, как наиболее полно отражающие реальные концепты вещей и их признаков (причем в динамике их проявления). Представляется правдоподобным, что преобладающим тропом для первой является синекдоха, для второй — метонимия, а для третьей метафора (что понятно, поскольку закрепление метафоры как основного креативного тропа культуры привело к реализации (созданию, представлению) понятия, а, следовательно, и выявлению концепта. Теория метафоры и развиваться-то стала в рамках когнитивизма.

Таким образом, логико-философский подход к проблеме ментальности позволяет выработать метод исследования концептов в их содержательных формах — ментальном образе, логическом понятии и культурном символе. Точнее всего, как представляется, эту задачу способен выполнить неореализм, который в интерпретации связи идея-вещь исходит из самого слова и в Слово возвращается. Неономинализм и его мягкий вариант неоконцептуализм решают ту же задачу, но с избыточным усложнением в терминах и весьма опосредованно, а именно прагматически, через вещь и текст. Вдобавок, когнитивная лингвистика иногда не различает уровни концепта в его проявлении. Верно сказано, что «постмодернисты — это люди языка, утратившего внутреннее слово. Они играют с ним. Он играет с ними» (Федор Гиренок). К тому же, если диалектические противоречия конкретной системы редуцировать в угоду точности описания, окажется, что никакого развития ментальности и нет. Есть простейшая схема, — которая не интересна.

Рассмотрение отечественных работ, представляющих разные аспекты исследования ментальности, дает основание для предварительных выводов классифицирующего характера. Основной из этих выводов касается теоретической ценности различных направлений в изучении концептуального поля сознания:

Из схемы ясно, что все описанные подходы (типы, направления) в исследовании ментальности имеют право на существование, поскольку видоизменение единиц (доминанта, архетип, константа, концепт), в сущности обозначают одно и то же (концепт как концептум ‘зерно’), но взятое в различных исследовательских проекциях, определяющих предпочтительную форму концепта и определяемых общефилософской установкой на исследование. Взаимное соотношение всех единиц можно описать в разной проекции, но только концептум покрывает их всех как исходная точка каждого из проявлений.

Философский подход позволяет корректировать эти позиции, прежде всего в лингвистическом направлении. Концептуализм когнитивной лингвистики толкует концепт как понятие (conceptus), номинализм контенсивной лингвистики толкует концепт как значение слова, и только реализм концептуальной лингвистики понимает концепт как полный смысл логоса — первосмысл, conceptum — во всех его содержательных формах. Следовательно, только лингвистическое исследование концептуальной лингвистикой полностью охватывает все стороны проявления концепта и все его формы. В таком исследовании совпадают форма, единица и объект, что способствует адекватному описанию ментального поля народного подсознательного.

В принципе, философское знание о ментальности глубже лингвистического потому, что философ, исходя из концепта (точнее, из ноуменального концептума) и толкуя его герменевтически, слово держит в напряжении идеи, тогда как лингвист по роду своих занятий обязательно сползает на уровень обозначаемого предмета — вещи. Такой аспект исследования преобладает у поклонников западноевропейского концептуализма или американского инструментализма: идея признается известной (и концептум подменяется понятием), а вся задача сводится к идентификации слова и вещи. В трудах современных романистов эта точка зрения авторитетна и преобладает. Внутренняя замкнутость семантической триады и концептуального квадрата с их отчуждением от субъекта приводит таких исследователей к онтологизации этих принципов, и то, что являлось предметом познания (линия идея-вещь) и сознания (линия идея-слово) теперь само оказывается уже готовой формой культуры — мира, созданного самим человеком; точка зрения субъекта выдается за основную ценность, проблема сознания и познания заменяется проблемой мышления и понимания, т. е. воплощено в знании. А уж знания-информации у каждого с избытком, и самое время направить вектор мышления в обратную сторону — от знания ко все постигающему концептуму.

Все три метода лингвистического исследования находятся на разных полюсах Логоса: когнитивный на точке логики, концептуальный — слова, а контенсивный (как генетически самый ранний) — на перепутье между логикой и словом. «Чистого метода» в своей работе не достигает ни один исследователь, и, может быть, поэтому данное направление гуманитарной науки не получило еще своего окончательного развития. Во всяком случае — признания.

Подводя общий итог описанию принципов концептологии, скажем следующее. Слово как словесный знак есть тело содержательных форм — образа, символа и понятия, — которые лишь совместно представляют национальный концепт — «неуловимое нечто» в режиме актуальности, существование, представленное «здесь и теперь», переменчивое и текучее, как ее составные части. Устойчивое «зерно» первосмысла, источник концепта, мы именуем его собственным именем — концептум. Такова концепция нашего курса и ментального словаря. Концепт представлен здесь своими содержательными формами и выражен словом. Давая и описывая концепт, тем самым мы приближаемся к непознаваемому концептуму — вещи в себе, для себя и о самой себе.

Термину алгоритм, представляющему последовательность операций искусственного конструирования концепта, мы предпочитаем термин дискурс, в такой же последовательности естественных операций выявляющего коренной смысл концепта — концептум. М. Бахтин справедливо заметил, что «всякое высказывание — звено в цепи речевого общения (и дает смысл)... Высказывание не совпадает с суждением, Высказывание может предполагать не логическую, а иную оценку».

Таким образом, соотношение семантического треугольника и концептуального квадрата получает законченное выражение — через промежуточную позицию Текст (от лат. textus ‘плетение’, а в переносном значении ‘связь, отношение’).

Таково синергийное поле дискурса — от лат. discursus ‘бегание туда и сюда’, то есть ‘круговорот’, а в схоластической традиции ‘рассуждение’. Дискурсивный — рассудочный, в отличие, например, от чувственного или интуитивного. Дискурс — постоянный круговорот всех трех составляющих посредством дискурсивных рассуждений и взаимных отсылок, с помощью

наличных текстов, с целью вычленения необходимых в данной ситуации элементов, в нашем случае — концептумов. Необходимо постоянно держать в уме эту матрицу взаимных отношений, на основе которой в принципе возможно решение любого практического вопроса на глубинном уровне сознания.

Наше понимание концепта предполагает два уровня восприятия словарных статей: феноменальный и ноуменальный — от греч. νουμενον ‘помысленное’ — о мировом разуме (в кантианстве «вещь в себе» = концептум как зерно первосмысла) и φαινομενον ‘являющееся’, ‘обнаруженное’ — представленное в понятии. Иными словами, это соотношение между сущностью концепта и явлением понятия. Соответственно, если пользователь просто читает словарные статьи, полностью доверяя составителям во всей представленной информации, — он использует Словарь в феноменальном плане как данное. Но если он захочет углубиться в тексты словарных статей, он должен внимательно проработать всю информацию настоящего раздела, которая излагает алгоритмы представления помысленного концептума как заданного. Это потребует некоторых умственных усилий и определенной траты умственной энергии, но результат окажется неожиданным: читатель собственными усилиями воссоздаст первообраз концептума в единственной и неповторимой форме личного его представления. Это то же, что «увидеть платье короля», которого видимо нет.

Пример:

Рассмотрим алгоритм на примере концептов «Дом» и «Любовь» — путем отсылок к соответствующим разделам курса, где эти сквозные примеры были описаны.

1. Распределение всех трех элементов треугольника предполагает, что в последующем анализе мы избираем позицию реализма с присущими ей свойствами: наличие всех типов интуитивного знания с ориентацией на градуальные оппозиции в режиме субординации; основной единицей признается содержательная форма символа — синкретичного удвоения образа и понятия, — воссоздаваемого ментальным процессом идеации. Предпочтение реализма объясняется тем, что в поисках концептума мы работаем над словом. При выборе номиналистического или концептуального пути исследования представленные признаки были бы другими, и результаты описания получили бы другой вид (см. соотношения в соответствующих параграфах). Тем самым мы оттолкнулись от семантического треугольника в его философском смысле.

2. Переходя на уровень концептуального квадрата, мы получаем предмет исследования — выявленную последовательность сем в избранном слове (дом), начиная с актуального сегодня, основанием которого является значение ‘здание’, а все остальные составляют его маргинальное следование (п. 22). Избирая для анализа другой — отвлеченный — концепт — Любовь, по толковым словарям выделим основные семы слова любовь: ‘привязанность’ — глубокая (внешний признак), ‘склонность’ — сердечная (внутренний признак), ‘влечение, стремление’ — горячее (внешний признак), ‘страсть’ — пылкая (внутреннее горение).

3. Переходя на уровень Текста, мы разграничиваем две возможные позиции слова: поясняющие слова возможны перед концептуальным именем или — после него. Перед именем стоит определение-прилагательное, после слова находится предикат. В первом случае выделяем содержание понятия S, во втором — его объем D. Разбор представлен в п. 23-24.

4. Обогащение имени новым признаком создает образное понятие в разных его проявлениях, причем актуальные семы как основное значение образуют понятия, склонные к символу (белый дом, казенный дом), а в данный момент маргинальные создают устойчивые образные, приближающиеся к типичным признакам (богатый дом, знатный дом) — необходимо строго различать признаки концептуальные (типичные, реальные и метафорические) и понятийные (глубинные, интенсивные и длительные) (п. 23).

5. Предикативные признаки обогащают представление об объекте, согласуя их (как правило) с предыдущими признаками (п. 24). В результате в слове любовь выявляется новый ряд сем, не отмеченных в словарных определениях: 1) ‘влечение’ как ощущение, 2) ‘жалость’ как чувство, 3) ‘связь’ как привязанность, 4) ‘единение’ как связь уважения, 5) ‘награда (благодать)’ — в последнем случае вынесенный из сакральных текстов метафорический признак. Широкое сравнение (см. текст Флоренского) показывает прямую связь с греческим следованием этих сем, обозначенных соответственно словами ηρως, φιλια, αγαπη, στοργη (п. 24).

6. На основе описанных вариантов строится объект в виде системного соотношения по формуле семантической константы Юрченко (п. 6): все три формы сознания (причинности) в виде условия, причины и цели представляют собою объект (п. 6), который своими содержательными формами способен выразить концепт (п. 10), при том, что зерно первосмысла — концептум — остается еще не познанным (в отличие от концепта, он рядоположен содержательным формам в виде образа, понятия и символа, см. п. 10). На этом этапе выявляется актуальное бытование концепта. Именно, строится система:

Реальная основа: влечение → жалость (условие); привязанность (причина); единение (цель)

Дело не в том, каким именно словом называется признак, дело в том, каково его концептуальное содержание; так, единение — самое общее (родовое) именование того, что может быть обозначено одновременно и как соединение на основе уважения, и как любовная страсть. Историческим содержанием процесса как раз и является постоянная смена словесных маркеров в устойчивой концептуальной связи признаков концепта. Реальность влечения помысленно подтверждается в троичности признаков причинности, полностью подпадающих под законы синергийных триад в их развернутом действии: столкновение жалости и привязанности оправдывается единением, противоречие между жалостью и единением (в форме страсти) снимается причинным признаком привязанности, противопоставление привязанности как внешней связи и единения как внутренней страсти оправдывается наличием жалости, и т. д.

7. Для выявления концептума необходимо провести историческое исследование (п. 22), в результате которого выясняется последовательность актуализации сем, их взаимное соотношение, насыщенность типичными признаками и маркерами на уровне определенных артиклей (мой дом, весь дом, свой дом, этот дом), а также связанного значения определений (п. 12). В результате устанавливается предварительный смысл концепта; в нашем случае это синкретизм «кров-род» (п. 25). В случае с концептом Любовь историческая последовательность сем представлена таким образом: ‘мир, согласие’ (912), ‘благосклонность’ (1057), ‘пристрастие, приверженность’ (XI в.), ‘страсть, влечение к другому полу’ (XI в.); только с XVI века отмечается значение ‘общие трапезы у христиан’ — литературного происхождения метафора (собственно, перевод греч. αγαπη). Это системное отношение можно было бы представить в следующем виде:

Реальная основа: согласие → благо(склонность) — условие; приверженность — причина; влечение к другим — цель

Глагол любити дает следующие значения: ‘испытывать расположение’ (1057), ‘чувствовать склонность или интерес’ (XI в.), ‘ласкать’ (XII в.), а ‘испытывать влечении к кому-либо’ (1525) — самое позднее из наличных. Последнее может объясняться характером источников: церковные тексты отказывают страсти в праве на существование.

8. Уточняющее исследование производных слов (представляющих оттенки значений) (п. 31) и синонимических выражений (которые поддерживают наличие сем в концептуальном слове) позволит ограничить пределы распространения исследуемого концепта (п. 21, 29, 30, 32). Производных слов по Словарю русского языка XI-XVII вв. около 190; по Словарю русских народных говоров — более 150. Для краткости остановимся на производных именах: в историческом материале это любство ‘любовь’ (XI в.), любление ‘преданность’ (XI в.), любость ‘дружба’ (1488), возможно, и слово любота, в говорах сохраняющее значение ‘удовлетворение, восхищение’, а также основное слово любовь, соединяющее все эти семы в общем слове-гиперониме (912) и отменяющее все видовые обозначения (они сохранились в диалектной речи, образной по определению). Можно представить системное их отношении, за основу взяв слово любство (полный синоним высокому слову любовь):

Любство → любость как дружеское расположение; любота как удовлетворенность отношениями; любление как преданность (позднее как любовные отношения — XVII в.)

Проверим это следование на определениях: любый ‘дорогой, угодный’ (1076) — ср. позднейшее любой ‘какой угодно’ (1562), любный ‘достойный’ (1073) — ср. дружелюбный, любовный ‘относящийся к любви’ (1076) — ср. любовный напиток, любивый ‘благосклонный, расположенный к кому-либо’ (XI в.) — ср. вольнолюбивый, а также отглагольное образование любимый ‘расположенный к кому-либо’ (1078). Системное соотношение:

Любый → любный; любивый; любовный

Последнее определение как самое определенное (выражает цель отношения) стало основой имени существительного любовник / любовница и потому сохранилось, как сохранилась и форма любимый в том же значении персонифицированного обозначения. Остальные как частные из литературной речи исчезли (но не в говорах), сохранившись в составе вторично производных.

Синонимический словарь предлагает ряд синонимов:

Любовь — чувство сердечной склонности, влечения

Влюбленность — кратковременное пылкое влечение

Увлечение — преходящее поверхностное влечение

Страсть — сильное чувственное влечение

Ключевая сема ‘влечение’ приближает нас к пониманию концепта; наличие вариантов «влечения» как основания семантической константы (реальное чувство) обеспечено самостоятельной лексемой.

9. Желательно провести психолингвистический эксперимент — опрос замкнутой группы участников относительно описываемого концепта: «Дом — это...», «Какой дом...», «Любовь — это...» и т. д. В результате делается поправка к схеме объекта «причинность» специально в данном восприятии концепта. Пробные проверки показали, что в целом,несмотря на индивидуальные подстановки своих слов, испытуемые находятся в кругу отмеченных признаков концепта.

10. Верификация подтверждает справедливость сделанных предположений, хотя для этого необходимо провести дополнительное исследование. С одной стороны — этимологией (вертикаль), с другой — системным соотношением с пословично-поговорочным составом русского языка (горизонталь — здесь опускаем).

По существующим этимологиям *domus/ *domos обозначает общественную организацию, сосредоточенную в одном месте (кров-род), а глагол *demō — ‘строить, сооружать’, откуда значение ‘здание’. Более надежно предположение, что оба корня соотносятся грамматически: *dom- — форма сильных падежей (например, номинатива), a *dem- — форма слабых падежей (например, локатива, откуда впоследствии и развилось значение ‘здание’). Исходный смысл корня (этимон) подтверждает достоверность произведенной реконструкции концептума; на то же указывают и древнейшие славянские тексты на старославянском языке; здесь представлены в сущности два значения — ‘жилище’ (т. е. ‘кров’) и ‘домашние’ с оттенком ‘род’.

Этимон концепта Любовь соответствует слову люб(ъ) — *leubho-s в синкретичном значении ‘желание-надежда’, влечение с надеждой на успех. Глагол любити возводят к прилагательному любъ, но может быть и наоборот; важно, что признается: каузатив любити не имеет причинного значения, что естественно, поскольку он означает конечную причину, т. е. цель. Исторически формы именительного и винительного падежей любы—любъвь разошлись в церковнославянском (любы) и в русском языке (любовь). Это также естественно, имея в виду евангельское «Бог есть любы» (утверждение а=а), а в бытовой речи это чувство важно передать винительным отношения. Кроме того, слово любовь (также кровь и плоть) получило в своем составе напряженное (закрытое) ѣ, что нарушает законы исторической акцентологии (эта фонема конструировалась на основе о, а не ъ). На этом основании предполагали даже заимствование слова любовь, что неверно. С этими тремя словами положение то же, что и в парах сердце—солнце или грех—смех, которые также нарушают законы древней акцентологии как слова сакрального смысла (т.е. важные в устном говорении). Это обстоятельство дает дополнительное свидетельство в пользу того, что концепт Любовь был важен в структуре славянского мира. Отношение слова к древнейшим типам склонения на *-ѣ-долгое подтверждает древность концепта.

Сборники пословиц и поговорок обследуются по принципу, изложенному в разделе текстовых идентификаций (см. 5).

11. В заключение желательно соотнести друг с другом все выявленные семантические константы с целью определения коренного, неизменного и постоянного признака, хотя бы и выраженного словесно разным способом. По нашим наблюдениям, таковым предстает сема ‘влечение (=желание)’, обусловленная семой ‘жалость (=надежда)’, что исключительно важно, поскольку желание и жалость — слова общего корня. Более того, до XVI века жалѣти (первая фиксация 1564 года) передавалось формой желѣти с двумя совпадающими значениями: ‘желать, хотеть’ (1076) и ‘сокрушаться, горевать’ (XII в.), т.е. жалеть, а глагол жалити употреблялся только во втором значении, имея в качестве дополнительного каузативное ‘жалить (кого-л.)’. Этимон *gel- / *gal- на основе чередования сближается с глаголом галити ‘радоваться, ликовать’ (ср. изгаляться), т. е., наоборот, не «жалеть», а «издеваться»; в говорах смысл глагола галить(ся) разошелся на множество значений, которые можно свести к тому же «радостному» чувству. Таково это углубление в древние отношения, сохраняющиеся на уровне подсознательного: это уже проявление энантиосемии синкреты.

Последовательность описания предполагает три основных этапа. Первый воссоздает понятие — совмещением эпитетов и предикатов (п. 23, 24), на втором этапе — реконструируем концепт путем совмещения полученных на предыдущем этапе признаков и строимим семантическую константу по формуле 1:3 (п.6, ср. п.10) — с последующим сопоставлением разных реконструкций; на третьем этапе историческое исследование и этимология помогают конструировать (=моделировать) концептум — с известной степенью приближенности к реальному (п. 22), насколько позволяет объем исследованного материала и интуиция исследователя.

Филигранная работа, проведенная нами, требует исключительной осторожности в работе над фактами и, особенно, в конструировании семантических констант; внимательного и критического изучения наличных текстов и словарей; четкого осознания каждого этапа работы; глубокой начитанности — и владении методикой конструирования (хотя бы в пределах, предлагаемых здесь). Другими словами, конструирование концептума — штучная работа филолога.

Дмитрий Галковский в книге «Бесконечный тупик» описал этот путь в таких словах:

(Он) исследует язык, но не разрушает его. Лишь иногда во время своей филологической акупунктуры он достаёт глубоко воткнутой иголкой один из индоевропейских корней, и тогда на мгновение болевой шок срывает пелену с глаз.

Так производится выявление энтелехии концепта с возвращением в концептум — с известной долей допущения, по следам, оставленным им на историческом пути своего следования.

Примечания. Энтелехия — термин Аристотеля на основе корня τηλος ‘цель’: полное раскрытие внутренней цели путем устремленности к действию.

В алгоритме представлено движение от настоящего в прошлое — в отличие от обратной перспективы современных исследований от прошлого (от этимологии и т. д.) к настоящему; современное состояние концепта получает обоснование, верифицируется и тем самым укореняется в сознании как постоянная сущность.

Общие отличия от других алгоритмов построения концепта, представленных в литературе вопроса, состоят в следующем:

1. Центром анализа, его определяющим материалом является узко слово — термин — имя.

2. Концепт представляется как законченная автономная сущность («монада»), исключающая понятия ближней, дальней и крайней периферий.

3. Включение исторической перспективы в конструирование концепта, которая завершается точкой этимологии.

4. Снятие многих промежуточных этапов воссоздания концепта, излишне усложняющих описание.

5. Наполнение понятия «концепт» его содержательными формами (образ — символ — понятие) и разложение концепта надвое, на концептум как идеальное и на собственно концепт как реальное представление актуального понятия.

6. Исключение всяких второстепенных проявлений концепта в синтагменном ряду и его замен (гештальтов, «картинок» и т. п.); это снимает необходимость в термине «номинатема», охватывающем все контекстные проявления концепта.

7. Устранение без необходимости представленных сопоставлений с инородными концептуальными системами — с другими языками, прежде всего; сравнительно-типологическое исследование есть другое направление когнитивистики.

8. Категорическое несогласие с утверждением, что концепт — всего лишь модель, некоторое исследовательское приближение к нему как ментальной единице — это кантовский скептицизм, расписывание в непостижимости «вещи в себе»; каждый данный момент являет концепт в преобразованном виде — его «моделирование» объективно и потому в своих проявлениях концепт динамичен, изменчив и индивидуален. В этом красота и подлинность концепта, которые долго будут кормить поколения когнитивистов.

Задания:

1. Каковы ментальные составляющие церк. сл. любы и русск. любовь? Как способствуют осмыслению концептуальной устойчивости парные номинации типа «любовь да ласка», «любовь и дружба», «любовь и приязнь», «совет да любовь»?

2. На каком основании алгоритм выявления концептума можно назвать дискурсом?

3. Какими признаками отличаются от описанного другие алгоритмы, представленные лингвистами? (См. указанную литературу).

4. Убедила ли Вас концепция, изложенная в настоящих лекциях, и какие дополнения, поправки и комментарии Вы могли бы к ней предложить?

Основная литература

1.Арутюнова, Н. Д. Язык и мир человека / Н. Д. Арутюнова. — М., 1998. — С. 275-400.

2.Булгаков, С. Н. Философия имени / С. Н. Булгаков. — Париж, 1957 (и переиздания).

3.Камчатнов, А. М. Лингвистическая герменевтика / А. М. Камчатнов. — М., 1995.

4.Кацнельсон, С. Д. Категории языка и мышления / С. Д. Кацнельсон. — М., 2001.

5.Колесов, В. В. Философия русского слова / В. В. Колесов. — СПб., 2002.

6.Кубрякова, Е. С. Язык и знание / Е. С. Кубрякова. — М., 2004. (Части первые в разделах А и В).

7.Лосев, А. Ф. Философия имени / А. Ф. Лосев (любое издание).

8.Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира / ред. Б. А. Серебренников. — М., 1988.

9.Степанов, Ю. С. Язык и метод. К современной философии языка / Ю. С. Степанов. — М., 1998 (последние главы).

10. Шпет, Г. Г. Внутренняя форма слова / Г. Г. Шпет (любое издание).

Дополнительная литература

1. Айрапетян, В. Герменевтические подступы к русскому слову / В. Айрапетян. — М., 1992.

2. Антология концептов. — М., 2007.

3. Брода, М. Понять Россию? / М. Брода. — М., 1998.

4. Булыгина, Т. В. Языковая концептуализация мира / Т. В. Булыгина, А. Д. Шмелев. — М., 1997.

5. Гачев, Г. Д. Национальные образы мира / Г. Д. Гачев. — М., 1988 (или другие работы автора).

6. Голованивская, М. К. Французский менталитет с точки зрения носителя русского языка / М. К. Голованивская. — М., 1997.

7. Зализняк, Анна А. Ключевые идеи русской языковой картины миры / Анна А. Зализняк, И. Б.Левонтина, А. Д. Шмелев. — М., 2005.

8. Истина и истинность в культуре языка. — М., 1995.

9. Караулов, Ю. Н. Русский язык и языковая личность / Ю. Н. Караулов. — М., 1987.

10. Колесов, В. В. Русская ментальность в языке и тексте / В. В. Колесов. — СПб., 2007.

11. Корнилов, О. А. Языковые картины мира как производные национального менталитета / О. А. Корнилов. — М., 2003.

12. Курашов, В. И. Философия и российская ментальность / В. И. Курашов. — Казань, 1999.

13. Лосев, А. Ф. Знак. Символ. Миф / А. Ф. Лосев. — М., 1982.

14. Лосский, Н. О. Условия абсолютного добра / Н. О. Лосский. — М., 1991. — С. 238- 356.

15. Пименова, М. В. Этногерменевтика языковой наивной картины внутреннего мира человека: монография / М. В. Пименова. — Кемерово: Кузбассвузиздат, Landau: Verlag Empirische Padagogik, 1999. — 262 с. — (Серия «Этногерменевтика и этнориторика». Вып. 5).

16. Пименова, М. В. Душа и дух: основы концептуализации / М. В. Пименова. — Кемерово, 2004. — 386 с. — (Серия «Концептуальные исследования». Вып. 3).

17. Пименова, М. Вл. Концепт сердце: образ, понятие символ / М. Вл. Пименова. — Кемерово, 2007. — 500 с. — (Серия «Концептуальные исследования». Вып. 9).

18. Понятие судьбы в контексте разных культур. — М., 1994.

19. Потебня, А. А. Эстетика и поэтика / А. А. Потебня. — М., 1976.

20. Радбиль, Т. Б. Основы изучения языкового менталитета / Т. Б. Радбиль. — М., 2010.

21. Степанов, Ю. С. Константы. Словарь русской культуры / Ю. С. Степанов. — М., 1997.

22. Тер-Минасова, С. Г. Язык и межкультурная коммуникация / С. Г. Тер-Минасова. — М., 2000.

23. Франк, С. Л. Русское мировоззрение / С. Л. Франк. — СПб., 1996.

24. Фреге, Г. Понятие и вещь // Семиотика и информатика. — М., 1978. — Вып. 10. — С. 188-205 (есть и другие издания).

25. Чернейко, Л. О. Лингво-философский анализ абстрактного имени. — М., 1997. — С. 9-118, 283-302.

26. Яковлева, Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия) / Е. С. Яковлева. — М., 1994.

Факультативная литература

1. Алефиренко, Н. Ф. Фразеология и когнитивистика / Н. Ф. Алефириенко. — Белгород, 2008.

2. Язык о языке / ред. Н. Д. Арутюнова. — М., 2000.

3. Бюлер, К. Теория языка / К. Бюлер. — М., 1993.

4. Вайсбергер, И. Л. Родной язык и формирование духа / И. Л. Вайсбергер. — М., 2004 (или другие книги автора)

5. Вежбицкая, А. Язык. Культура. Познание / А. Вежбицкая. — М., 1997 (или другие работы автора)

6. Гиренок, Ф. Патология русского ума / Ф. Гиренок. — М., 1998

7. Гудков, Л. Д. Метафора и рациональность / Л. Д. Гудков. — М., 1994.

8. Гусев, С. С. Наука и метафора / С. С. Гусев. — Л., 1984.

9. Ильин, М. В. Слова и смыслы / М. В. Ильин. — М., 1997.

10. Камчатнов, А. М. История и герменевтика славянской Библии / А. М. Камчатнов. — М., 1998

11. Кассирер, Э. Философия символических форм. Т.1. Язык / Э. Кассирер. — М.; СПб, 2002.

12. Колесов, В. В. Реализм и номинализм в русской философии языка. Гл. 1, 2 / В. В. Колесов. — СПб., 2007.

13. Марков, В. М. Миф. Слово. Метафора. Модельная онтология / В. М. Марков. — Рига, 1994.

14. Марцинковская, Т. Д. Русская ментальность и ее отражение в науках о человеке / Т. Д. Марцинковская. — М., 1994.

15. Налимов, В. В. В поисках других смыслов / В. В. Налимов. — М., 1993.

16. Новгородцев, П. И. Сочинения / П. И. Новгородцев. — М., 1995. — С. 407-423.

17. Опыт словаря нового мышления: 50/50. — М., 1989.

18. Пелипенко, А. А. Культура как система / А. А. Пелипенко, И. Г. Яковенко. — М., 1998.

19. Петров, М. К. Язык. Знак. Культура. — М., 1991.

20. Руденко, Д. И. Имя в парадигмах философии языка / Д. И. Руденко. — Харьков, 1990.

21. Рябов, О. В. «Матушка-Русь» / О. В. Рябов. — М., 2001.

22. Тараненко, А. А. Языковая семантика в ее динамических аспектах / А. А. Тараненко. — Киев, 1989.

23. Тарланов, 3. К. Язык и культура / 3. К. Тарланов. — Петрозаводск, 1984

24. Телия, В. Н. Русская фразеология. — М., 1996.

25. Трубецкой, Н. С. История. Культура. Язык / Н. С. Трубецкой. — М., 1995.

26. Флоренский, П. А. Столп и утверждение истины / П. А. Флоренский. — М., 1914 (есть переиздания)

27. Шишкина-Ярмоленко, Л. С. Язык и познание. Опыт лингвистической антропологии Л. С. Шишкина-Ярмоленко. — СПб., 2004.

28. Юрченко, В. С. Очерки по философии языка и философии языкознания / В. С. Юрченко. — Саратов, 2000.